Внеклассное чтение
Внеклассное чтение.
Уважаемые коллеги! Я имею честь быть знакомой с известной карельской писательницей Н.Б. Васильевой. Сейчас могу сказать, что Надежда Борисовна является настоящим другом нашей школы. На внеклассное чтение я рекомендую брать произведения Н.Б. Васильевой. Почему именно произведения Васильевой?
Во – первых, произведения автора предназначены для подростков.
Во –вторых, это признанный писатель, лауреат и победитель множества литературных конкурсов и премий.
Надежда Васильева.
Бараний лоб.
( Рассказ)
На душе у Павла скребли кошки. И причиной тому был его пес. Байкал.
Собаки были слабостью Павла, особенно породистые, охотничьи, с хорошей реакцией, с дрожащими от нетерпения лапами и чуткими стоячими ушами. Цыкнешь такой – летом срывается с места, даже еще не вникнув в суть команды хозяина. Комок преданности, энергии, азарта. Когда-то, лет семнадцать назад, и его Байкал был таким. Дымчатый, пушистый, с лоснящейся на спине шерстью и упругим кольцеобразным хвостом, он был предметом зависти охотников, кто понимал толк в собаках. А уж когда в лае открывал темную пасть, – что у лаек является первым признаком бесстрашия и злого нрава - душа у Павла прямо заходилась в блаженстве.
Купил щенка он чисто символически, за рубль, в день рождения младшей дочери. И пока жена находилась в роддоме, он с пятилетней Милкой нянчился со щенком, приучая его лакать молоко из блюдца. Толстенький, упругий, что пуховый клубок, неуклюжий, он до того умилял Милку, что ее не оттащить было от щенка никакими силами. Даже засыпала на коврике рядом с его коробкой.
Павел вздохнул, отодвинул чашку с недопитым чаем и бросил озабоченный взгляд во двор, где, растянувшись на серой щебенке, грел на солнце впалый бок Байкал. Над ним, присев на корточки, склонилась Милка. Перебирая пальцами складки кожи на старой собачьей морде, она хлюпала носом. Павел в сердцах отвернул голову в сторону. Вот е-моё! Уж неделю со всей семьей в контрах!.. Порешить собаку надо. А как? Ослепла, оглохла, лапы не держат. Был бы дом свой – другое дело: спала бы в будке, ждала своего часа. А в городе в благоустроенной квартире держать ее – чистая мука. Прихожая – в два шага длиной, кухня – и того меньше. В комнату на ковер пустить нельзя, мочевой пузырь кровоточит. И здесь, на даче, одну не оставишь. Приезжают только на выходные. Собака не верблюд, на целую неделю не накормишь. Вот и маются! Даже перед соседями стыдно. Мужики в лицо смеются: «Ты что, Павел, дом для престарелых собак решил открыть? Будь мужиком, застрели животину.» И то правда. Только заикнулся жене – та в слезы. И дочки, как что заподозрили, - от Байкала ни на шаг. Твердят в голос: «Пусть умрет своей смертью!» Что с ними делать? До чего довоевал – нервы не выдержали, напился с горя. Да и хоть бы просто напился, а то в запой вошел, чего раньше с ним не случалось. Жена с младшей дочкой к теще в деревню укатила, благо, в отпуске, да и дочка на каникулах. Ну что ж, как говорится, баба с воза – кобыле легче. Однако легче не стало. Старшая с ним осталась. А с ней – чистая беда. Вон и сегодня, полдня сидит рядом с собакой, чуть не целует ее в морду.
Павел вскочил, заметался по комнате. Мужик он или нет? Пес должен умереть достойно, от охотничьей пули! И ружье привезено. Да вот только рука не поднимается. А что если договориться с соседом? Идея! По утру и кончит, пока все спят. А где патроны-то? Точно помнил, что клал сюда вот, на полку. Куда подевались? Как леший мутит!.. Заглянул во все потайные места. Словно в воду канули! И вдруг осенило: Милкины проделки. Забарабанил пальцем в окно:
- А ну, иди сюда!
Та нехотя покосилась в его сторону. Точно, ее рук дело, раз так смотрит!..
- Я кому говорю, в дом иди! – А в голосе уже метал звенит.
Дочь медленно побрела к дому. Вошла в кухню, остановилась у двери, вперилась глазами в пол.
- Патроны ты спрятала?
Молчит.
- Я кого спрашиваю? – повысил он голос.
- Зачем они тебе? Ты ж на охоту не собирался. – А в глазищах столько упрямства! Из голубых темно серыми сделались.
- Знаешь зачем, не маленькая. Мать в твои годы уж с коляской ходила… А ты все на батиной шее сидишь!
Господи! А это-то к чему ляпнул? Вон сразу как голову вскинула, вон каким взглядом ожгла. Будто не отец пред ней, а враг лютый. А по спине аж дрожь пробежала. Он тут же умерил пыл, понизил голос.
- Не валяй дурочку, отдай патроны. Сам стрелять не буду, Андрея попрошу.
- Не отдам! Есть более цивилизованный способ. Я ветеринара позову, пусть укол сделает. А убивать не дам! – И по голосу понял: ни за что не отдаст. Хоть саму убей. Вот пигалица!
- Буду я еще время на каких-то ветеринаров тратить! Не повезу пса обратно в город, пусть здесь голодной смертью подыхает! – и шарах кулаком по столу. У дочери из глаз слезы дождем брызнули. Нет, не от страха, от горя своего. Ну, дела!.. По отцу, наверное, меньше плакать будет, чем по старой псине. И от мысли этой какая-то дьявольская сила двинула его вперед.
- Ты что, совсем с ума спятила? Людей жалеть надо, не зверье! Что на меня как на волка смотришь! – И даже замахнулся от горечи и обиды. Но ударить не посмел, наткнувшись на её дикий взгляд. И вдруг с губ у неё сорвалось такое!..
- Ненавижу тебя! Ненавижу!
Развернулась и козой из дому. Павел долго тупо смотрел на захлопнувшуюся за ней дверь. Потом, шатаясь, как пьяный, подошел к дивану, обхватил голову руками. Дожил! Родному-то отцу!.. Вырастил на свою голову! Отблагодарила! Кормит их, учит. Десять лет надрывается, дом этот строит, чтоб каждой по хоромам. С какой-то досадой обвел глазами дачу. Вот стройку развел! Все для детей! На куски рвешься! А они?..
А в душе поднималось раздражение и на жену. Ее воспитание! Все девкам потакает. «Не дави на них! Перегнёшь палку». Ишь как заговорила! Со стороны смотреть – сама скромность да кротость! Не зря теща смеялась: « Машка моя мягко стелет, да жестко спать». Вот уж правда! Уезжая в деревню, тихо так изрекла: « Не решишь своих пьяных проблем – один останешься! – Да еще пригвоздила: - Знай, мы с девчонками без тебя проживем, а вот ты…» - И тут такую фразу вывернула, что даже сейчас, вспоминая об этом, Павел сморщился, словно белены пожевал. За что его Бог так обидел: одно бабье в доме. Словом обмолвиться не с кем. Скоро плевать на отца станут! Это ж надо так сказать: «Ненавижу!» И даже замычал от какой-то острой внутренней боли. Слова дочери ножом в сердце засели. Чтобы как-то успокоиться, пошел дом обивать. Стучал молотком по вагонке, а в голове отдавалось: « Не-на-ви-жу! Не-на-ви-жу! Не-на-ви-жу!» Смог бы он так своему отцу? Вряд ли…
Покосился на дочь. Та, нахохлившись, обрывала усы у клубники. Взглянул на пса. Байкал сидел в тени у колеса старенького «козелка». Морда его немощно тряслась, как трясется голова у дряхлых стариков. Каким-то чутьем уловив на себе взгляд хозяина, забеспокоился, виновато завертелся на месте, путаясь в собственном поводке, завалился на бок и жалобно заскулил. Павел слез со стремянки, подошел к бедолаге, отстегнул карабин. Чего уж тут привязывать? Еле живой. А у самого рука потянулась к собачьей морде. Пес благодарно лизнул ему ладонь. Павел вздохнул. Не дай Бог дожить до такой беспомощности и ненужности. А перед глазами появился умирающий отец. Долго мучился. Весь высох от рака. Увидев приехавшего к нему сына, чуть оживился и сдавленно попросил: «Подсоби, сынок, сесть хочу». Поднял его Павел на руки и поразился: легкий, как сухая былина. В порыве чувств, прижал к груди и услышал последний вздох: «Эх, Пашка!» И обмяк прямо в обнимке. Его ль, сына, жалел иль жизнь свою? А может, было в этом вздохе совсем другое, что сумел понять лишь в предсмертный час? Слышал как-то по радио в передаче одной… Мол, перед смертью человеку открываются тайны Вселенной, да вот жаль, что не дано поведать о них людям.
Вечером пес стал проситься в дом. Привык в тепле да с людьми вместе. Милка вопросительно покосилась на отца. Мол, что делать?
- Еще чего! Не зима лютая. Пусть не наглеет, знает свое место! Избаловали животину.
Дочь послушно потащила собачью миску на улицу. Пусть покормит в последний раз. Думает, раз патроны спрятала – так и все. Он утречком пса током усыпит. Делов-то! Взять проволоку к ноге привязать да рубильник нажать. И визгнуть не успеет.
А противные кошки снова впивались когтями в душу. И молча, явно с осуждением смотрели на него в окно звезды. Павел со злостью задернул занавеску. В городе их как-то не замечаешь, почти не видны за крышами высотных домов. А тут, на даче, опутают, как сетью, со всех сторон. И не то чтобы против звезд что имел. В хорошем настроении, наоборот, любил на них с крыльца полюбоваться. А вот в такие тягостные минуты – давят, давят, давят! Уставятся своими холодными глазами в самое нутро. И никуда от них не деться. И в голову мысли дурацкие лезут. А что, как, и правда, все в этом мире взаимосвязано? И ничто не происходит случайно. А ну, к черту! Начни во все это углубляться, в такие философские дебри затянет – чокнуться можно. Да и некогда особо в облаках витать. Вон дел кругом сколько! Хоть бы подумали своими головами, как отцу деньги достаются? Легко ли ему в этой коммерции крутиться?! Каждый день как на пороховой бочке сидишь. Так что пусть Милка со своими звездами носится. Ей вся стать. И опять заело: всё поперёк воли отца идет. В юристы прочил, так она в астрологию ударилась. Хоть бы уяснила себе, что сыт с этой астрологией не будешь. Недаром говорят: маленькие детки – маленькие бедки. Такой пацанкой росла. Всюду за ним таскалась. А теперь видишь – «Ненавижу!» И это из-за пса какого-то! Хоть бы сдох, гад!
И не успел подумать, как на улице раздался собачий вой. Предчувствует гибель, шельма! Дочь беспокойно заворочалась в постели. Осторожно заскрипели свежевыструганные половицы.
- Куда?! – рявкнул Павел. – Хватить шастать! Всю душу вынула с этой псиной! Не посмотрю, что выше бати вымахала, огрею сейчас чем поподя! – и хмыкнул в усы. В каких закромах памяти бабкину фразу выискал.
- Чего орёшь-то? Я в туалет.
И правда, вернулась скоро. А Павел все никак не мог заснуть. Как перед казнью! Вся жизнь проходила перед глазами. И как с батей в детстве на покос ходил, и как с девками хороводился. А девок у него было!.. Косой коси. Любили, дело прошлое. И свадьбу вспомнил, и Милкино рожденье, и охоту, что пуще неволи. В лесу с Байкалом всегда чувствовал себя уверенно. Сколько лосей завалено было. А как стал пес стареть, он и охоту забросил. Отошло все в прошлое, как в небыль.
Невольно прислушался к звукам, что доносились с улицы. Вот зашуршал гравий под шаткими собачьими лапами. Куда это он? А хоть бы и сгинул с концами! И опять – не успел подумать, как пес жалобно заскулил. Вот пифия! Никак мысли читает?
Милка тихо зарыдала в подушку. Нечистая сила! Перевернулся, закрылся глухо одеялом. Что за девка? И чего не дал Бог первого сына? Никакой поддержки отцу на старости лет. Один Байкал мужского рода-племени, и тот теперь уж не в отраду. Откинул одеяло, навострил слух. Тихо. Заснул пес, что ли? А что как не ждать утра? Взять да и… Током! И от одной этой мысли почувствовал дрожь в теле. И даже выматерился. Не смогу я его!.. Вот напасть!
А сквозь занавеску в комнату пробивалась луна. Во всей своей цельности да яркости. И вдруг как просветленье нашло. А может, права Милка-то? Взять да привезти ветеринара! Цивилизованным путем… Чего мучиться? И будто гора с плеч свалилась. Но оставаться в постели было невмоготу. Весь как комок нервов. Нащупал ногой домашние тапки – и на улицу. Байкала нигде не было. Легонько свистнул. Тихо. Обошел дом. Никого. Куда подевался- то? И сам зачем-то пошел по тропинке в лес, что вела к Бараньему Лбу.
Лысая отвесная скала возвышалась над озером метров в двухстах от дачи. Почему шел именно туда – понятия не имел. От лунного света в лесу было совсем светло. Под ногами хрустел валежник. Ветви берез, как девичьи тонкие руки, со всех сторон молча тянулись к нему. Но он упрямо шел вперед, будто за волшебным клубком, брошенным Бабой – Ягой ему в помощь. Когда тапки спадали с ног или спотыкался о подвернувшийся под ноги камень – громко чертыхался. И вот уже гора – рукой подать. Сбросил у подножья надоевшую обувку и одним махом взлетел на самую кручу. Да так и обомлел! Внизу, у воды, размозжив череп об острые камни, лежал Байкал. И почему-то сразу обмякли ноги. Присел на сухую корягу, закрыл глаза рукой. Господи! Как он устал от этой жизни с ее вечными проблемами! Хоть возьми да вот так же сигани вниз головой с этой сорокаметровой громады. И затряслось, забулькало в груди. Но слез не было. Не умел он плакать. И только вскинул голову вверх, будто решил, наконец, исповедаться небу.
Луна все так и заливала вокруг своим синим и каким-то неживым светом. Серебром блестели гладкие виски Бараньего Лба. Скала веками упрямо смотрела вниз, в прозрачную воду лесного озерка, видя мир в его зеркальном отражении. А сверху над скалой молча перемигивались звезды, внимая каждому шороху, каждому звуку и жесту. «Эх, Пашка!» - то ли почудилось, то ли, правда, донеслось откуда-то с вышины. А что Пашка?! Понимай, как знаешь. Он горько вздохнул, встал и побрел за лопатой.Надежда Васильева
«Нагадал нам попугай…»
(Рассказ)
Ёлка сиротливо стояла за проволочным ограждением с ярким кричащим названием - “Новогодний базар!”. Стояла в самом углу передней его части, недалеко от символичных ворот, и всякий раз пугливо вздрагивала, когда мимо по трассе с шумом и грохотом проносился какой-нибудь грузовик.
О грузовике она не могла вспоминать без содрогания. Он появился в их лесу за неделю до Нового года. Что тут началось! Взвыли пилы. Застучали топоры. В одночасье молодой ельник превратился в истоптанную снежную поляну, усеянную уродливыми обрубками смолистых стволов и обломками хвойных веток. Маленькая, хрупкая, ставшая сразу такой беззащитной, она оцепенело смотрела на следы варварского разбоя. Старшие сестры, которые всегда так заботливо защищали её своими мохнатыми лапами от мокрого снега, от резких порывов хулиганистого ветра, стояли теперь, пленённые, в загородке грязного кузова, с привязанными к стволу ветками. Ужас и бессилие перед происходившим сковали ёлку. А когда мотор грузовика снова грозно взвыл, из кабины вдруг выскочил подвыпивший парень в засаленной фуфайке, подбежал к елке, лихо взмахнул топором и одним махом срубил её под самый корень. Хмельно осклабившись, выдохнул: “Вот так! Чтоб подчистую! И концы в воду. Хоть плохонькая, но для подарка сойдет! Ведь дареному коню в зубы не смотрят!”. Впопыхах он бросил ёлку в кузов так небрежно, что у неё сломалась макушка. Вот потому и ютилась она теперь в самом углу базара, искалеченная, никому не нужная.
На календаре был канун Нового года. Шёл последний день предпраздничной торговли. Редкие покупатели, мельком взглянув на неё, равнодушно проходили мимо. Неужели её так никто и не купит? Что же тогда с ней будет? И почему забыл про нее этот парень? Пусть бы в подарок. Разве она спорила? Всяко лучше, чем в печь или на свалку. От этих безутешных мыслей у ёлки задрожали нижние ветки, и она, почти без чувств, упала в сугроб, который намело у шеста нехитрого проволочного ограждения. К ней тут же подбежала рыжая сторожевая собака, обнюхала её ствол и беспардонно задрала заднюю лапу!
В этот момент совсем рядом остановились мужчина, женщина и маленький мальчик лет шести.
- Ну, Венька, какую будем брать? - окидывая взглядом небогатый выбор, шутливо потрепал сына по шапке мужчина. В том, что это были отец с сыном, у ёлки сомнений не было. Малыш был как две капли воды похож на этого доброго, улыбчивого человека.
Продавец, толстый дядька в пуховике, очень похожий на снеговика, переведя взгляд с сына на отца, пораженно хмыкнул в усы:
- Тут уж не поспоришь! Твой! Ну прямо копия в миниатюре! – И, обращаясь к малышу, спросил: - Какую наглядел?
- Эту хочу! - И маленькая тёплая рука осторожно дотронулась до ёлкиного колкого ствола.
- Да ну! Облезлая какая-то! - презрительно скривила
тонкие губы женщина и брезгливо передёрнула плечами, заметив жёлтую дырку в снегу, оставленную сторожевой собакой.
- Нет, мама! Она красивая! Давай купим её! – упрямо настаивал мальчик. - Ну, пожалуйста!
- Ну и красавица! – язвительно отвернула лицо в сторону Венькина мама. - Со сломанной макушкой!
- Ну, это не беда! На макушку звезду наденем, - поддержал мальчика отец. - Раз Венька просит - так тому и быть!
Решительный голос мужчины ёлке сразу понравился, и она с благодарным трепетом подалась ему навстречу.
Елку поставили на широкий подоконник, в вазу с родниковой водой, которую достала для неё из серванта полная, но очень шустрая старушка. Такого радушного приёма ёлка никак не ожидала. Вдоволь напившись чистой воды, она вся разом оттаяла и даже распушилась от радости. На неё повесили большие блестящие шары и две гирлянды с разноцветными огоньками. Маленькие лампочки одной из них поочерёдно вспыхивали то ярко-красным, то синим, то изумрудным светом, а то вдруг начинали мигать тремя цветами одновременно. Лампочки другой зажигались одним, ярко-серебристым, светом, и, казалось, огоньки исполняют какой-то азартный и торжественный танец.
Ёлка взглянула на себя в большое зеркало, что висело на противоположной стене прихожей, и вся затрепетала, теперь уже от явного удовольствия. Королева!!! Но тут Венькина мама почему-то закрыла дверь в прихожую. Тогда ёлка стала любоваться своим отражением в тёмном экране телевизора. И снова поймала на себе ревностный взгляд. Ох уж это женское соперничество! Не успела подумать, как Венькина мама взяла да и включила телевизор. На экране красовалась собой огромная ель, упирающаяся своей макушкой в самое небо. Она стояла в центре большой площади в окружении ледяных горок и сказочных избушек, вокруг которых толпились визгливые ребятишки. Низкорослые пони, горделиво позванивая привязанными к дугам бубенцами, катали в своих расписных повозках вокруг площади всех желающих. Лампочки на этой ёлке были большими и мигали в такт весёлой музыки. Ёлка заворожённо смотрела на экран, но никакой зависти не испытывала. Мама-ёлка с детства учила её с благодарностью принимать всё, что даётся судьбой. Всему свой час! К тому же за время пребывания на ёлочном базаре она наслушалась, насмотрелась и натерпелась всякого. Ну и пусть Венькина мама любуется красавицей ёлью на экране, зато Венька не отходит от неё ни на шаг. От его восторженного взгляда у ёлки закружилась голова. Шары на нитках быстро-быстро закрутились, сначала в одну, потом в другую сторону. А он ещё взял и нежно тронул рукой её ветки. Ёлка мигом спрятала с иголок острые коготки.
- Мама, правда, наша ёлка самая красивая?!
Но мама не удосужилась даже ответить. Зато появившаяся в дверях гостиной бабуля всплеснула руками:
- Конечно, красивая! Это ты выбирал?
Венька гордо кивнул и, вероятно, для пущей важности шмыгнул носом.
А к вечеру гостиная заполнилась какими-то людьми. Они клали под ёлку подарки и с неподдельным интересом разглядывали её сверкающий наряд. Запах мандарин, пирогов и свечей не мог перебить ее хвойного благоухания. Всю новогоднюю ночь в квартире было шумно и весело, громко звучала музыка. А под утро, ни с кем не простившись, праздник незаметно исчез. Гирлянды выключили. В приоткрытую форточку тихонько заползла замёрзшая скука и, судя по всему, решила обосноваться в гостиной надолго.
Днём в комнате орал полоумный телевизор, который для Веньки включила бабуля. Но Венька его не смотрел. Он словно прилип к морозному окошку. И радости в его глазах не было, хоть праздники ещё не закончились и со двора в квартиру доносился визг и смех его сверстников. Впереди, по словам бабули, ещё Рождество и Святки, а потом Крещенье. Так почему же Венька такой грустный? Тс-ссс! Вот он поворачивается к ней. Ёлка дрогнула и замерла. Может быть, хоть сейчас что-нибудь прояснится?
- Ёлка, миленькая, - тихонько зашептал Венька. – А где теперь папа? Почему он ушел? Где ночует? Бабуля говорит, что у дяди Вити. Что случилось? Из-за чего они с мамой поссорились? Вернётся ли он к Рождеству? Раньше папа никогда не уходил из дома. И мама так изменилась! Всё время молчит, а глаза, как у снежной королевы. Ни на какие вопросы не отвечает, будто я в чём-то перед ней виноват. Стал ей про динозавров рассказывать, а она мне так зло говорит: “Хватит ерунду молоть! К психиатру дяде Жене захотел? Так сходим”. Больно нужен мне ее дядя Женя! Длинный, что кол осиновый, и сутулый, как рыболовный крючок. Да ещё эта дурацкая косичка на затылке! Пристал со своими вопросами: “Скажи, дружок, тебе часто снятся страшные сны?”. Какое ему дело?! А сон страшный, действительно, приснился, сразу после этого разговора. - Венька оглянулся и понизил голос. - Приснилось, будто этот дядя Женя с мамой танцует, а из-под белого халата у него хвост торчит. Длинный, как шланг резиновый, с мохнатой кисточкой на конце. И на голове из-под волос рога торчат. Обнимает маму своей волосатой рукой, к себе притягивает, а у самого в глазах красные фонарики горят. Страшный такой! Ещё на Новый год в гости припёрся! Папе водки в рюмку всё подливает и подливает. Конечно, сначала при гостях ни хвоста, ни рогов не показывал. Но копытом маме на туфлю всё-таки наступил. Я видел! И маму словно околдовал. Смотрит ему в глаза и никого вокруг не видит: ни папу, ни бабушку, ни меня! Вот потому я и закричал: “Мама! Пусть он уйдёт!”. Ты помнишь, что тут началось?!
Ещё бы! Ёлка помнила. Со всех сторон на Веньку накинулись взрослые: “Ну и ребёнок!”, “Слишком много себе позволяет?!”, “Уложите его немедленно спать!!!”.
От этих горьких воспоминаний по Венькиным щекам потекли горячие слёзы. Ёлка вздохнула так тяжело, что зелёные иголки посыпались на гладкий паркетный пол. Знала она и то, что было потом, после того, как бабушка увела Веньку в спальню. Но об этом лучше молчать!
- А знаешь, ёлка, почему мама потащила меня к этому психа..психу..психиатру? – от слез Венька с трудом вымолвил это слово - Просто я вижу всё, о чём думаю. А мама не верит, что такое может быть. Вот, например, мама спрашивает: “Какой он, твой динозавр Кеша?”. Я ей рассказываю всё в деталях, а у неё в глазах испуг.
Венькину бабулю ёлка любила. Та каждый день подливала ей в вазу свежей воды. От неё всегда вкусно пахло пирогами и ванилью. А ещё бабуля души не чаяла в Веньке.
Прошло несколько дней, тихих, угрюмых, как гипсовая маска Пьеро, висящая в комнате родителей. Венькина мама приходила домой поздно и тут же исчезала в спальне. Глядя ей вслед, бабуля только головой качала.
Перед Рождеством к ним забежал дядя Витя и передал Веньке подарок от папы: пожарную машину с длинным шлангом, через который можно было “взаправду”, как выразился Венька, качать воду. Венька давно о такой мечтал. И поначалу обрадовался, но не надолго. Оно и понятно: зачем ему эта машина, если сам папа домой так и не вернулся. И потому новые джинсы, что подарила мама, Венька примерять не стал, хоть карманы и дразнились смешными аппликациями.
Венька крепко подружился с елкой и делился с ней всеми своими секретами. А если чего-то и не договаривал, то она легко читала это в его глазах. Ведь в них отражается все, о чем думает человек. Без зазрения совести может лгать болтливый язык, способны лживо кривиться губы, может гнусно фальшивить предательский голос, но глаза!.. Даже у самых коварных людей они могут притвориться лишь на минуту, не более... И если долгое время, молча, наблюдать за ними со стороны, в них видно всё, что творится на душе у человека.
-Елка! - однажды тихонько позвал ее Венька. - Вот бы знать, кто такой этот Иисус Христос! Я у бабушки спрашивал. Она хотела рассказать, но мама не велит. Говорит, мол, нечего забивать ребенку голову всякой ерундой... Ей этот дядя Женя внушил, что у меня психика слабая. И даже таблетки какие-то выписал, но бабуля мне их не дает, выбрасывает в помойное ведро. Мама об этом не знает. Как ты думаешь, кто из них прав? Мне кажется, бабушка. Таблетки ведь горькие очень! А еще мама бабушку ругает за иконы, что в бабулиной комнате висят. Но бабуля все равно молится Богу каждое утро и каждый вечер. Говорит, что ей этот Бог помогает. Я у папы спрашивал. Он только плечами пожимает. Одно твердит: "Вырастешь - сам во всем разберёшься!" Но ведь это будет так нескоро! А еще я хочу знать, что будет со мной, когда умру? Но, ни бабушка, ни папа, ни мама слышать об этом не хотят! Почему?
Елка молчала. Да и что на это скажешь? Таким премудростям ее в лесу не учили. Правда, однажды она видела, как упала старая замшелая ель. Упала от легкого порыва ветерка, бежавшего впереди грозовой тучи. Легла на землю спокойно, достойно, красиво, без треска и скрипа, без судорожной ломки сучьев, не подмяв под себя никого из молодняка. Еще долго по лесу гуляло эхо глухого удара, словно откуда-то из-под земли звучала музыка вселенского гимна великой мудрости бытия. И только почему-то мелко дрожала стоящая поодаль высокая осина, нервно сбрасывая с себя яркие осенние листья. Они медленно кружились в воздухе и опускались на шершавый ствол упавшей ели разноцветными пятнами – бордовыми, красными, желтыми. Потом хвоя ели побурела и осыпалась, тонкие веточки засохли и обломались. А через год на гладкий сухой ствол могли присаживаться для отдыха усталые ягодники и грибники. Они нежно гладили руками теплую древесину и благодарили ель за добрую услугу. О такой смерти можно было только мечтать! А ещё ёлке тоже очень хотелось вырасти. Но возможно ли это теперь?
В канун Рождества они опять были втроём: ёлка, Венька и бабуля. Венька, как всегда, смотрел в окно и грустно водил пальцем по снежным рисункам, какими разукрасил стёкла влюблённый в ёлку крещенский мороз. Он всюду рисовал её лапки, даже на стёклах троллейбуса, остановка которого была видна чуть в стороне от их двора. Но сейчас ёлке было не до его признаний. Ей было жаль Веньку. Жаль так, что по стволу её текли липкие, как смоль, слёзы.
А когда пробило двенадцать, бабушка взяла в руки карты. Раскладывая их по дивану, нарочито бодро напевала песенку про какого-то попугая. Слова известных песен бабуля, как по секрету сообщил ёлке Венька, любила переиначивать на свой лад. И от этого все песни, даже самые серьёзные, в её исполнении звучали очень смешно.
Нагадал нам попугай счастье по билетику.
Я три года берегу эту арифметику.
Любовь – кольцо. А у кольца начала нет
И нет конца! Любовь– кольцо!
- Бабуль, ну что там у них? - как бы между прочим спросил Венька, не отводя печального взгляда от окна.
Ёлка хмыкнула. Хитёр, однако! Сейчас бабуля, как под гипнозом, выложит ему всю подноготную. И только потом спохватится. Так оно и есть!
- Да ничего хорошего! Опять этот бубновый валет возле неё трётся! Вот нечистая сила! Откуда он взялся-то на нашу шею, дьявол?! И эта тоже хороша! Всё хвостом трясёт! А отца на горизонте не видать!
Вскинув испуганный взгляд на Веньку, прикрыла рот рукой. Опомнилась! Погрозила ему пальцем:
- А ну не выспрашивай! Не твоего ума дело!
Подошла к иконе, перекрестилась.
- Прости ты меня, Господи, что опять за карты взялась. Бес попутал. Сую нос не в свой вопрос. Прости и помилуй. На всё воля твоя.
- Бабуль, а где мама? – допытывался Венька.
- А я почём знаю! Леший носит! Я ей сегодня устрою праздник! А ты ложись-ка спать! Пойдём, я тебе новую сказку расскажу.
- Бабуля, миленькая! Подожди минутку. Я хочу желание загадать! Ты ведь говорила, что оно может исполниться. Ведь сегодня волшебная ночь!
Венька достал с полки фломастеры и нарисовал на чистом листе ватмана папу с мамой. Они крепко держались за руки.
- Бабуль! Я так хочу, чтобы они помирились! Если завтра на картинке появится солнышко, значит, папа вернётся домой и у них всё будет хорошо. А если нет…
Венька шмыгнул носом, и по щекам его покатились крупные слёзы. Бабуля проворно вскочила, вытерла мокроту с Венькиного лица своей пухлой ладонью и прижала Веньку к мягкому боку:
- Не горюй, внучек! Всё образуется. Вот увидишь! Это я тебе обещаю! А я, ты знаешь, слов на ветер не бросаю. Вспомни: разве обманывала когда?
Венька уткнулся носом в ее грудь и успокоился, поверил. Бабуля повела его в спальню.
Щёлкнул выключатель. Ёлку окутала темнота. Но спать не хотелось. Из окон соседних домов в гостиную проникали отблески света и пробивались приглушённые отголоски чужой гулкой радости. И ёлке так захотелось нарисовать на картинке солнце! Только как это сделать? И вдруг осенило! Да проще простого! И стала усердно скидывать иголки, осыпая ими игрушечный шар. Иголки ложились на картинку ровным кругом. Потом принялась выкладывать лучики. Чем не солнышко?! Только зелёное.
В двери повернули ключом. Слышно было, как Венькина мама осторожно расстёгивает молнии на сапогах. Света она не включала. Снова хотела тихонько проскользнуть в спальню, но не тут-то было. В прихожей, как призрачное изваяние, грозно застыла бабуля.
- А ну-ка, гулёна, пройди в кухню. Разговор есть! Думаешь, ничего не вижу? Когда бросишь хвостом крутить?! И нечего ребёнка по психиатрам таскать! Он больше тебя в этой жизни понимает! Чтобы завтра же у мужа прощения просила! Ты повод для ссоры дала!
Гневный голос бабули накалялся всё сильнее и сильнее. Слов она не подбирала. Хлестала ими Венькину маму, как пастух блудных коров цепким бичом.
- Заварила кашу, так расхлёбывай! А не то погоню метлой поганой из квартиры! Болтайся, где хочешь и с кем хочешь! Не думай: раз мать твоя, так буду тебя выгораживать! И ребёнка травмировать не позволю!
Много чего наслушалась ёлка за эту ночь. Только к утру, когда бабуля, наконец, вдоволь наругалась, а Венькина мать досыта наплакалась, наступила долгожданная тишина.
Едва поднявшись с постели, Венька в пижаме подбежал к ёлке, взглянул на картинку и громко закричал:
- Бабуля! Смотри! Солнце! Зелёное! Ну что! Теперь я знаю, они помирятся!
Из кухни выглянула бабуля, хитро прищурила глаза:
- А я что тебе говорила?! Пусть только попробуют не помириться!
Все праздничные дни мама была дома. И после праздника с работы домой возвращалась рано. Правда, на Веньку с бабушкой смотрела стеклянными глазами. У игрушечного кота Матроскина во взгляде жизни было больше, чем у неё. До самого Крещения ёлку так никто и не зажигал. Венька теперь бегал с ребятами во дворе. Ёлка наблюдала за ним с подоконника. Иногда он поднимал голову и приветливо махал ей рукой. Всякий раз, возвращаясь с прогулки, Венька смотрел, не появились ли в прихожей папины ботинки. Но ботинок не было. А вечером, в канун Крещенья, бабуля пошла за крещенской водой, прихватив с собой две пластиковые бутылки. Венькина мама не выходила из своей комнаты. У неё постоянно звонил мобильник, но она нажимала на кнопку “отбой”. При каждом очередном звонке Венька напряжённо морщил лоб, как от сильной головной боли. В такие минуты он очень походил на маленького старичка. И ёлка страдала вместе с Венькой. Вот он подошёл к ней и прошептал:
- Ёлка! Это всё тот звонит! Что с рогами и хвостом! Но мама не отвечает. Слышишь? Может, это потому, что бабуля гадала? – Ёлка, не совсем уверенно, кивнула. - Как ты думаешь, папа завтра пойдёт купаться в прорубь? На Крещенье он купается в проруби каждый год. И маму уговаривал, но она такая трусиха! Я вырасту, тоже моржом буду. А сейчас пока бабуля не разрешает. - Вздохнул и грустно добавил: - Знаешь, ёлка, я верю, что завтра что-то произойдёт. Только не знаю, что?!
Ёлка, молча, подрагивала, и шары на ветках начинали нетерпеливо крутиться. Ей тоже хотелось верить в чудо! А ещё хотелось набраться сил и дать новые ростки. За ними в рост пойдут корешки. И начнется новая жизнь. Она слышала, такое иногда бывает. Взрослые ёлки на базаре рассказывали об этом.
Венька, не мигая, смотрел на ёлку своими большими серыми глазами, и ёлка видела в них всё, о чём он думал. Веньке вспомнились прошлые Святки, когда он, Венька, вместе с мамой и папой ездил колядовать по друзьям и знакомым. Папа вырядился в бабу Ягу: надел мамин атласный халат, прилепил себе длинный горбатый нос из пластилина, обвязал голову бабулиным пуховым платком, из-под которого торчали лыковые космы волос. Ребята во дворе визжали от восторга, наблюдая за тем, как он метлой опахивает колёса своей старенькой “Волги” да ещё отпугивает их, прыгая на метле с каким-то диким присвистом. Мама была цыганкой, а он, Венька, снегурочкой. В нежно голубом платье и в мамином парике, с накрашенными ресницами и губами, его никто из знакомых не признал. Все спрашивали: "А это что за девочка?"
Вечером, когда Венька лёг спать, бабуля принялась кисточкой ставить на обоях комнаты кресты, приговаривая: “Господи, помилуй! Нечистая сила, вон из квартиры!”. И делала это с таким усердием, что ёлку охватил какой-то нервный озноб.
В эту ночь ёлка почти не спала. Слышала, как приходили гулкие сообщения на мамин мобильник, как тревожно ворочался на своей постели Венька, и как грозно кашляла бабуля.
Рано утром мороз нарисовал рядом с портретом ёлки солнышко. Нарисовал так искусно, что ёлка загляделась, и иголки её снова мелко задрожали. Ей даже почудилось, что она стала старше, причем не на один год, на много лет, и на стволе у неё появились новые годовые кольца. Может, так оно и было на самом деле, только размышлять об этом времени не было. Она ловила каждый шорох, каждый звук. Ведь сегодня непременно должно что-то произойти.
Вот хлопнула входная дверь. Вниз по лестнице застучали лёгкие каблучки сапог Венькиной мамы. Куда это она? Бабуля тоже пристально следила за дочерью, глядя в кухонное окно. И все напевала один и тот же куплет:
Нагадал нам попугай счастье по билетику,
И куда ж деваться нам с этой арифметикой?
Из спальни выплыл заспанный и потому вялый Венька. Заглянув в мамину комнату, скис ещё больше. На ёлку даже не взглянул. Сел в кресло и тупо уставился в пол, часто мигая длинными ресницами и почёсывая острое колено. В гостиную вошла бабуля. Потрепав Веньку по голове, включила телевизор и снова исчезла в кухне, где вкусно пахло пирогами. По телевизору показывали купель, священник освещал в ней воду. Вокруг стояли люди в плавках и купальниках. Венька зевнул и хотел, было уже, выключить телевизор, но тут вдруг увидел на экране папино лицо. Он на минуту онемел, а потом заорал как сумасшедший:
- Ба!!! Ба!!! Смотри! Папа!!!
Облизывая пересохшие губы, бабуля застыла в дверях. Ёлка тоже узнала Венькиного папу. Вот он спускается по лестнице в ледяную прорубь. Спускается так спокойно и с таким достоинством, словно собирается окунуться не в ледяную воду, а в парное молоко. Ёлка вся так и сжалась от напряжения. И тут камера показала бледное и строгое лицо Венькиной мамы. Она тоже была в купальнике, и тоже спускалась в купель, только с другой стороны проруби. Они оба разом нырнули с головой под воду и поплыли навстречу друг другу. Раздались аплодисменты. Это хлопали в ладоши одетые в шубы люди. И вот уже папа растирает маму полотенцем и помогает ей одеваться. К ним подходит тележурналист с микрофоном.
- Скажите, вы муж и жена?
- Да! - отвечает папа, обнимая маму за плечи.
- Вы, я вижу, не новичок в этом деле. А у вашей жены, полагаю, сегодня дебют.
- Угадали! Лиха беда начало!
- И последний вопрос: вы верите в то, что, окунаясь в крещенскую воду, человек разом очищается от всех своих грехов?
- Конечно! - говорит папа и целует маму в щёку.
Венька закрыл лицо кружевной подушкой, что лежала в кресле, чтобы бабуля не видела его слёз. Хотя бабуля и сама вытирала глаза передником. И ёлкин ствол защекотали липкие капли.
А когда стали передавать прогноз погоды, Венька вскочил, подбежал к ёлке и ... обомлел, глядя на кончики её веток. На них зеленели новые ростки, мягкие и нежные, как расплывшиеся в улыбке пухлые Венькины губы.
- Выросла! Ты выросла!!! - заворожённо прошептал Венька и включил гирлянды. По веткам весело побежали серебристые огоньки. На какой-то миг ёлке даже показалось, что она сама плавно кружится по комнате. И на стенах вместе с ней танцуют солнечные блики.
Радостно пикнул домофон.
- Мама с папой!!! – успел шепнуть ёлке Венька и пулей выскочил в прихожую.По прозвищу Гуманоид
(Повесть)
Часть первая
Муравей
Митька буравил взглядом пол. Хотелось проделать в нём маленькую дырочку, чтобы помочь рыжему муравью спрятаться в подполье. Бедолага в панике бегал вокруг туфель учительницы. Под толстым каблуком правой туфли и находилась та спасительная щель, из которой он недавно выполз. «Беги ты скорее отсюда, беги! — мысленно заклинал его Митька. — А то раздавит она на тебя, глупого. Такая наступит — мокрого места не останется. Ох, и любит она всех давить! Вон как слюнями брызжет».
Муравей, будто прочитав Митькины мысли, быстро повернул в сторону коричневой доски, что висела на зелёной стене класса. Но и там скрыться было негде. Все щели были забиты раскрошенным мелом. Тогда муравей метнулся к столу. Ловко взобрался по его крашеной ножке наверх. Эх, недотепа! Тут уж он был совсем как на ладони. Муравей в растерянности волчком закрутился на одном месте. Потом снова пополз вниз. И как они только вниз головой ползать умудряются? Несколько лет назад Митька со стога падал вот так же, вниз головой. Хорошо ещё, что в кучу сена угодил, а то бы черепушка раскололась! Факт! А муравей вон как чешет и в ус не дует. Его так и тянет к этой лаковой туфле. Митька затаил дыхание. Хоть бы Маргарита Рашидовна отошла от стола! Только где там! Стоит как монумент — ни с места!
Мать с отцом сидели за разными столами. Отец справа от Митьки, мать — слева. Как под конвоем! А бородавка над верхней губой Маргариты Рашидовны всё плясала и плясала. Отблески запотелых от возбуждения очков, будто маленькие прожекторы, бороздили класс. Когда она выговорится? Из бородавки торчал пучок жёстких волосинок. Это придавало лицу учительницы какое-то крысиное выражение. Особенно когда она поворачивала голову в сторону мамы. Когда же взор Маргариты Рашидовны устремлялся на папу, выражение её лица менялось на глазах. И даже тембр голоса становился другим — металлические звуки куда-то исчезали. Им на смену вступали грудные басы. При этом правая рука её поправляла пышную прическу. Руке почему-то хотелось, чтобы на прическу папа обратил особое внимание. В Митькином воображении образ учительницы как-то раздваивался. Та, которая смотрела на маму, была жёсткой и злой, другая, которая обращалась к папе, была мягкой, терпимой и даже временами красивой. Маме были адресованы те фразы, в которых он, Митька, был упрямым, невнимательным, ленивым. К отцу отсылались более благозвучные эпитеты, такие, как «в общем-то, неглупый и весьма добрый по натуре, но…но… но…!» И об эти «но» можно было спотыкаться на каждом шагу. На Митьку Маргарита Рашидовна не смотрела. А потому себя, как единое целое, он тоже воспринимать никак не мог. Да провались вы все в трын-тарары! А где муравей-то? Бедняга, так и не найдя никакого выхода в свободный мир, все путался под ногами учительницы. А что, если направить туда мысли? Дед говорил, что мысль самая могущественная энергия на свете. Нужно только уметь её правильно сконцентрировать. Та-а-к! Ну, давай, давай, давай! И тут Маргарита Рашидовна потянулась к столу, на котором лежала стопка тетрадей с их сочинениями. Пудовая нога её поднялась и …
— Стойте! — вскрикнул Митька. — Не двигайтесь! У вас под ногой муравей.
Внушительная Маргарита Рашидовна так резво отскочила в сторону, будто под ногой у нее был не муравей, а гремучая змея. Мама тоже вздрогнула. У папы по скулам заходили желваки. И глаза из зелёных превратились в жёлтые. Ну и пусть! Митька вскочил, подобрал с пола какой-то фантик, подсадил на него муравья, спокойно подошел к открытой форточке и осторожно выпустил рыжего скитальца на свободу.
— Вот видите? — возвращаясь на исходные позиции к столу, с придыханием произнесла Маргарита Рашидовна. — Как это называется? И так каждый день. Заикой можно стать! Ребята над ним уже смеются. Нормальный парень, а ведёт себя так, будто он… — она замялась, пытаясь подобрать наиболее подходящее слово, — ну, как бы, не от мира сего.
Она, наконец, замолчала. Стала рыться в своих умных мыслях. Села бы хоть, что ли…. Почему учителя всегда стоят перед классом? Наверное, стоя,
легче на людей давить.
Но пауза длилась недолго. Молчать Маргарита Рашидовна не умела. А зря. Когда человек молчит, он восстанавливает свою энергию. Это Митька в книжках вычитал, какие иногда вытаскивал с книжной полки деда. Но вряд ли Маргарита Рашидовна знала об этом. Сама как-то призналась, что не успевает ничего для души почитать, только разбирает их каракули.
— Какое-то совершенно непонятное мне стремление к оригинальничанью, — опять затарахтела учительница, усиливая эффект изобретённого ею слова замысловатым движением руки. — И это глупое оригинальничанье проявляется во всём! — С особым пылом пригвоздила она последнюю часть фразы к маминому впечатлительному лбу. («Оригинальничанье»! Откуда и слово-то выкопала! Как только язык не сломала. И что оно означает? Объяснила бы хоть!) — За примерами далеко ходить не надо. Возьмём последнее сочинение. Вы только вдумайтесь в это название! «Хочу быть дедушкой!» Не пилотом, не водителем, не учёным, как другие дети, а дедушкой. Простите, но я не знаю такой профессии! Написано хорошо, и ошибок не так уж много, но! Тема профессиональной ориентации не раскрыта. Если хотите, я сейчас прочту этот опус вслух?
Митьке захотелось забиться в ту самую щель, куда никак не мог пробиться муравей. Вот даёт! А ведь говорила, мол, пишите, не таясь, искренне, как в свой личный дневник. Он, сдуру, и поверил! Неужели будет читать?!
— С сочинением мы дома разберёмся, — мрачно пообещал отец, спасая ситуацию.
У Митьки отлегло от души. И мама выдохнула облегчённо.
— Ну, хорошо, — пожала тучными плечами Маргарита Рашидовна. — Тогда давайте его спросим. — Она воткнулась взглядом в Митьку. — Как ты сам-то расцениваешь своё поведение, Дмитрий? Ты уже взрослый парень, двенадцать лет исполнилось, а ведёшь себя хуже маленького.
Митька молча кусал заусенцы.
— Что за дурная привычка ногти грызть! — загремел на весь класс отец. — Спрашивают — так отвечай! Мне некогда на тебя любоваться!
Стёкла на портретах писателей, что висели на стенах кабинета литературы, мелко задрожали, словно под окном дребезжал бульдозер. Ни Толстому, ни Гоголю, ни тем более Достоевскому это явно не нравилось, что было написано на их строгих лицах. И только одна Маргарита Рашидовна осталась довольна. Она даже закивала головой, мол, так его, так. Губы её, аккуратно обведённые тонкой коричневой полоской, слегка шевелились, беззвучно повторяя резкие фразы, которые метко швырял в Митьку отец.
— Маргарита Рашидовна, мы дома с ним поговорим. Он у меня быстро всё поймёт! Я с ним сюсюкаться не стану. Есть у меня козыри! Спасибо, что пригласили. К сожалению, моё время истекло. Вас подвезти? В каком районе вы живёте?
— Нет, что вы! Он у меня не один. Сейчас ещё придут родители Смирнова. Это его дружок. С ним тоже беды хоть отбавляй. — И, почему-то глядя на фирменные ботинки отца, изрекла: — А тебе, Дмитрий, советую задуматься над своим поведением. У тебя такие замечательные родители! Есть с кого брать пример.
Пока отец разворачивал машину, Митька успел сбегать под окна класса. Фантик лежал на траве. Муравья на нём не было. Значит, приземлился удачно. Ну, хоть это хорошо!
Разборки
Пока ехали домой, Митька разглядывал из окна машины тучу. Она грозно надвигалась откуда-то с востока, и блёклое солнце беспомощно отступало. Сначала туча двигалась клином и очень напоминала пешее войско татарской орды. Но вот из-за неё сразу с двух флангов выскочила конница, и дождевые пики вражьих стрел стали гулко бомбить капот машины. Небо превратилось в поле смертельной брани. Сверкая острыми копьями, молнии летали по небу беспорядочно и хаотично, и уже трудно было разобрать, где и чья сторона. Всё смешалось в жутком месиве разбушевавшейся стихии.
Родители молчали. От мамы пахло валидолом. Она то и дело умоляла отца:
— Да не гони ты так, Андрей! На тот свет всегда успеем. Видишь, какая дорога скользкая!
За обедом отец, даже не поднимая на Митьку глаз, мрачно изрёк:
— В деревню он больше не поедет. Хватит! Вот где у меня сидит ваш Гуманоид с его тлетворным влиянием!
Митька даже поперхнулся. Потом закашлялся так сильно, что маме пришлось стучать его по спине. Всего ожидал, но такого! Удар был явно ниже пояса. Гуманоидом отец за глаза в сердцах прозывал деда. Кто такие гуманоиды — Митька знал. Человекоподобные существа, живущее в других измерениях или обитающее на других планетах. Митька видел гуманоидов в приключенческих фильмах. С серой кожей, с тремя пальцами на руках, с дырочками вместо носа. Но причем здесь дед — понять не мог. Как-то младшая сестра Люська спросила об этом мать. Митька тоже уши оттянул. Интересно все-таки, что та на это скажет?
— Папа считает, что наш дедушка слишком добрый и гуманный. Вот поэтому, видимо, и выдумал это странное прозвище. Выкиньте это из головы!
Ничего себе! Легко сказать! Да ради деда Митька..! И почему отец всё время к деду цепляется? Что дед ему плохого сделал?
— Причём здесь дед! — возвращая Митьку к действительности, озвучила его мысли мама. Но отец грохнул кулаком по столу так, что суп из его тарелки плевком вылился на скатерть. А младшая сестрёнка Люська, вжав голову в плечи, понеслась в туалет. Эх, мать! Наивная, как... Да отец только этого и ждал! Сейчас начнётся!
— При всем при том! — сотрясал квартиру его зычный голос. — Он деду в рот дышит! Послушай, как и что он говорит! Как старик рассуждает. Всё, к чему ни приучаю, коту под хвост! Забил этому дуралею башку всякой ерундой! Стоит только в деревню съездить — у него даже руки, как у колхозника, становятся! Такими руками деньги не считают! Ничего из него толкового не выйдет! Как волка ни корми…
Последнюю фразу отец добавил на полном выдохе. Пар вышел. Настал черёд говорить маме. Дед был её отцом, и маме, конечно же, не нравилось, когда отец тянул на деда и называл его Гуманоидом. Она очень переживала, когда между ними назревал какой-нибудь конфликт. Насколько помнил себя Митька, отец с дедом никогда не могли состыковаться. Сам себя отец называл «человеком нового времени». А деда — «отжившим элементом прошлого». В деревню отец ездил редко. А если уж, бывало, и «сподобится», как говорил дед, его хватало там только на два дня. На третий отец начинал раздражаться по пустякам и спать уходит на сеновал. Потом целыми днями копался в машине. По его словам, в деревне он «отбывал наказание». Почему отец не любил деревню — понять было можно. Родился он на одной из московских окраин. Вырос среди ребят городского двора, где игры и интересы были далеко не такими, как у деревенских пацанов. Он даже никогда не мылся в дедовой бане. Зато в городе в ванне мог отмокать часами.
Мама принесла из кухни плов с черносливом. Любимое блюдо отца. Мелкий подхалимаж! Митьке стало скучно. Он наперёд знал каждую фразу, которая будет высказана и той и другой стороной. Не впервой из-за деда в доме шли перепалки. И каждый раз они шли по одному и тому же сценарию. Сейчас мама скажет: «Не всем же деньги считать!»
— Не всем же деньги считать! — возразила мама. Ну вот, угадал! — А ты, Митя, уши не развешивай! Жуй, давай, да уходи в свою комнату! — Митька отвернул голову к окну. Сейчас и за «Митю» ей тоже достанется!
— Да не зови ты его Митей! Дмитрий он, понимаешь, Дмитрий?! — снова взорвался отец. — Сколько говорить об этом! Слушать тошно!
Митькой всегда звал его дед. Отец и деду замечания делал. Дед только ухмылялся. «А ты, Андрей, его спроси. Не нравится — пусть не откликается. Буду звать Дмитрием». Но Митька откликался, сколько бы ни колол его отец презренным взглядом.
Между тем отец открыл тетрадь с Митькиным сочинением. Пусть читает! Всё, что там написано, правда. Так и знал: лицо у отца перекосилось. И голос неприятно заскрипел: « Мой дедушка очень скромный человек. Он даже не любит новой одежды».
— Да уж! Да уж! Великое достоинство в рванье ходить!
— Ну, скажем, в рванье он не ходит. Его любимая фланелевая рубашка заштопана у бабули на рукавах очень аккуратно. А на коленях брюк кожаные вставки смотрятся весьма оригинально, — спокойно возразила мама и тут же строго прикрикнула на сестру — Люся! Выходи из туалета! Сколько можно там сидеть?
— Нашла чем кичиться! «Заштопана аккуратно». Сколько заграничного тряпья ему привозил. Хоть бы одел когда! Как же! Гордыня, матушка, не позволяет!
— Совсем не в гордыне дело. Просто он себя в своей старой одежде комфортнее чувствует.
Митька вспомнил, как отец подарил деду джинсовый костюм с множеством карманов и молний. Костюм был отменным! У Митьки на него глаза загорелись. Ну, дед теперь в джинсухе хипповать будет! Но дед костюм примерить отказался. «Спасибо, Андрей. Пусть этот костюм Митька носит. Ему он скоро в самую пору будет. Растет парень не по дням, а по часам. А я не красна девица, мне наряды импортные ни к чему. Ты мне лучше в следующий раз фуфайку новую привези. Старая-то засалилась больно». Отец что-то недовольно крякнул в ответ и вышел из дому. И больше подарков деду не привозил.
Погрузившись в свои мысли, Митька уже не различал, когда гремел гром, когда голос отца. Люська легонько ударила его ногой под столом. Он погрозил ей кулаком. Тоже под столом. Люська была младше Митьки на целых шесть лет. Ей в школу только на следующий год. Девчонкам в школе легче. Их учителя больше любят и всегда ставят мальчишкам в пример. На уроки они не опаздывают, все тетрадки и книжки у них аккуратно обёрнуты. Сидят, не шелохнутся, преданно заглядывают учителям в глаза. Словом, подлизы! Делают всё исподтишка. Люська –той же породы. Вон как язык ему в ответ лопатой вывернула, пока родители не видят.
— Если дедушка у нас Гуманоид, то бабушка кто? Гуманоидиха? — беспечно болтая под столом ногами, не без ехидства спросила Люська.
— А ну-ка помолчи у меня! Ишь она! — шлёпнула рукой по столу мама. — И не вздумай это дедушке сказать. Поняла?
— А я уже говорила! – пробурчала Люська.
— Ты что?!! — У мамы даже чай пролился на скатерть.
— А он нисколечки и не обиделся! — быстро заверещала Люська. Ещё та проныра! За словом в карман не полезет.
— А ты откуда знаешь, что не обиделся?
— Оттуда! Дедуля сказал, пусть, говорит, твой папа хоть горшком меня называет, лишь бы в печь не ставил! — и пытливо выглянула на отца.
Тот молчал. Только сопел громче обычного. Люське всегда всё с рук сходит, хоть и треплет, что к носу ближе. Отец в ней души не чает.
Боковым зрением Митька видел насупленный профиль отца. Так и знал. На Люськины слова и ухом не повёл. Только и ждёт зацепку, чтобы на него, на Митьку, наброситься. Хоть бы он в отпуск уехал, что ли. В Болгарию, вроде, собирался. Значит, они с мамой будут гостить в деревне одни. И от этой мысли у Митьки по лицу расплылась предательская улыбка.
— Зря лыбишься! — угрожающе развернул к нему свой орлиный профиль отец. — Думаешь, не знаю? Спишь и видишь свою деревню! Чёрта с два! Сказал же! Со мной поедешь, за границу. Я тебя там вышколю!
У ошеломлённого Митьки волосы взмокли на затылке. Отец что, тоже научился мысли читать? Неужели он серьёзно? Метнул тревожный взгляд на маму. Но та с видом египетской мумии молча убирала со стола грязную посуду. Угроза отца, покружив по гостиной шаровой молнией, унеслась вслед за ним в спальню. В комнате безжалостно убивали время большие настенные часы.
Нужна Митьке эта заграница! Эх, дед! Ведь ждёт! Как пить дать! И каждый день на большак к автобусу ходить будет. А вдруг! Бывало уж так. Как-то отец вести в деревню Митьку на выходные отказался. А он взял и уехал на рейсовом автобусе. Благо деньги в копилке были. Глядь — на остановке дед встречает. « Дед! Тебе кто сообщил?!» — «Сон увидел. Тут уж и к попу не ходи». А сам улыбается.
Улыбался дед всегда, даже когда разговаривал с папой. От улыбки на щеках у него были две глубокие морщинки. Ходил дед с тросточкой. Беспокоили суставы. Всю жизнь отработал он лесничим. В городе появлялся редко. Пока работал, приезжал с отчётами, а как на пенсию вышел — дорогу в город совсем забыл. Держали с бабулей пчёл, корову, поросёнка, кур. За домом — огород, за огородом сад. И яблок, и ягод полно. Перед домом — палисадник с ядрёными георгинами, которые кокетливо склоняли свои красивые головки к калитке. Веранда вся обвита хмелем. Солнышко, пробиваясь сквозь густые листья, раскидывало на полу веранды замысловатые узоры, которые менялись, как в калейдоскопе — только в замедленном ритме.
Эх! И малиновую пору из-за этой дурацкой заграницы пропущу! Как только ягоды созревали, все деревенские пацаны, как один, устремлялись в малинник, наперегонки, кто быстрее. Полазят по кустам, росу посшибают, тропинки протопчут. То тут, то там похватают. Ссадин и царапин на руках не счесть. А в бидонах дно едва закрыто. Через два дня Митька вместе с дедом по своим же следам идёт. По готовым лабиринтам малинника пробираться легко. И крапива не жалит. И в валежнике больше не запутаешься. Дед берёт ягоды не спеша. Заботливо поднимает каждую веточку. Сначала снимает самые крупные да спелые ягоды. Потом, как дед говорит, - «рохлые». Бидон у него наполняется очень быстро. «Никогда, Митька, не стремись быть первым. Знай: свой гриб всегда найдёшь. И в любом деле так. Упаси тебя Бог в жизни от жадности, зависти да конкуренции какой. Бери в лесу только столько, сколько тебе нужно, не больше. Бидончик ягод, лукошко грибов. И тогда жизнь не в муку, а в радость. И всем добра хватит: и людям, и птице, и зверью».
— Дед, а ты бы хотел в городе жить? — как-то спросил его Митька.
— Зачем он мне, ваш город? Там люди живут на скаку. Бегут, сами не зная куда. Ничего нет в жизни красивее и разумнее самой природы. В лесу да в поле от каждой болячки травка есть. Каждая живность свой жизненный уклад имеет. Хоть пчёл возьми. Они человека, знаешь, как чувствуют. Если душа не в гармонии — близко к улью не подойдёшь. А санитария какая! Я ведь перед тем, как рамки снимать, сначала баню жарко топлю, парюсь, моюсь, в свежее белье переодеваюсь. Иначе не подпустят. Муравьи опять же. Такой высокой организации совместного жительства любое государство позавидовать может. А птицы? Ты посмотри, как они разумно на юг по небу летят! Без слов друг друга понимают. А животные? У меня вот сустав правый сильно болит. Заметь, кошка наша всегда к моему правому боку жмётся. Потому как кошки энергетику негативную в себя впитывают. Не веришь? Ей- богу! Лечат!
Слушать деда так интересно, что Митька за ним, как говорит отец, повсюду таскается, как поплавок. А когда про лесные пожары рассказывать начнёт, никакой телевизор Митьке уже не нужен. С утра бы до ночи слушал, открыв рот. Бабуля, знай, посмеивается: «Ты, Митька, рот закрывай, а то ворона влетит. Да дедовы байки лучше записывай, а то голова от избытка информации квадратной станет!».
Бабулю Митька тоже любит. Вся она какая-то мягкая и пахнет сдобными булочками. Митьке нравится, когда бабуля его обнимает, хоть он и делает вид, будто отстраняется. Мужик всё-таки. Ни к чему телячьи нежности. А уж Люська так на бабуле и виснет. То шьют для кукол бальные платья, то вяжут кофточки да чепчики. То в больницу, то в магазин, то в парикмахерскую играют. Каких только причесок из бабулиных седых волос Люська не наделает! Вместе под ручку за коровой идут, вместе полы в коридорах в банный день моют, пироги пекут. Мама смеётся: «Сладкая парочка!». Словом, в деревне была у них с Люськой райская жизнь. А потому в город возвращаться никогда не хотелось.
И опять в Митькиной душе, словно червяк какой, зашевелилась тревога. А что как отец не шутит? Вдруг не отпустит в деревню? Вдруг, и правда, с собой в свою заграницу потащит? Неужели способен на такое? Да нет! Одумается! Ведь знает, что без деда жизнь Митьке не в радость. Пообещай он сейчас Митьке хоть игровой автомат, Митька бы деда и деревню ни на что не променял. Лучше выбросить угрозы отца из головы. Как говорит дед, страхи притягивают неприятности.
Дорога
«Будь она неладна!» — как любит говорить дед. В купе было так душно, что Митька вскоре превратился в вялую редиску. Очень быстро в окно смотреть надоело. Наверху на все лады храпел их сосед по купе, толстый мужик со смешным именем Жора. В мыслях Митька окрестил его Бегемотом. Даже не подозревал, какая это пытка часами слушать подобные «трели». Хоть прищепку ему на нос вешай.
Колючий Митькин взгляд, сверливший толстый живот Бегемота, наконец, сделал свое дело. Бегемот зашевелился, открыл свои рыбьи глаза, и некоторое время смотрел на Митьку немигающим взглядом. И от этого Митьке сделалось как-то совсем нехорошо. Но тут, на его счастье, вспухшие веки Бегемота снова стали медленно закрываться. Наблюдать это было интересно. Словно безжизненная луна медленно закатывалась за темную тучу. Поезд дернулся. Бегемот перевернулся на другой бок. Храп на какое-то время прекратился. И Митька стал спокойно размышлять над словами деда. «Умей, Митька, в каждом человеке найти что-то хорошее. Заметишь — и это хорошее будет развиваться». Нет, тут дед слишком уж загнул! Что хорошего, к примеру, может быть в Бегемоте? Обрюзгший, жирный! А как перегаром от него разит! Взгляд до того дебильный — смотреть тошно! Но тут вспомнился разговор Бегемота с отцом. Митька тогда стоял в коридоре и невольно прислушивался к их разговору. «Знаешь, люблю я стариков, — изливал душу Бегемот. — Не знаю почему. Люблю и все! Не веришь? Может потому, что своих родителей уж давно на свете нет. Бабке-соседке с каждой получки по двести рублей отстёгиваю. И краны ей чиню, и полки прибиваю. Иду в магазин — целую сетку всякой всячины напокупаю. Глядишь, ей этого на две недели хватает. Вот скажи, как безродной старухе на свою пенсию прожить? Огорода нет, здоровья, чтобы подрабатывать, — тоже. Привык к ней, как к матери родной. День не увижу — скучаю. Меня тут зимой какие-то отморозки избили, так она день и ночь возле постели сидела. Открою глаза — сидит, гладит меня по голове, плачет. Как за маленьким за мной ходила».
У Митьки даже затылок зачесался. Кто его знает! Может, и правда. Хоть, похоже, и соврёт — недорого возьмёт. А Бегемот уж снова сыпал какими-то дурацкими анекдотами. Рассказывал и первым ржал, как жеребец! И отец туда же! Бегемоту подыгрывал. Нашёл «другана»!
Замелькали фонари какой-то станции. Поезд замедлил ход. Бегемот развернулся и снова захрапел. Интересно, что хорошего мог бы откопать в Бегемоте дед? Во всех деревенских умел он отыскать какие-то достоинства. И Митька привык смотреть на соседей дедовыми глазами. Дед Михей, хоть и злоупотребляет малость, зато у него руки золотые. К тому же шутник и балагур, каких поискать. У бабы Нади — Божий дар с людьми ладить. У Григория Павловича — ума палата. К нему вся деревня за советом ходит. Василий Петрович — с большим достоинством человек. Всю жизнь в депутатах. Не на себя одеяло тянет, для людей старается. Баба Тоня — труженица великая. Весь вдовий век одна в деревне жила, а и в доме, и в огороде, и в хлеву безупречный порядок. Все будто языком вылизано. Ни одна вещь, как попало, не брошена. И молоток, и топор, и пилу в руках держать умеет. Дед Филька — такая добрая душа, каких мир еще не видывал. Кому в чём помощь нужна — к нему идут. Никому не откажет. Ему каждый в деревне за версту рукой машет, приветствует.
Митька как-то на дедов манер пробовал одноклассников по косточкам разобрать. Но такого результата, как у деда, не получилось. У всех одноклассников недостатки были. Они вылезали со всех сторон, как мидасовы уши. Цыганков — трепач и хвастун, каких свет не видел. Птицына — скупердяйка, у неё снега зимой не выпросишь. Да ещё и ябеда какая. У Маркова один принцип: сила есть — ума не надо. И этим всё сказано. Забродина — врунья, к тому же, целыми днями только собой в зеркале и любуется. Если какой прыщик на лице вскочит — уже и в школу не идет, лечится. В-общем, в каждом что-нибудь да было.
Колеса отстукивали свой верный ритм. И мысли вытанцовывали чечётку в такт их бесконечной музыки. Почему в дороге так хорошо думается? И не важно, на машине ты едешь или на поезде. Отец сказал, что утром пейзаж будет уже другим. Ну и что? Не видел он пальм по телику, что ли? Лучше бы с дедом в мастерской доски стругал. Тот собирался наличники резные делать. Мастерил дед всё очень медленно, но так аккуратно, что комар носа не подточит. Без сучка и задоринки. Отца такой подход к делу очень раздражал. Он, наоборот, всё любил делать быстро, как говорится, на скорую руку. Чего, мол, копаться? Однако дедовы доводы на этот счёт Митька ценил больше. «То, что я всё делаю медленно, — как всегда лукаво улыбаясь, спокойно объяснял он Митьке, — люди забудут, а вот то, что делаю красиво и качественно — это останется в памяти навсегда, потому как каждая вещь будет тому подтверждением».
— Дмитрий, — позвал отец. — Может, поменяемся полками?
— Вот ещё! — пробурчал Митька. — Мне и здесь хорошо. — А сам подумал: «Нашёл тоже дитятю!». И все же ночью с полки упал. Пятками смёл на пол стаканы, что стояли на столе. Хорошо ещё, что отделался лёгкими синяками. Не зря дед говорил: «Бог бережёт спящих и пьяных». О Боге, кстати, Митька деда не раз спрашивал. Нательный крест дед снимал только в бане. «Человеку без веры, Митька, никак нельзя. Всё, во что верит человек, становится действительностью. Если мы верим, что Бог нас бережёт — нас он бережёт. Если верим, что Бог поможет и это будет так — так будет. Наши мысли, Митька, — великая сила! Я с детства дом свой иметь хотел, и непременно на берегу озера, хоть сам вырос в городском посёлке. К хозяйству никакого отношения не имел. Родители мои работали на железной дороге и жили в двухэтажном доме барачного типа. День и ночь приходилось выслушивать, как за стенкой ругались и дрались пьяные соседи. То с одной стороны, то с другой. До сих пор не люблю запаха железной дороги: копоть, мазут, горелый торф. И всё-таки дом свой я построил, потому что каждый человек своими мечтами строит своё будущее. И каждый в этой жизни может всё, только многие об этом даже не догадываются. И ещё: научись с благодарностью принимать всё, что тебе в жизни даётся. Все испытания выпадают на нашу долю не случайно. Из всего нужно извлекать свой урок».
И всё же эту поездку Митька принять никак не мог. А потому у него не ладилось абсолютно всё. На второй день поднялась температура, и стал мучить кашель. Дальше — хуже: умудрился отравиться чем-то, хоть ели все одно и то же. Вместо того, чтобы помогать отцу тащить вещи в номер, глазами искал урну, чтобы не уделать ковры вестибюля рвотой. Ходил весь зелёный. И было не до южных красот. Море увидел только на пятые сутки. И в этот же день спалил себе всю спину. Снова поднялась температура. Отец мазал его водкой, потом сметаной. И, к огромному Митькиному удивлению, не ругал, а только кисло морщил лицо. И хоть Митьке было и больно, и муторно, в душе таилось какое-то злорадство. Отдыха у отца явно не получалось. Так ему и надо!
Аборигены
Чтобы чувствовать себя уверенно, необходимо знать, где ты находишься. Этому тоже учил Митьку дед. Первым делом нужно было обследовать окрестности. Митька знал, что после обеда отец будет давить храпака. И не ошибся. Храпел отец деликатно, совсем не так, как Бегемот.
Главное, чтобы не скрипнула дверь. Кроссовки он снял и нёс в руках. Ступал тихо и мягко, как барс. Девушка-администратор одарила его «улыбкой этикета», как это однажды точно подметил отец. Ни до Митьки, ни до его тайных планов никакого дела ей не было. Путь свободен. Он сел в мягкое кресло, обулся и вышел на крыльцо осмотреться. Невдалеке от гостиничного корпуса виднелась ореховая роща. Туда и «навострил лыжи». Не знал, что грецкие орехи растут в толстом зелёном кожухе. Разломал один орех. Пальцы тотчас окрасились в тёмный йодовый цвет. Чудеса да и только! Роща очень отличалась от леса, который рос за домом деда. Там Митька чувствовал себя безопасно. Дед бы сказал: « как у Христа за пазухой». А здесь его одолевала какая-то тревога. Вот между деревьев промелькнула тень. Кожей почувствовал опасность. По позвонкам пробежал предательский холодок. И внутри все напряглось и замерло, как перед прыжком. Резко обернулся и снова засёк какую-то тень. Повернуть назад? Ещё чего не хватало! А деревья между тем качали ветками. Вот-вот окружат со всех сторон растопыренными руками. «Аборигены!» Только успел подумать, как со всех сторон в него полетели грецкие орехи. Раздался резкий свист, и атака началась. Аборигены вышли из засады и, кривя загорелые рожи, предстали перед Митькой во всей своей первобытной красе. Их было человек десять. Один — его сверстник, но сильный и ловкий, как индеец. Остальные — малышня, однако, юркие и пакостные. Вслед за орехами в Митькину голову полетели колючие шишки. Закрыл, спасая, лицо руками — и на него навалилась вся свора. Митька катался по земле в обнимку то с одним, то с другим, пока под руку не подвернулся увесистый камень. Тут Митька вскочил во весь рост и заорал, что было мочи:
— А ну разойдись, а не то прибью!
Свора разбежалась, как тараканы при вспыхнувшем свете лампы. Между деревьями блестели их азартные черные глаза. От гостиницы к роще бежали какие-то люди. Аборигены, все, как один, растворились в гуще леса. Первой к нему подбежала светловолосая девчонка, его сверстница. В её серых глазах было столько испуга, что Митьке захотелось уткнуть своё окровавленное лицо под мышку. Футболка безжалостно расползлась, и только надпись «Карелия» гордо красовалась на груди. Белые шорты в пятнах пыли, а голые руки и ноги — будто разрисованы йодистыми кляксами.
— За что они тебя? — Голос у девочки был таким участливым, что Митька сначала смутился, а потом вдруг почувствовал в себе неодержимую силу, которая теперь так и вырывалась из него.
— Было бы за что — убили!
— Как это? Серьёзно?
— Нет, шучу.
Кровь из Митькиного носа заливала подбородок. Девочка протянула ему платок. Митька не взял, зажал нос рукой. Еще не хватало вытирать сопли девчоночьим надушенным платком с кружевными розами.
— И как ты их один разогнал! — покачала она головой. — Мы видели, их много было.
— А-а! — отмахнулся Митька. Больше сказать было нечего. Не с девчонками же обсуждать эти вещи.
А к ним уже подходила женщина и ещё одна девочка, чуть постарше возрастом. Митька догадался — мать и сестра.
— Рита! Пригласи молодого человека в наш номер. Ему нужно принять холодный душ и смазать ссадины йодом, — громко скомандовала женщина. Последним подошел мужчина — отец. Он осторожным движением приподнял Митькино лицо, внимательно осмотрел синяки и кровоподтёки.
— Позвольте, молодой человек обследовать ваши боевые раны.
Митька не дёргался. Лицо у мужчины было мужественным, а голос — волевым и спокойным.
— Та-к, — протянул мужчина. — Ничего страшного. До свадьбы заживёт. Хотелось бы знать, как вас зовут?
— Дмитрием, — чуть задумавшись, произнес Митька.
— А в чём сомневаетесь?
— Дед Митькой зовёт.
— Ну, вот что, Дмитрий, — снова скомандовала женщина. — Следуйте за нами. Мы живём в соседнем корпусе. Видели вас в ресторане. Наш стол у окна напротив входа. Вы недавно приехали?
Митька кивнул.
— А мы уже здесь вторую неделю. Меня зовут Галина Ивановна, мужа — Валентин Петрович. А девочки — наши дочери. Младшая Рита, старшая — Света. Прошу любить и жаловать.
Митька покосился на девчонок. Света была постарше Риты года на два. Покрепче, повыше, но такая же белокурая.
— Ты что, из Петрозаводска? — спросила Света, рассматривая рисунок на футболке.
Митька молча кивнул головой. Губы раздуло так, что даже шевелить ими было трудно.
— А мы из Петербурга, — пояснила Рита. — Почти соседи. У нас в Петрозаводске тётя. Мы у неё хоть и не очень часто, но бываем.
— В каком номере вы живёте? — спросила Галина Ивановна. — Валентин Петрович предупредит вашего отца, чтобы не волновался.
— В тридцать восьмом. — Звуки вылетали такие чужие и шепелявые, будто рот был набит грецкими орехами.
— Пойдем, — улыбнулась ему Рита.
Митька весь залился краской. Рита ему нравилась. Она была похожа на ромашку, что красовалась на кармане её сарафана. Цвета спелой ржи волосы её спадали на загорелые худенькие плечи. Загар был ровным, и кожа казалась бархатной. Почему девчонки такие красивые? И ноги у них прямые, ровные, словно выточенные на станке большим мастером. Не то, что его «загогулины». Критически посмотрел на свои. Да-а! Топорной работы, сказал бы дед. Интересно, на каком пляже они купаются? Спросить, что ли? Но вместо этого только сплюнул под ноги алой слюной.
В гостиницу шёл молча. Галина Ивановна что-то рассказывала, но он не слушал, косился на Риту. Она тоже нет-нет да и поглядывала на него. А глаза так и светились затаённой улыбкой. Ни одна девчонка в их классе не могла бы сравниться с ней. Даже Маринка Беляева, за которой ухлёстывали почти все пацаны. Маринка была настоящей красавицей. И знала об этом. А потому во взгляде у неё проскальзывала мания величия. На Маринку больше была похожа Света. А Рита!.. У неё было очень нежное лицо. Но, главное, глаза. Они так и притягивали Митьку к себе.
Пока Галина Ивановна смазывала чем-то его ссадины, Рита зашила и постирала его футболку. Митька тут же натянул ее, сырую, на голое тело и, буркнув: «Спасибо. Я пойду», — заторопился к двери.
— Что так быстро? — удивилась Галина Ивановна. — Садитесь с нами чай пить, молодой человек. У нас есть вкусные пирожные.
— Извините, в другой раз. — А про себя подумал: « Ещё чего доброго отец прибежит. Он — шальной. Не щелбанов, так подзатыльников надает. Стыда не уберёшься…»
Но отец, к Митькиному удивлению, спокойно смотрел по телику свои ужастики. Наверное, Валентин Петрович провёл с ним подготовительную работу.
— Рассказали мне про твои «боевые подвиги». Поделом тебе! Не будешь шастать, где не надо. Ещё раз сбежишь, к ремню привяжу, как щенка, и на поводке таскать за собой буду. Понял?
«Дурак!» — подумал Митька. Разговаривает, как с пятилетним. А он, Митька, насквозь его видит, каждую мысль читает. Ну, вот — на часы смотрит. Сейчас скажет: «Я до дяди Жоры дойду. В шахматы сыграем». А сам с Бегемотом на дискотеку двинет. Вот и все шахматы. Придумал бы что-нибудь другое. Так, видать, фантазии не хватает. И что он с этим Бегемотом связался? Есть же нормальные мужики. Вот и Валентина Петровича взять. Глаза умные, добрые, спокойные, как у деда. А Бегемот — пародия на мужскую половину человечества. Словно только для того и создан, чтобы другим показать, какие мутанты бывают на свете! Одно на уме: пиво, анекдоты да женщины! Будто из джунглей его выпустили. Пьяный в поезде нюни распустил: «Жена от меня ушла!». Да какая с таким жить будет?
— Ну, я пойду? — подкидывая в руке ключи, то ли сказал, то ли спросил отец.
— «Вали!» — про себя разрешил ему Митька. А вслух буркнул: - Угу!
— Ты давай спать ложись.
— А я что делаю? — беззлобно огрызнулся Митька и стал разбирать постель.
Как только дверь за отцом захлопнулась, Митька стал рисовать в своем воображении Риту. Представил её врачом, в белом халате и колпачке. Галина Ивановна говорила, что они с мужем из династии врачей. И что девочки тоже по их стопам пойдут. Не удивительно. Рита бы могла лечить одним прикосновением руки. Интересно, она с кем-нибудь из парней дружит? Неужели кто-нибудь берет её за руку? От такого счастья умереть можно! Он бы не посмел! А что она кричала, когда бежала к нему? Ведь что-то кричала, он хорошо это помнит. Только что? Увидел её — и забыл про всё на свете. Вот приеду в деревню, расскажу про Риту деду. Тот не отец, смеяться не будет. Однажды дед рассказывал, как они с бабушкой познакомились. В конце войны, на год постарше его были, работали на военном заводе, делали снаряды. Бабушка с голоду упала в обморок. Дед к ней первым подбежал. После этого частенько отдавал ей свою пайку, а сам варил в котелке кору деревьев. Надо будет завтра купить Рите мороженое. Хотя почему только Рите? И Светлане, и Галине Ивановне. Дарить, так всем. А то ещё чего подумают…
Засыпая, снова увидел Риту. Она кружилась по сцене летней эстрады. На ней было длинное бальное платье с разрезами, сквозь которые мелькали красивые загорелые ноги. Она порхала по сцене бабочкой. И Митька не мог оторвать от нее глаз. Но вдруг, откуда ни возьмись, у сцены появился Бегемот и стал пытаться рукой схватить Риту за ногу. У Митьки помутилось в глазах. Он кинулся к Бегемоту и стал изо всех сил колотить его по толстой спине. Но спина у Бегемота была железной. Он разбил об нее все кулаки в кровь. А Бегемот громко хохотал.
В комнате что-то загремело. Митька открыл глаза, включил ночник. Отец, пробираясь к кровати, в темноте опрокинул стул. От него несло водкой. Часы на телевизоре показывали четыре утра. Митька перевернулся на другой бок. Выключил ночник. Дорвался!!! И почему мужчины изменяют своим жёнам? Вот если бы Рита была его женой, разве стал бы он её обманывать? Неужели отец маму не любит? Она ведь красивая. Наденет голубой сарафан на тонких бретельках — вообще, как девушка. Может, его раздражает то, что она на дедушку похожа? Глаза такие же, большие и голубые. А вот характером — в бабушку. Суетится много. Или все женщины такие? Нет, Рита другая, спокойная, с достоинством, как Валентин Петрович. И все-таки где её завтра найти?
Вопрос затерялся в каких-то тайниках. Митька уснул.
Вождь темнокожих
Утром первым делом взглянул в зеркало. Слава Богу! Губы нормальные. И даже улыбнулся. Синяки посветлели. Ну, а шрамы и ссадины, как сказал бы дед, только украшают мужчину.
Отец встал весь опухший. Ну и наклюкался вчера! И всему виной этот Бегемот! Надо было ему к ним в купе подселиться! Отец молчал. Ему было не до разговоров. Через каждые пять минут пил воду из-под крана. У них там, «на Будуне» была явная засуха! — услышанные в дороге анекдоты Бегемота невольно иллюстрировали каждую мысль, ярко высвечивая ситуацию.
На пляже искал глазами Риту. Но их семьи нигде не было видно. Пройти бы по берегу, да отец не отпустит. Это факт. Упрашивать его бесполезно. Злющий с похмелья. Пошёл искупнуться. Что ни говори, а купаться в море — кайф! Особенно когда есть волны. Облизывают тебя пенистым ртом. Сначала было никак не привыкнуть к медузам. Скользкие и противные, как лягушки. Прикоснутся — и на коже остается краснина. Правда, крапивят не все, а только те, у которых в середине рисунок. Вдруг из воды вынырнула голова в маске. Глаза смеются. Где же он видел этого парня? Хотя где он мог его видеть? Это болгарин. А парень между тем снял маску и протянул ему руку.
— Прывет! Прыми мои поздравлэния! Я и ты — друзия!
Митька ничего не понял, но руку пожал.
— Прошу прощэния за вчера. Это был экзамэн. Ты — молоток! Нэ трусы!
И только тут до Митьки дошло: вчерашний вождь аборигенов! Ухмыльнулся.
— А! Это ты!
— Нэ сэрдись! — хлопнул его по плечу парень. — Давай будэм друзья! — И радушно протянул руку. — Как тэбя зовут?
— Дмитрий. А тебя?
— Званэк. Умеешь доставать рапаны?
— У нас их нет.
— А что есть?
— Раки.
— Краб?
— Ну, наподобие. Кто тебя научил русскому?
— Мама. Она учитэль русского языка.
— Понятно.
— Тебе сколько лет?
— Скоро тринадцать будет, — для солидности малость приврал Митька. До тринадцати нужно было еще жить и жить, целых десять месяцев.
— И мне тринадцать. Спортом занымаешься?
— Времени нет. На гитаре учусь играть.
— А на каникулах что дэлаешь?
— В деревню езжу.
— Кто твой друг?
— Из ребят — Витька Смирнов. Одноклассник мой. А по большому счету — мой дед, — не задумываясь, ответил Митька.
— У мэня нэт дэда.
— Жалко. Умер?
— Давно.
— Не повезло.
— Хочэшь, научу доставать со дна рапаны?
Митька неопределенно склонил голову набок. Вряд ли отец разрешит. Пасёт, как маленького. Это мать ему инструкций надавала. Везёт Званэку. Свободный, как птица. Куда хочет — ходит, что хочет — делает. А тут…
Тут к ним подплыл отец. Вот, блин, как на поводке! Только в деревне чувствовал себя Митька на свободе. У отца вон с языка не сходит: «козел» да «козел». Дед на Митьку никогда не кричал и не обзывался. Но если уж и сделает замечание, так на всю жизнь запомнится. Повесила как-то бабуля к умывальнику чистые полотенца. Белые да наглаженные. А Митька как гонял с пацанами на поле в футбол, так потный да грязный к этому полотенцу и припечатался. Не умывшись, конечно. Бабуля чуть не в слёзы. Только руками всплеснула. Дед полотенце в руках повертел и подозвал Митьку.
— Это чей «лик нерукотворный»?
Митька весь до ушей покраснел. Что толку отпираться, коль «моська» — его. И нос, и щеки, и глаза. Только подписи «Митька» — нет.
— Прости, бабуль, я так больше не буду!
А дед:
— Прости, бабуль, раз прилюдно обещал. А полотенце иди к озеру выстирай, чтоб неповадно было.
С тех пор Митька, прежде чем вытираться, так лицо и руки с мылом надраивал, что бабуля смеялась, мол, вороны унесут.
А отец не умеет по-человечески разговаривать.
— Дмитрий, на обед пора. Быстро за мной! — скомандовал отец.
— Сейчас.
— Не сейчас, а сразу.
— Да ладно тебе, иду.
— Приходы. Я буду тэбя ждать, — заверил Званэк.
— Ладно, — пообещал Митька. Этот парень ему нравился. Странно только, что знакомство их началось с кулачного боя. Хотя, бывает. С Витькой Смирновым тоже поначалу схватились, да еще как. Маргарита Рашидовна чуть не за волосы их растаскивала. Причину уже и забыл. Значит, не причина и была. А теперь как скорешились!
Сон в руку
Митька плелся за отцом по пляжу, как козёл на веревке, всем видом демонстрируя окружающему миру, что доброй волей следовать за ним ему не хочется. Когда отец останавливался и оглядывался на него, Митька тоже останавливался и, упёршись взглядом в песчаный берег, большим пальцем правой ноги рыл в тёплом песке ямки.
— Вот козел! До чего упрямый! – бубнил отец. - Хоть на людей посмотри. Одни иностранцы кругом. В своей деревне ты такого не увидишь!
В слове «козел» отец почему-то делал ударение на первый слог. Где только его такому учили? Послал ему мысленный ответ, мол, от козла слышу, но вслух произнести не решился.
Навстречу шёл Бегемот. Явился, не запылился. Сейчас начнёт свои анекдоты травить и посматривать на Митьку, как на подопытного кролика. Так и знал, направились к пивному бару. Интересно, сколько сегодня пива влезет в его брюхо? Вот стыдоба. Орёт, как на базаре. Митька с досады отвернулся в сторону. И оторопел: по пляжу проходили Рита со Светой. Они ели мороженое и о чём-то, улыбаясь, разговаривали. Митьку они не видели. А он весь так и расцвёл. Бегемот, обернувшись и перехватив Митькин взгляд, гнусно захохотал.
— Ишь ты — подишь ты! Вот оно что! Втюрился! Эх, хороши козочки! Мне б годков двадцать скинуть… – И дальше произнёс такую фразу, от которой у Митьки даже спина от стыда взмокла. Девушки явно услышали, потому что одновременно оглянулись. На лицах у них было такое выражение, словно их, одетых в белые одежды, облили мазутной грязью, и они не знают, что теперь делать.
А Митьке словно кислород перекрыли. Мир вокруг задёргался в истеричных судорогах. Воздух заледенел в лёгких, и мелкими иголками закололо глаза. Он развернулся к Бегемоту и изо всех сил ударил его кулаком в толстое брюхо. Тот охнул и плюхнулся на белый пластмассовый лежак, не ожидая от Митьки такой прыти. Но тут же бычьи глаза его налились кровью. Загривок вздыбился. Зубы заскрежетали. Тяжело и грозно поднявшись, он схватил Митьку за грудки, да так, что у того лопнула в шортах резинка, и поднял вверх на вытянутой руке, демонстрируя свою силу.
— Э! Э! Э! — кинулся к ним отец. — Что за шутки, Жора?!
Бегемот опомнился и небрежно опустил Митьку на песок. Митька растянулся перед сёстрами в самом жалком виде. Последнее, что он запомнил, — изумленные глаза Риты. Вскочил, как ужаленный, и изо всех сил бросился бежать к морю.
— Ух, ты, поганец! — рычал вслед разъярённый Бегемот. — На кого руку поднял!
— Дмитрий! Куда?! Вернись сейчас же! — крикнул отец.
— Да катитесь вы все!..
Добежав до мокрой кромки песка, Митька резко развернулся, на все девяносто, и рванул к пирсу. Хотелось провалиться сквозь землю! К отцу он больше не вернётся. Это точно! Куда бы деться?
Бежать по песку было трудно. Пятки не чувствовали под собой твёрдой опоры. Чем ближе был пирс, тем больше попадалось под ноги острых камней и мелких колких предметов. Но прыти Митька не сбавлял. Нёсся сломя голову, хоть, наверное, и отец, и Бегемот, и Рита со Светой, давно уж скрылись из виду. Что делать теперь, он не знал. На душе было так больно, что стали появляться какие-то навязчивые идеи. Взять да утопиться, к чёртовой матери! Пусть поплачут! Но тут же, будто кто в бок кольнул: а дед как же?! С ума сойдет. В деревне как-то молодой парень повесился. Говорили, из-за жены. Дед Митьке тогда сказал: «Вообще-то я это дело презираю. Самый страшный грех — посягать на дарованную Богом жизнь. Она ведь полосатая. На смену чёрному дню придёт светлый. Всё в этой жизни пережить можно. В ней нет ничего непоправимого. А испытания — они нужны. А как же? Не будь их — как узнаешь, сколько у тебя сил!». — «Да, дед! Легко тебе говорить! — стал мысленно спорить с ним Митька. — Как пережить позорище такое?! Как отомстить за обиду?!» И тут дикая боль обожгла ступню. Запрыгал на одной ноге. Чёрт побери! Вот невезуха! Наскочил на битую бутылку. Стекло впилось в самую середину ступни. Кровь хлынула фонтаном, и он упал на песок. Вокруг собрались люди. Что-то лопотали на разных языках, качали головами. Потом подошёл мужчина с белой сумкой, на которой был нарисован красный крест. Обработал и забинтовал ногу.
— Гдэ живешь?
Митька махнул рукой в ту сторону, откуда бежал.
— Как название отэль?
Митька пожал плечами. Кто его знает?
Неожиданно появился Званэк. Что-то залопотал по-болгарски.
— Я тэбя отведу. Я знаю твой отэль. Дэржись.
Он подставил Митьке своё загорелое плечо. А Митьке почему-то страшно захотелось спать. Голова закружилась так, словно он выкурил сигарету. Курил Митька всего один раз и никакого кайфа, о котором с таким восторгом рассказывали пацаны, не испытал. Чувствовал тошноту и головокружение. Вот как сейчас...
До гостиницы было довольно далеко. А на ногу было не наступить, даже на пальцы. Когда присели отдохнуть, Званэк спросил:
— Я видэл. Ты его бил. За что?
Митька вздохнул.
— Дерьмо он, понимаешь?
— Понымаю, — кивнул званэк. — Дэрмо нэ надо трогать. Оно вонает.
— Это точно! — согласился Митька. И ему вдруг так захотелось увидеть деда, что на глаза навернулись слёзы. Он закрутил головой, чтобы этого не заметил Званэк.
— Не пойду в гостиницу! Не хочу отца видеть.
— Пойдом ко мнэ! — с радостью предложил Званэк.
Митька вздохнул. А что? Это выход.
А навстречу уже спешили отец с Бегемотом. Оба взмокшие, распаренные, будто из бани.
— Ты, Дмитрий, меня прости, — по-детски прижал Бегемот свой двойной подбородок к потной грудине. — Ну, пошляк я, пошляк! Это твой отец правильно сказал. Но и ты хорош петух! Давай мировую! — и протянул Митьке свою мясистую руку.
Митька сопел. Такого поворота дел он вовсе не ожидал и готов к тому не был.
— Прости его, сын. Я ведь тоже ему за тебя вмазал.
Бегемот потёр рукой шею. Потом вдруг принялся бить себя кулаками по толстым щекам, по бритой голове, пискляво приговаривая.
— Бейте меня! Бейте! У меня голова толстая! Выдержит.
Ну что с ним будешь делать? Митькина физиономия невольно расплылась в усмешке. Вроде бы нехотя, но всё-таки ударил Бегемота по руке. Лады, значит.
— Я к тэбе завтра зайду, — пообещал Званэк. — Мнэ сэйчас в одно мэсто сбегать надо.
И испарился. Только его и видели. А Митька, повиснув на руках отца и Бегемота, запрыгал на одной ноге в сторону гостиницы.
Тет-а-тет
Митька покачивался на скамейке, что находилась внизу, под шезлонгом, и с тоской смотрел на лягушатник. Купаться ему было нельзя. Порезанная стеклом ступня заживала плохо. Наступать на ногу он ещё не мог. И потому сумел добраться только до этой скамейки. Отец ушёл с Бегемотом на море. А Митьке всучил газету кроссвордов, на которые Митьке было, если честно, глубоко «начхать». Ни известной французской певицы из четырёх букв, ни знаменитого рок-ансамбля из восьми, и уж, тем более, струнного инструмента из пяти букв он не знал, и знать не хотел. Душа опять изнывала тоской по деду и деревне. Дед, наверное, проверяет раколовки. Вода в их озере настолько прозрачная и светлая, что дно видно даже на трёхметровой глубине. Раков в озере водилось много. Иногда попадалось и до двухсот штук. Дед вываливал их из корзины на веранде, и Митька проводил с раками эксперименты. Если засунуть в клешню рака спичку, он зажмёт ее так сильно, что может висеть на клешне хоть полдня. А ещё раки очень смешно щёлкают шейками об пол. Для чего они это делают, Митька не знал, но наблюдать за всем этим было забавно. У деда на берегу озера был свой собственный ветряк. Если вдруг в ненастную погоду в деревне отключалось электричество, дед врубал своё автономное энергоснабжение. «Худо-бедно», как любил сказать дед, а впотьмах не сидели. В деревне была настоящая жизнь. А здесь, на курорте, всё казалось Митьке игрушечным. И эти шезлонги, и пластиковые стульчики, и бассейн для детей, который пустовал без дела, потому как даже маленьким детям интереснее походить по настоящему песку, побросать в морские волны настоящие камушки. И даже колесо обозрения не шло ни в какое сравнение с лабазом, который был построен дедом на четырёх, росших близко друг к другу соснах. Сосны были ровными и высокими. Дед рассказывал, что именно из такой древесины строят корабли. Ни одного сучка на стволе до самой кроны. Лабаз был построен клёво. Каркас был прикреплён к стволам стяжками. Ольховые жерди нижней и верхней площадок были устланы еловым лапником. С крыши лабаза лапник свисал живым козырьком и защищал от непогоды. Даже в дождливый день здесь было сухо. С трёх сторон нижняя площадка была огорожена перильцами из ольховых колышков. В сильный ветер деревья раскачивались, и лабаз превращался в настоящую колыбель. Построен лабаз был в охотничьих целях, на тот случай, когда к деревне подходило стадо диких кабанов. Кабаны наносили немалый вред картофельным полям. С лабаза открывалась такая панорама, что дух захватывало. Чаще всего Митька забирался на лабаз с Ванькой Рушновым. Хоть и младше на два года, но парнем тот был толковым и с хорошей фантазией. Иногда они представляли себя за штурвалом вертолёта, а иногда — на борту большого корабля. С лабаза хорошо было видно даже Онежское озеро. Митька нацеливал в сторону озера дедов бинокль и, войдя в роль капитана, отдавал Ваньке чёткие команды. «Есть, капитан!» — послушно внимал Ванька, охотно поддерживая игру. Однако последнее время всё чаще на лабаз Митька лазил один. В мечтах его уносило так далеко, что Ваньке уже вряд ли было за ним поспеть. Хотелось понаблюдать за облаками, за работой дятла, который стучал где-то очень близко, да и вообще просто подумать одному. Эх! Показать бы этот лабаз Рите.
- Дима!
— Послышалось что ли?! Митька закрутил головой, а сердце забилось так часто и гулко, словно кто молоточком застучал по бетонному краю бассейна. Он бы узнал Ритин голос из тысячи. И она была одна!
— Мне твой папа сказал, что у тебя проблема с ногой, и ты не можешь ходить. Я тебе мороженое купила, вкусное, с орехами. Угощайся.
— Спасибо. Присаживайся. — Митька пододвинулся. Какое-то время молча ели эскимо. Митька молил, чтобы мороженое не очень быстро кончалось, потому что не знал, о чём вести разговор дальше. Но мороженое таяло на глазах и уже даже текло по пальцам. Приходилось их облизывать.
— Ты что такой скучный? Тебе здесь не нравится?
— Не-а! — покачал головой Митька. — Здесь всё какое-то кукольное. Как в театре. Я к такому не привык.
— А где тебе нравится быть?
— В деревне, у деда.
— Я никогда не была в деревне. Как там? Расскажи.
И Митьку понесло. Никогда еще не заливался таким соловьем. Рассказал про корову Зорьку, что пасётся с колокольчиком на шее и к сумеркам сама приходит домой, про Шарика, который подвывает бабушке, когда та запевает русскую народную песню, про кота Степана, который научен кивать головой, когда ему задаёшь вопрос: «Есть хочешь?». Но это всё были только цветочки, которые преподносились Рите Митькой с легким юмором. Потом в его голосе появились серьёзные нотки. Разговор повернул на лабаз, остров Откровения, чудеса святой воды, которая лечит бородавки.
— Как я хочу всё это увидеть!
Глаза у Риты горели таким восторгом, что у Митьки вырвалось:
— А ты приезжай! Обязательно тебя туда отвезу. У меня дед с бабулей мировые! — И Митька с чувством качнул ногой скамейку. Крашеные цепи сначала недовольно заскрипели, потом разошлись, замурлыкали, и мир блаженно закачался в серых Ритиных глазах.
Самая счастливая ночь
Однажды после ужина ведущая объявила в микрофон, что сегодня будут праздноваться день именинника. Всех, кто родился в июле месяце, пригласили на площадку, где играл оркестр. Среди них была и Рита. Ведущая вручила всем именинникам подарки и попросила их под музыку станцевать танец маленьких утят. Рита танцевала очень красиво. Она была в лёгком брючном костюме серебряного цвета, в распущенных волосах — серебристая лента. Митьке было не оторвать от неё взгляда. И, кажется, это заметил отец. На холеном лице его промелькнула усмешка. Ну и пусть! Пусть гримасничает! Сам-то как на женщин смотрит. Особенно вон на ту, рыжую, с пышным наполовину оголённым бюстом, что сидит от них через два стола. Каждый вечер от отца прёт женскими сигаретами и сладковато-приторным запахом туалетной воды. И тут уж необязательно быть Шерлоком Холмсом, чтобы угадать, кто душится такими духами.
Танцы продолжались. В круг танцующих вышла и Света. Увидел, как Рита помахала ему рукой, мол, присоединяйся. Митька уставил глаза в пол. Танцевать он не умел. Его приятель, Витька Смирнов, сейчас бы выдал. Витька ходил ещё и в танцевальный кружок во Дворец творчества. Митьку к танцам не очень тянуло. Гитара вот — другое дело. Но инструмент отец в поездку взять не согласился, хоть Митька и уверял его, что всегда будет таскать гитару сам. Тут Риту пригласил танцевать какой-то парень. И так уверенно обхватил за талию, что Митьке стало трудно дышать. Вот наглец! И даже в пот бросило. Он выскочил на крыльцо ресторана. В ореховой роще летали светлячки. Если идти быстро, то ощущение такое, словно из глаз летят искры. Митька наклонился, поднял гнилушку со светящимся червячком и, зажав её в руке, пошёл к ресторану. Рита и Света стояли на крыльце.
— Девчонки! Хотите, что-то покажу? — поманив их пальцем, прошептал Митька. Сёстры переглянулись и подошли. Митька разжал ладонь. Но светлячок не светился. И девчонки увидели в руке только трухлявую зелёную гнилушку. Света захохотала и отошла.
— Рита! Не уходи. Он сейчас засветится. Вот увидишь! — умолял Митька.
Рита, улыбаясь, смотрела на него. Надо было что-то говорить. Губы зашевелились, но голоса своего не узнал — будто из трубы:
— Ты когда-нибудь купалась ночью? Пойдём, сходим к морю.
Она растерялась, оглянулась на окна ресторана. Её родители танцевали. А вон и шевелюра отца — нашёптывает что-то на ухо своей рыжей.
Митька решительно взял Риту за руку.
— Пойдём! Мы быстро вернёмся!
Пляж был закрыт. До пирса далеко. Но он не был бы Митькой, если бы не знал заветной лазейки. Про лазейку рассказал ему Званэк.
Море сонно дышало теплом и водорослями. Небо полосовали вороватые лучи сторожевого прожектора. Они разделись и, взявшись за руки, вошли в воду. Какая у девчонок нежная кожа. А у него от гитары кончики пальцев левой руки все в твёрдых мозолях. От морской воды кожа сходила с пальцев рваными пластами. Митька постоянно рвал их зубами. На Рите был закрытый купальник. Она собрала волосы под заколку. Волны облизывали её худенькую фигуру. Рита смешно повизгивала, как маленький дедов Шарик. Пёс повизгивал точно так же, когда Митька с разбегу бросался в озеро, оставляя его на берегу.
— Не бойся, ложись мне на руку, — предложил Митька и вытянул в сторону свою руку.
— Только ты меня не отпускай, ладно? — боязливо попросила Рита.
— Ну что ты! Ты со мной ничего не бойся.
— Ой, как здорово! — двумя руками держалась за его руку Рита и громко бултыхала ногами. Её волосы щекотали ему плечо. И от них шел запах парного молока.
А когда вышли на берег, Митька деловито предложил:
— Ты выжми купальник, я отвернусь.
Потом она мыла ноги и одевала босоножки. И снова держалась за его руку. И он, окончательно осмелев, осторожно накрыл её руку своей.
— Пообещай, что приедешь в Петрозаводск?
— Когда?
— Когда сможешь. Кстати, вы когда уезжаете?
— Завтра утром.
— Завтра?! — съёжился Митька, будто за шиворот ему засунули что-то противное и скользкое. И всё-таки жизнь устроена по законам подлости! Почему ни через два, ни через три дня, а именно «завтра», именно «утром»?! И больше уже ни о чём не хотелось говорить. Словно кто до капли высосал все силы.
— Рита! — раздался с крыльца ресторана голос Светы. — Иди скорее! Мы уходим в гостиницу.
Рита торопливо дёрнулась вперед.
— Я пойду, ладно? Спасибо тебе, — и чмокнула Митьку в щёку.
Митька обалдело застыл на месте. Мысли куда-то попрятались. И только одна напряжённо сверлила душу: «Завтра! Завтра! Завтра!»
Не обнаружив Митьку в номере, отец стал метать икру. И как только Митька открыл в номер дверь, на него тут же обрушилось:
— Тебя где черти носят, козел ты безбородый! Всё ищешь приключений? Один раз морду начистили — мало показалось?
Отец подскочил к Митьке и хотел, было, уже смазать ему по затылку, но Митька так выглянул на него, что отец опешил, и замахнувшаяся рука медленно опустилась вниз. Хлёсткие «эпитеты» застряли в горле. А Митька, не спеша, словно боясь расплескать решимость и достоинство, пошёл в ванную. Взглянул на себя в зеркало и сам удивился. На него смотрел не Митька, а совсем взрослый мужчина. Таким Митька себе понравился. И даже подмигнул этому зеркальному отражению. Так держать! Митька и раньше никогда не вступал в словесную перепалку с отцом, когда тот сотрясал воздух неблагозвучными словосочетаниями в его адрес. Этому научил его дед. «Цени свои слова, Митька, — говорил дед. — И знай, умные люди в основном разговаривают глазами. Язык человеческого взгляда понимают все». Правда, раньше в Митькином молчании всё равно проскальзывал какой-то страх. А сейчас… Страха не было и в помине. И взгляд его в зеркальном отражении был таким же спокойным и полным достоинства, как у Ритиного папы. И снова защемило где-то у самого сердца: после завтрака Рита уезжает!
В тот вечер отец никуда не пошёл. На телефонные домогательства Бегемота раздражённо отвечал, что у него болит голова и, мол, все уговоры напрасны. Но дело было не в голове, Митька был уверен в этом на все сто.
Они долго лежали на постелях поверх покрывал. Каждый думал о своём. В дверь комнаты просунулась голова Бегемота:
— Поглядите на них! — захохотал он. — Сеанс аутотрейнинга! Лежат, видите ли, дырки в потолке глазами сверлят! Слышь, Андрей, отцепись от парня! Не видишь, в любви весь! — И миролюбиво предложил: — Пойдём лучше пивка попьём.
— Отстань! Сказал же! — неожиданно резко гаркнул отец. — И отставь свои шуточки! Разговор у нас с сыном серьёзный.
Митька скосил взгляд в сторону отца. С чего это он взял? Больно нужны ему его разговоры! Но Бегемот усвоил.
— Тогда, как говорят испанцы, «пердон!» — И голова его исчезла. Дверь тихо и медленно, будто сама собой, закрылась.
И снова они, как выразился Бегемот, «сверлили дырки в потолке».
Наконец, отец как-то не очень уверенно произнёс:
— А девочка-то эта…, Рита, ничего, умненькая такая. Да?
— А тебе-то что за дело?! — насторожился Митька. — Со своей рыжей разбирайся!
— Ну, что ты опять в бутылку лезешь? — заискивающе взглянул на него отец. — Ты хоть про женщину эту матери не скажи. Должны же быть у нас, мужиков, хоть какие-то тайны.
Митька даже сел на кровати.
— Ну, а если бы у мамы другой мужчина был, тебе было бы приятно?
Сказать отцу было нечего. Видя его растерянность, Митька стал добивать его своей железной логикой.
— Вот дед говорит, что любовь нельзя разменивать. Говорит, что от любви до ненависти — один шаг!
Тут уже отец вскочил с постели, сбросил на пол одеяло, заметался по комнате.
— Только и слышу: «Дед говорит…», «Дед говорит…». У тебя у самого-то свои соображения есть? Мыслишь так, будто тебе не двенадцать, а сто два. От правильности твоей волком выть хочется! Как с такими взглядами жить будешь?! Над тобой уж все ребята смеются! Теперь не деда, тебя Гуманоидом дразнят!
— А мне плевать! Я мнением тех дорожу, кого уважаю!
Отец растерянно подошёл к Митьке, присел на краешек постели.
— Та-а-к! Интересно! Ну, а меня к какой категории относишь?
Митька не узнал голоса отца. Он был осипшим и подавленным. Ещё одно беспощадное Митькино слово и отец бы, наверное, сорвался до слёз. Митьке стало его жаль. Он вздохнул и … промолчал. Отцу ничего не оставалось, как выйти на лоджию. А Митька, разобрав постель, накрылся одеялом с головой, хоть в комнате и без того стояла духота. В комнату пахнуло запахом моря. Митька, как наяву, снова ощутил на своей руке Риту. Волны пенными губами целовали её почти невесомое тело, а белокурый завиток ластился к Митькиному плечу. И от этого всё тело наливалось каким-то напряжением. И всю ночь снился сон, о котором он не смог бы рассказать ни одной душе на свете, даже деду.
Перед завтраком Митька старательно вывел на бумаге номер своего телефона и адрес электронной почты: gumanjid@mail.ru
В столовой Рита подошла к нему сама. Увидев её, Митька резко отодвинул стул в сторону и, не глядя на отца, во рту у которого застыл бутерброд с ветчиной, вышел за Ритой во двор, под шезлонги, где они когда-то сидели на качающейся скамейке около лягушатника. Вот уж прав был дед, когда говорил, что у каждого человека есть свои памятные места. Место, на котором произошло неприятное событие, все стараются обойти стороной, потому как над этим местом долгое время витает жуткий дух тех неприятностей. И наоборот. Эта качающаяся на цепях скамейка была теперь для Митьки такой родной, что ему становилось не по себе, когда на неё садились другие люди. И хоть скамейка была не его собственностью, всякий раз, когда он смотрел в её сторону, мир менял свои краски и привычные очертания, как это было тогда, когда они качались на ней вместе с Ритой.
— У тебя такой странный электронный адрес, — тихо произнесла она. — Ты, и правда, не такой, как все!
— А какой?
— Очень хороший.., добрый, — смущённо произнесла она.
Я таких, как ты, ещё не встречала.
Митька смотрел на Риту, склонив голову набок. И улыбка у него была совсем взрослой — лишь губы чуть-чуть дрогнули в уголках. Зато как светились глаза! Впервые он смотрел на Риту безо всякого стеснения. И плевать ему было на Бегемота, который поджидая отца, курил на крыльце ресторана и многозначительно закатывал глаза к небу. Рита отвела взгляд первой и, отчего-то покраснев, провела пальцем по его руке.
— Я приеду. Обещаю. И мы обязательно поедем к твоему дедушке. Ладно? Только ты пиши! — И снова, как тогда на море, легко коснулась губами его щеки. Бегемот чуть не свалился с крыльца. Надо было видеть его масляную рожу. А у Митьки вдруг снова перехватило дыхание. И ничего не смог сказать в ответ. Смотрел на удаляющуюся Ритину спину, словно хотел запечатлеть её образ навек.
В тот день на море Митька не ходил. Лежал поверх покрывала на постели целый день. И даже не пошел на обед. Слава Богу, что отец набрался ума и не донимал дотошными вопросами. К вечеру на душе у Митьки сделалось и вовсе погано, и слёзы были близко-близко. Всё вдруг померкло, стало неинтересным. И даже цикады не успокаивали, а ещё больше бередили душу. Их стрекотание только усиливало Митькину хандру. И снова нестерпимо захотелось в деревню к деду.
На другой день солнце светило так же ярко, как и все эти две недели, а Митьке казалось, что в природе что-то произошло. Словно всё увидел под другим ракурсом. Бывает так. Смотришь на одну и ту же поляну, с разных сторон и — не узнаёшь. Море было всё таким же тёплым и вальяжным, но долго находиться в воде не хотелось. И это «не хотелось» со всех сторон обложило Митьку. Куда ни кинет взгляд — всё тускло. И даже когда Званэк пригласил его на концерт знаменитого на весь мир иллюзиониста мистера Сенько, особых восторгов это у Митьки не вызвало. Что только ни творил с толпой этот могучий турок, Митька смотрел на всё, как сквозь шоры. И даже тогда, когда мистер Сенько на глазах у всего зала снял со своих плеч бритую голову и поместил её под мышку, продолжая при этом спокойно расхаживать по сцене, Митькина физиономия не вытянулась, и рот не открылся, как у всех остальных зрителей.
— Нэ интэрэсно? — спросил у Митьки Званэк после концерта. Митька неопределённо пожал плечами.
— Ты так умэешь? — цыганские глаза Званэка хитро прищурились.
— А что тут не уметь?
— Покажи!
— Закрой глаза, — тихо велел Митька. — А теперь представь меня без головы. Представил? Вот и вся иллюзия!
За спиной раздался чей-то низкий раскатистый хохот. Мистер Сенько? Как он оказался рядом? Он что, понимает по-русски?
— Да, понымаю. Ты на правыльном пути. Нэпрэмэнно будэшь вэликим! — и похлопал Митьку по плечу. Но!!! Ни дед, ни Рита этого не видели!!!
Танцы на углях
А на другой день вечером они с отцом поехали смотреть танцы на углях. Званэк рассказывал, что такого мастерства люди достигают путем двадцатилетних тренировок. В центре ресторана под открытым небом на круглой земляной площадке горел огромный костёр. Костёр разгребали железными граблями. С наступлением сумерек угли костра мерцали каким-то загадочным светом. Когда закончился ужин, из-за кулис вышли несколько мужчин и женщин в национальных болгарских одеждах. Сначала они под музыку ходили вокруг костра, делая какие-то движения руками. Потом по очереди, один за другим, стали пробегать по углям по самой кромке кострища. Затем с шести сторон собрались в самой середине костра и снова мелкими шажками разбежались по сторонам. А музыка звучала всё сильнее и напряжённее, словно не в людях, а в ней таилась разгадка этого чуда. Вот они снова собрались в самом центре кострища, и мужчины, подняв на руки женщин, прошлись по кругу. Зал разразился аплодисментами. Зрители встали и уже аплодировали стоя. Конферансье пригласил желающих на сцену, мол, сеанс может быть повторен с вашим участием. Из-за кулис выскочил клоун с докторской сумкой. Стал зазывать на арену девушек из-за ближних столов, жестами показывая, что мужчины пронесут их над углями на руках. Но те визжали и отмахивались. Тут на арену вышел подвыпивший мужик. Но, приблизившись к кострищу, покачал головой и под смешки зрительного зала вернулся за свой столик. Митька хмыкнул и покосился на отца. Знал бы тот, что дед мог танцевать на углях не хуже этих болгар. И даже таким образом лечил Митьку от простуды. Развёл костер на снегу, разгрёб угли тонким пластом и показал Митьке, как это делается. Сначала нужно, быстро-быстро перебирая босыми ногами, потоптаться по остывающему кострищу, потом прыгнуть в снег — и так несколько раз. А когда ноги станут красными, как у гуся, натянуть на них грубые вязаные носки и валенки. Потом попить чаю с медом. И к утру простуды — как не бывало. Но рассказывать отцу этого не стал. Ещё опять прицепится к деду.
А на сцену из-за кулис выскочили полуголые напомаженные красотки на высоких каблуках и стали танцевать какой-то быстрый танец. Митька снова захандрил. Рита танцевала куда красивее. В её движениях не было вульгарности. С тоской взглянул в ночное небо. Как здесь всё-таки звезды близко! Только попробуй, разберись, где какое созвездие, когда всё здесь не так, как дома.
В последний день перед их отъездом, вечером, отец предложил Митьке пройтись по набережной. Бегемот тоже хотел за ними увязаться, да отец его отшил, мол, с сыном по душам поговорить надо. О чём и каким образом собирался говорить с ним отец на набережной, Митьке было непонятно. Скорее всего — придумал! На каждом шагу, стараясь перекричать друг друга, истерично гремели оркестры. От яростно мигающей светомузыки кружилась голова. Митька покосился на отца. Тому, похоже, это всё нравилось. Зачем-то направился к палатке, на которой были нарисованы кривые зеркала. Нашёл тоже, чем тешиться! Ну, пусть идет. Иногда Митьке казалось, что отец — его младший брат, хоть, сдуру, и вымахал ростом выше Митьки на две головы. А вот телескоп — это дело! Долго разглядывал кратеры Луны. Эх, направить бы этот телескоп на дедову деревню да посмотреть, как он там, что делает. Суббота. Наверное, топит баню…
Их банька стояла на самом берегу озера. Топилась по-чёрному. Обычно они с дедом ходили в баню в первый жар. После парилки окунались в озеро. И снова на горячий полок. Так — раз пять-шесть кряду, пока кожа не станет пятнистой, как у леопардов. Волосы после бани долго пахли костром и березовым веником. Пока, остывая, пили в предбаннике квас, дед рассказывал про порядки баенника:
— Ты, Митька, наматывай на ус. Не любит баенник, когда приходят к нему мыться после заката. Не терпит матерных слов, зависти, пересудов, сплетен. А потому в бане говорят только о хорошем. Нарушишь его святой закон — попотчует угаром. И, упаси Бог, прийти в баню с похмелья или принести с собой спиртное. Может так разозлиться, что удушит до смерти. Случаев таких было в округе немало.
— Дед, а как баенник даёт о себе знать?
— Всяко разно. Ни с того ни с сего может ковш с гвоздя упасть. А, бывает, в печи треснет так, что мурашки по коже. Подножку подставит на мыльном полу. Упадёшь, стукнешься и долго потом ещё помнить будешь. Ничего в нашей жизни, Митька, не происходит случайно. Кругом нашему брату знаки подаются. Попало не в то горло — значит, говоришь не дело. В ухе зазвенело — не хочешь слушать Истину. Какой палец ни порань — всему на то своя причина. Вот ты, к примеру, знаешь, почему именно на безымянный палец обручальное кольцо надевают?
— Почему? — вытянул свою и без того длинную шею Митька.
— У него из всех пальцев самая важная миссия — предостеречь от ненависти да злопамятства. А кольцо — это оберег. Коль женился — умей любить и прощать.
— Дед, а кто знаков этих не понимает, что тогда?
— Тогда и посерьёзнее намеки даются. Не царапина, так перелом или другая какая болезнь приключится. Помучается человек с болячкой, да что-то, наконец, поймёт в этой жизни. А если не поймёт — так и умереть может. Зачем свет зря коптить, коль с недостатками своими справиться не можешь? Думаешь, Митька, мы просто так на свете живём? Как бы не так! Каждый человек в этой жизни что-то усвоить должен.
— Дед, а Бог — он где?
— Везде. В каждой клеточке нашего тела, в каждой мысли, в каждом шаге. Всё чистое и светлое, что есть в душе, — это, Митька, Бог.
— Как это?
— Да так. Бог — есть любовь ко всему живому. Подумал о ком плохо — отошел от Бога. Сотворил что с любовью — приблизился к нему.
— А ты, когда маленьким был, в Бога верил?
— Нет. Нас тогда атеизму учили. И в школе, и в техникуме. В райкомах, в парткомах своя пропаганда велась. Храмы разрушили, колокола посбивали, иконы в костры побросали.
— А потом? — не унимался Митька.
— А потом каждый в себе стал Бога искать, потому как без веры, Митька, не прожить. Быстро запутаешься, не по той дороге пойдёшь. Вера, она, как стержень в человеке, на истинном пути держит.
— Отец не верит. Говорит, что всё это чушь собачья, — напирал Митька.
Дед молчал. Взгляд его, в поисках ответа, устремился куда-то далеко-далеко. Митька терпеливо ждал.
— А ты не суди его. Всё приходит в своё время. И к отцу придёт.
— Ты уверен?
— А как же? Иначе и быть не может. Да и что ты всё про отца, про себя думай. Ты зачем Люське сегодня тумаков надавал?
Лицо у Митьки сморщилось, будто ненароком ногой он наступил на старый скользкий и пахучий гриб.
— А чего она нас всё время подслушивает и бабуле стучит. А бабуля потом, знай, тебя делами грузит. На рыбалке уж три дня не были!
— Ну, то, что подслушивает и «стучит» — в этом, конечно, хорошего мало, что тут говорить. Но кулакам-то зачем волю давать? Девчонка она, да и младше тебя. Драться зачем? Выскажи свое презрение к этому качеству.
— Говорил! Не понимает. Всё равно своё делает. Как её вразумить?
— Только не силой. Найди слова. На то ты и старший брат.
— А что, если она слов не понимает?!
— Митя! Не ершись, прими критику достойно. Поставь себя на её место. Сам-то, поди, не любишь, когда отец тебя щелбанами уму-разуму учит.
Эх, дед! Логика у него железная. Ночное море вздохнуло разом с Митькой. И все-таки оно большое, с озером не сравнишь. Но в каждом своя прелесть. Вот Люське бы тоже в море покупаться! Почувствовал, что по Люське тоже соскучился. Как-то она там? Может, кто из пацанов и обижает. Кирилл Егорушкин все её раньше дразнил. Митька его отвалтузил. Дед знал, но не осудил. Скорей бы домой!
На другое утро проснулся задолго до будильника. Сам вытащил из шкафа большой дорожный чемодан на колесах и стал собирать вещи с таким усердием, что отец ухмыльнулся. Теперь отцу не приходилось что-то повторять Митьке дважды. Митькины уши ловили любое полуслово, угадывали каждое его желание. Движения были такими быстрыми и чёткими, словно он танцевал на углях.
Званэк пришёл проводить их к автобусу. Принёс в подарок огромную ракушку, приложил к Митькиному уху.
— Слушай! Там шумыт морэ. Ты уже бросыл в воду монэты?
— Забыл! — хлопнул себя по лбу Митька.
Пока в автобус загружались вещи, они добежали до моря. Медные монетки, сверкнув на солнце золотыми брызгами, посыпались на морское дно. Значит, Митька сюда когда-нибудь вернется. Помолчали. Спокойно, достойно, как умеют молчать настоящие мужчины. Митька легонько хлопнул Званэка по плечу:
— Приезжай ко мне! У нас тоже есть что посмотреть.
— Ладно. Договорылись.
Остров Откровения
И хоть Бегемот был с ними опять в одном купе, Митьку теперь это не колыхало. Чёрт с ним! Двое суток его потерпеть осталось — велика ли беда. Самое главное — он скоро увидит деда! У Митьки было, что ему рассказать. Первым делом они поплывут с дедом на остров Откровения. Это точняк! Там у них был сооружен чум. Не из шкур, конечно, из брезента. В центре чума разводился костер. И любая непогода была уже нипочём. На топчанах из ольхового кругляка лежали набитые сеном матрасы. Здесь, в чуме, царили свои порядки. На заданный вопрос нельзя было искать «отступную» или лукавить, или не договаривать чего-то. Откровенные разговоры велись до тех пор, пока на собеседников дурманом не наваливался утренний сон.
— Дед! А у тебя есть недостатки? — как-то поинтересовался Митька.
— А как же! Я ж не святой. Иногда начну свою жизнь перелистывать — спина краснеет. Сколько ошибок в жизни совершил! Красными галочками помечать — так полей в тетрадке не хватит. Только грызть себя за ошибки не надо. На ошибках учатся.
— А у меня какие недостатки? — не унимался Митька.
— Тебе прощать научиться надо.
— Это как понимать?
— Да вот так. Помнишь, тебе Федька Терехов подножку подставил? Ты упал, лоб расшиб, а потом всё думал, чем бы ему отплатить. Не дело это. Не твои заботы. Бог с ним разбёрется.
— Да уж, разберётся!.. — вздохнул Митька. — Что-то не верится.
— Эх, Митька! А я бы рассуждал так: подножку Федька подставил не со зла, по недоумию. Какой урок нужно отсюда извлечь?
— Придурок он!
— Погоди, погоди! Вот опять ты за своё!.. А в этом и другое увидеть можно.
— Что? — удивился Митька. Других вариантов он в голове не держал.
— Нельзя подставлять людям подножки, потому как сильным ушибом и злобой в твой адрес может обернуться такая шутка. Помнишь, Фёдор подходил к тебе, говорил, мол, прости, я не хотел. А ты?
Ответить было нечего. Митька помнил. Две недели при встрече Федьке кулаком грозил.
— И кому от этого было хуже? Тебе. На целых две недели сам себя радости общения с ребятами лишил. Дома сидел да обиды копил. А обида, она, знаешь, как человека гложет!
— Дед! А у тебя на отца обиды нет?
— Упаси Бог! Я его люблю и принимаю таким, какой он есть.
— А ты не лукавишь?
— Что ты! У отца твоего много достоинств.
— Ну, к примеру?
— Во-первых, большая целеустремленность. Без отца вырос. Мать — простая женщина, уборщица. А он образование высшее получил. Во-вторых, ты знаешь какая у него должность?
— Ну, знаю, — вяло подтвердил Митька.
— Вот тебе и «гну»! Начальник финансового отдела. Шутка ли? Тут хорошую голову иметь нужно. А сила воли? Внутренняя организованность? Так что у твоего отца, Митька, многому поучиться можно. А мелкие недостатки у каждого есть.
Митька молчал. Грыз горький ольховый прутик. Конечно, в чём-то дед прав. Отца на работе уважают. И друзья у него ничего. На гитарах играют, песни хорошие поют. Одного не мог ему Митька простить — зачем на деда тянет. Словно завидует ему в чём!
— Разные мы с ним, — неожиданно вторгся в нелёгкие Митькины думы дед. — Будь терпимее к людям, Митька. Отца осуждаешь, а сам такой же. Каждый человек больше всего не любит в другом свои собственные пороки.
Митька прикусил губу, задумался. Вот это да! Никогда б не подумал! А ведь в этом что-то есть. Взять мать, например. Терпеть не может, когда Люська забывает что-нибудь, а сама такая же. Во многом с дедом был согласен, только вот в то, что дед на отца не обижался — не верилось и всё тут! И деду об этом сказал прямо.
— Вот даешь! Зациклился, однако! — засмеялся дед. — Что мне на него обижаться? Просто он недопонимает чего-то. А, может, и понимает да не справиться с собой. Такое тоже бывает. Ну и что из этого? Сегодня не понимает, завтра поймёт.
— Да-а-а! — недовольно пробурчал Митька. — Держи карман шире. Поймёт он!.. Знаешь, что он про тебя говорит?
— Не знаю и знать не хочу! — резко оборвал дед. — Мне до этого дела нет. То, что он про меня думает, это его проблемы. А я себя сам знаю. И тебе не советую чужие недобрые слова передавать. Грех это! Большой грех. Запомни, Митька!
Митька заёрзал на топчане. Подоткнул под себя края старенького байкового одеяла. При последних словах деда его почему-то стало знобить. Дед встал, подкинул валежника в костёр. У Митьки защипало в глазах.
— Дед, скажи тогда, а почему жизнь несправедливая такая?
— Кто тебе сказал?! В этой жизни, Митька, всем поровну дано. Всё зависит от того, как ты свой Божий дар развивать станешь.
— Да где ж поровну?! — присел на топчане Митька. — Что я не вижу! Отец вон какие бабки в своем банке сшибает, а ты всю жизнь в лесу отработал, а пенсии едва на хлеб хватает. Разве это справедливо?
— Э-э-э, Митька! Вот тут-то и собака зарыта! Давай рассуждать! — теперь уже ворочался на топчане дед. — Чем это я в жизни обделён? Я имею всё, что хочу. И дом у меня есть, и жена справная, и работа любимая, и корова, и пчёлы, и сад, и лодка на берегу. Ни в холоде, ни в голоде. С протянутой рукой не стою. А внуки у меня какие! Да ведь за одно то, что ты у меня есть, я Богу до конца дней своих должен поклоны бить! Ты ведь, Митька, продолжение меня. Не каждому на долю такое счастье выпадает.
В свете потухающего костра глаза деда светились таким необыкновенным светом, что Митьку захлестнуло какой-то дикой нежностью. Он спрыгнул с топчана, перебежал к деду, прижался щекой к его бороде.
— Дед! Я тебя больше всех люблю! Ты не такой, как все, дед! Ты даже сам не знаешь, какой ты!
— Ты просто других людей меньше знаешь.
Но Митьке больше уже ни о чём не хотелось говорить. Забившись носом к деду под мышку, он сначала затих, а потом сладко засопел.
Вспоминая сейчас те минуты, Митька ощутил где-то рядом запах дедова пота. И даже повёл носом. Запах этот был ему очень приятен. Знал, что не всякий пот хорошо пахнет. А вот дедов был каким-то особенным, родным.
Ничто не мешало Митьке предаваться сладким воспоминаниям. Отец с Бегемотом о чём-то беседовали в коридоре. Однако однотонный стук колес уже изрядно притомил. Митька забрался под одеяло и стал придрёмывать. Вдруг ему почудился тихий голос деда. «Я ухожу, Митька. Очень-то не горюй. Если захочешь со мной поговорить, позови — и услышишь мой голос». Митька мгновенно открыл глаза. Ему показалось, что в дверях купе стоит дед. Причём, в каких-то странных белых одеждах. Потёр кулаками веки. Да нет, такого не могло быть! Показалось! Прижал нос к оконному стеклу. По носу катились слезы. А почему — кто его знает!
Южные пейзажи за окном сменились привычными перелесками. Мелькали березы, осины, сосны, ели. И даже пыльная ольха была родной и милой истосковавшемуся Митькиному сердцу. «Где родился — там и пригодился», — любил повторять дед. Вот уж правда! Образ деда так не вязался с этой фантиковой заграницей. Там бы деда действительно можно было назвать Гуманоидом. Зато дома, в деревне, в ватнике, в кирзовых сапогах, он был в своей тарелке. И всё же хорошо, что отец вытащил его на этот курорт. Теперь Митька знал, что ему действительно «не нужно». Не попробуешь кислого — не узнаешь сладкого. Дед, как всегда, прав! Многое из того, что говорил он, стало понятным Митьке только сейчас. И про любовь тоже. Мысли сразу улетели к Рите. Ей бы понравилось в деревне. Они с дедом обязательно свозят её на Святой остров, в наскальных лужах которого — лечебная вода. Если помыть той водой руки, сходят все бородавки, а на лице исчезают прыщи. Не поверить бы Митьке в это чудо, если бы с ним самим такого не случилось. Бородавки сошли и с его рук и с рук сестры Люськи за одну ночь. Были — и не стало. А потому во всё, о чём рассказывал дед, Митька верил. Только диву давался: откуда тот столько знает?!
Мимо проплыл маленький деревянный вокзал. Название станции прочитать Митька не успел. Мимо окон забегали местные торгаши. Яблоки, груши, сливы продавались вёдрами. Отец с Бегемотом двинулись к выходу купить что-нибудь домой. Митька — за ними. Цены были, конечно, смешные. По цене одного килограмма яблок в городе здесь можно было купить целое ведро. Бегемот остановился возле какой-то древней старушки. Лицо у нее было похоже на печёное яблоко, коричневое и морщинистое. Да еще костыль рядом. Как только до станции добралась?
— Бабуль, почём яблоки? — поинтересовался Бегемот. Для понта, что ли?
— По шестьдесят рублёв продавала. Бери, сынок, подешевше отдам. С утра уж тут стою…
Отец толкнул Бегемота в бок.
— Вон там за пятьдесят женщина отдаёт. И сорт лучше.
— Я этих хочу! — почему-то вдруг разозлился Бегемот и протянул бабуле сто рублей. — На, бабуль, и сдачи не надо.
— Да што ты, сынок! Куды ш мне стольки?
— Бери, бабуль, бери! — А у самого голос дрожит.
— Храни тебя, Бог, за доброту твою! Кушай, милый, на здоровье!
Когда вернулись в купе, Митька зачем-то спросил:
— Дядя Жора, а ты за что так стариков любишь?
— Потому что они добрее, мудрее и чище нас. Посуди сам: зачем старику хитрить, когда ему уж скоро перед Богом ответ держать. Если бы мы, Митька, стариков больше слушали, лучше бы жили. Это факт! И не было бы у нас столько проблем.
Митька покосился на отца: слышит ли? Конечно, слышит. Однако прикидывается, что газетные новости его интересуют больше. А дядя Жора ничего мужик. Не ожидал! Даже в мыслях теперь прозывать его Бегемотом Митьке расхотелось.
Мир рушится
Поезд в Петрозаводск прибывал рано, около шести часов утра. После теплых южных ночей северная прохлада казалась Митьке более ощутимой. Его колотил озноб. В пору кричать: «Дро-о-жжи! Купите дро-о-жжи! Продаю дро-о-жжи!». И хоть было уже совсем светло, белые ночи далеко не отошли, город еще спал. И только капризно лязгали двери стареньких троллейбусов. У вокзала их поджидал на машине водитель отца, дядя Саша. Хороший мужик, с юмором. И хоть, приветствуя их, он, как обычно, улыбался, в улыбке было что-то такое, от чего у Митьки по спине снова пробежал холодок. Пока он водворялся на заднее сиденье, дядя Саша что-то быстро прошептал отцу. Тот вздрогнул всем телом, словно его пронзило током, и машинально обернулся к Митьке. Такими глазами отец на Митьку еще никогда не смотрел! По скулам ходили желваки. И как-то странно дёргался кадык. Что это с ним? Но спросить не решился. Вот отец приоткрыл рот, хотел было что-то сказать Митьке, но вдруг осёкся, cомкнул губы так плотно, будто боялся выронить полученную весть. А потом отвернулся, как-то весь съёжился и втянул голову в плечи, словно провинившийся пацан. Митьке стало не по себе. Так вот, молча, и доехали до дома. Вылезая из машины, Митька задрал голову вверх. В кухне не было света. Спит мама, что ли? Такого ещё не бывало. К приезду гостей у неё всегда пеклись пироги: с мясом, с морковкой, с вареньем. Вкусно пахло на весь подъезд. Митька начинал глотать слюну уже на второй лестничной площадке.
Дома никого не было. На столе лежала какая-то записка. Отец пробежал её глазами и быстро засунул в карман.
— В деревню едем! — каким-то незнакомым голосом тихо сказал он.
Митька расцвёл. И уже, было, представил себя в объятьях деда, но тут отец, набрав в легкие воздуха, шумно выдохнул:
— Держись, Митька! Горе у нас!
И от этих его слов у Митьки почему-то вдруг расслабился живот. Так Люську и вспомнишь. Что же такое могло случиться? Может быть, бабуля приболела? У неё иногда поднималось высокое давление. Только вряд ли отец из-за этого расстроился бы так сильно. Не с Люськой ли что? Прошлым летом умудрилась как-то ногу сломать. Орала-а-а! Еще та егоза. Вечно голова вверх задрана и под ноги не смотрит.
Митька тщательно перебирал в голове всякие возможные неприятности, но все равно они никак не затмевали радость встречи с дедом. И чем ближе подъезжали к деревне, тем сильнее сердце прыгало в груди. Вот уже проехали развилку. Значит, до деревни рукой подать. Вот свернули на грунтовку. Деревня вся в ядреной зелени. Жаль, что клубника отошла. Дедов дом был каким-то не таким. Что именно изменилось, выразить словами Митька бы не смог. Вроде, все по-прежнему, на своих местах. Вот только калитка распахнута. Заложка сорвалась, что ли? Непорядок! Куда дед смотрит? На него не похоже. Надо будет его этим подколоть.
Стоило войти в дом, как мать бросилась отцу на грудь со слезами. Так и знал! Бабуля лежала больная в постели. А дед-то где? Может, скотину обряжает? Подбежал, чмокнул бабушку в щёку.
— Здравствуй, бабуль! А дед где?
Бабушка закрыла глаза и отвернула голову к стене. По щекам её текли слезы. В комнате висела гнетущая тишина. Тут из спальни выплыла заспанная Люська. Поджав губы, медленно двинулась ему навстречу, словно затаила в себе какую-то обиду. Митька легонько дернул её за косу. Мол, что накуксилась? Люська даже не хихикнула в ответ. Вот кукла! Тогда глазами показал на мать, мол, что она плачет. Вернулись ведь. Ничего с нами плохого не случилось. А бабуля поправится. Сестренка, прижимая палец к губам, прошептала:
— Мы вчера дедушку похоронили!
Митька взглянул на Люську так, словно из девчонки она превратилась в гадюку.
— Заткнись! А то сейчас так получишь! — И кулаки сжались до побеления. — Вот дура! Нашла чем шутить! Ненормальная!
— Я не шучу! — плаксиво скривила губы Люська. — У мамы спроси! — и, уткнувшись в мамин бок, заревела трубным голосом. Митька перевёл ошалелый взгляд на мать. Та, глотая слезы, кивнула и, словно оправдываясь, прошептала:
— Тромбоз у него был, Митенька. Вечером, как обычно, спать лёг. Бабушка говорит, всё хорошо было, а утром проснулась — он не шевелится.
Митька беспомощно крутил головой. Растерянный взгляд его стал искать спасения на лице отца. Но тот, как-то совсем по-мальчишески, закрыл мокрые глаза рукавом, отвернулся лицом в угол, и плечи его стали мелко вздрагивать. Митька впервые видел, как плачет отец. Тогда, будто ошпаренный, он выскочил на улицу и, что было сил, помчался в лес. Ноги несли его к лабазу. Как бегущая от собаки кошка, одним махом взобрался по деревянным рейкам на сосну, на площадке скрючился в три погибели и, захлёбываясь слезами, впился зубами в острые колени. Ему казалось, что сейчас разразится сильная гроза, и ураган повыворачивает вверх корнями могучие деревья, и расколется пополам небо, и начнётся великий потоп! Но кругом было тихо-тихо. И только о чём-то беспечно щебетали птицы. И стучал по стволу клювом трудоголик-дятел. Тогда в отчаянии Митька мысленно накинулся на отца. Это всё он! Был бы Митька в деревне, ничего бы с дедом не случилось. И никакой там не тромбоз, просто умер от обиды и тоски. Но, как ни распалял себя, сердиться на отца почему-то не мог. Перед глазами так и стояла его вздрагивающая спина. Отец не притворялся. Он искренне горевал по деду.
И тогда вспомнился сон в поезде и дед в белых одеждах. В голове отчетливо зазвучал его голос: « Будет трудно — позови! Приду».
— Дед! Миленький! Как же мне теперь без тебя?! А?!!
«Возьми себя в руки, Митька! Не раскисай. Будь мужчиной. Молодец, что не сердишься на отца. Он тут не причём. У каждого свой срок. Ты знаешь, у меня теперь другие задачи».
— Дед! Я тебе про Риту еще не рассказал!
«Я всё знаю. Знаю даже то, чего не знаешь ты. Она к тебе приедет. Жди».
У Митьки как-то разом иссякли все вопросы. Голос деда пропал. Мимо лабаза низко-низко плыли белые облака, на которые так любил смотреть Митька. На глазах они превращались в египетские пирамиды, в грозные вулканы, в огромные корабли. А то вдруг мчались по небу белой тройкой каких-то сказочных коней. Потом настал черед портретов. На бирюзовом фоне летнего неба стали вырисовываться знакомые образы: дед, Рита, Валентин Петрович, Званэк, мистер Сенько и даже Бегемот. Митька не заметил, как уснул. Очнулся, почувствовав на спине чью-то тёплую руку. Испуганно открыл глаза. Отец!
— Ты не думай про меня плохо, Митька. Я ведь деда тоже любил. Он ведь мне вместо отца был. Ну и если уж до конца честно, ревновал я тебя к нему… Ты ведь за ним как поплавок бегал. А мне… что-то так обидно было. Глупо, конечно! Ну да что теперь!
Отец впервые назвал его Митькой. И от этого у Митьки вдруг сделалось так хорошо на душе, что он даже застыдился своей такой неуместной в эту минуту радости.
- Пойдем на могилку деда сходим, — тихо предложил отец.
Митька кивнул. И они стали осторожно спускаться на землю.
Кладбище
Кладбище находилось на краю деревни в сосновом бору. Издали кресты да оградки видел, а вот внутрь заходить не доводилось. Слышал как-то, бабушка маме место нахваливала, мол, сухо и, где ни копни, повсюду белый песок. Слышать это было странно. Кладбище мальчишки всегда обходили стороной. Особенно угнетали пластмассовые венки и цветы. Сейчас, проходя между оградок, так и цеплялся взглядом за фотографии знакомых лиц. Слева приветливо улыбался дед Вася Козлов. Вот-вот произнесет: « Привет, Митька, Николин внук. Помнишь, я смастерил тебе лук?» Стрельбой из лука пацаны увлекались целый сезон. Кажется, это было в то лето, когда Митька перешел в третий класс. Справа на них строго смотрела баба Паша Абрамова. Смотрела так пристально, что Митька невольно кивнул и прошептал: «Здрасьте!». Бабы Паши он побаивался. И причина этому была веская. За её садом был пруд. Возле пруда пацаны любили жечь костёр. Пекли картошку, рассказывали страшилки, играли в ножечки. За забором, сколоченным из горбыля, дразнились спелостью кусты мохнатого крыжовника. Время от времени пацаны просовывали между неровными краями досок худенькие руки, засучив до плеча рукава футболок, чтобы сорвать несколько ещё кисловатых, но очень крупных ягод. И хоть у каждого возле дома этого крыжовника было навалом, бабин Пашин казался вкуснее. Как пронюхала старая про их неблаговидные дела, одному Богу известно, но однажды застукала с поличным. Выросла, как из-под земли. «Ах, ворюги вы этакие! Сейчас я вам!» Пацаны горохом отскочили от забора, а у Митьки рука в заборной дырке застряла. Ни туда, ни сюда. Всю в кровь ободрал — не вытащить и всё. Тут и нажгла его баба Паша крапивой по первое число. За всех одному досталось. Навек усвоил, как зариться на чужое.
Вот и свежая могилка. Хоть убей, но образ деда с этим песчаным холмом было никак не связать. И никаких чувств на Митьку не нахлынуло. Да и отца особо не проняло. Зачем-то пошатал деревянный крест, словно хотел проверить его на прочность. Покрошил на могилку печенье для птиц. Поправил еловые лапки по краям, чтобы зверьё не разрыло бы свежую землю.
— Спи, дед, спокойно. И прости меня! Виноват я перед тобой! Ты простишь, я знаю. Большая у тебя душа была.
Стоило им отойти от могилы, как откуда ни возьмись, появилась маленькая серая птичка и принялась быстро клевать крошки. Значит, где-то рядом витает душа деда. Он сам так говорил. А знал дед много!
— Я завтра уезжаю. На работу надо, — не глядя на Митьку, произнес отец. — Ты … в деревне останешься или со мной в город поедешь? — И напряженно ждал Митькиного ответа.
— С тобой, — сказал Митька. И произнёс это спокойно и твердо, как само собой разумеющееся. И был удивлен реакцией отца. Лицо у того вдруг сделалось по-детски счастливым. И он даже не пытался этого скрыть.
— Вот и отлично! Знаешь, я так привык к тебе за эти три недели. Не хочу один оставаться. А в выходные снова в деревню приедем, да? Баню стопим. Научишь меня париться?
Митька моргнул глазами. Согласился. Ему почему-то снова показалось, что он старше отца, и намного. Надо будет когда-нибудь его на утреннюю рыбалку с собой взять, что ли. А то ведь он со своими финансовыми делами настоящей жизни почти и не видел. Эх, да-а-а!
Постскриптум
В город возвращались молча. Каждый в своих мыслях. Отец тоже думал про деда. Это факт.
Дома, едва успев скинуть с ног кроссовки, Митька кинулся к компьютеру. Навел шуструю стрелку на конверт с надписью «Доставить почту». Закрутился в углу экрана глобус. Замигали зелёные огоньки интернета. И чёрным курсивом ударили в глаза слова:
«Петрова Рита». Тема: « Привет! Это я!» Лихорадочно защелкал пластмассовой мышью. Письмо было небольшим: «Дима! Привет! Это я. Как твои дела? Очень надеюсь, что отдохнули вы хорошо. В начале августа мы с папой собираемся приехать в Петрозаводск, на целую неделю. Очень хочу тебя увидеть! Передавай привет дедушке. Пиши. Рита».
Митька закрыл глаза и прошептал:
— Дед! Тебе от Риты привет! Слышишь?
«А как же! — зазвучал в голове родной голос деда. — Приедет, покажи ей все наши заветные места. Ключ от лодки у меня над дверью в предбаннике. Плывите с Богом!»
— Спасибо, дед! — прошептал Митька.
— Ты с кем говоришь? — удивленно спросил вошедший в комнату отец.
— Да так, про себя, — слукавил Митька и боднул отца лбом в плечо, как обычно шутил только с дедом.
— Ну, все ясно! — обеими руками обхватил Митьку отец, легонько приподнял и бережно повалил на ковёр.
Клубком катались по полу два слившихся в одно тела. Весело блестели две пары глаз, и разрумянились щёки от азартной борьбы: кто кого положит на лопатки. И вдруг — возглас отца:
— Стой! Замри! А то раздавишь муравья!
Тяжело переводя дух, Митька сел на полу. Чего это он? А отец, оторвав от газеты уголок, заботливо подсаживал на бумажку рыжего скитальца. Тот, как две капли воды, был похож на своего собрата, которого Митька спас от тяжелой туфли Маргариты Рашидовны. Митька даже головой покачал - как давно это было! Будто прошло с тех пор не три месяца, а три длинных года! Словом, было это…, было это…, когда он, Митька, был ещё маленьким! Вспомнил, и сразу захотелось увидеть одноклассников: Цыганкова, Маркова, Птицыну. И даже саму Маргариту Рашидовну!
Улыбаясь и повернув голову набок, Митька пристально следил за каждым движением отца. А тот тем временем уже поднёс муравья к форточке, заговорщицки подмигнул Митьке и осторожно выпустил бумажку из рук. Потом как-то очень смешно округлил щёки и дунул вслед муравью:
— Лети, бродяга!Надежда Васильева.
«ПО ПРОЗВИЩУ гУМАНОИД…»
(Повесть).
(Часть вторая).
«Гулливер» 1
В Петербурге 7
Беда не приходит одна 14
В ночь перед Рождеством 21
Хандра 26
P.S. Первый день весны 30
«Гулливер»
Митька сидел в своей комнате у компьютера и мучил скрепку такими вопросами, от которых у той глаза, как у стрекозы, вылезали из орбит. Из технических помощников выбрал образ не собаки, не утёнка, а именно скрепки. Она выскакивала всякий раз, как только Митька нажимал стрелкой компьютерной мыши на вопросительный знак. Наблюдать за скрепкой было потешно: она то озадаченно чесала в затылке, то подозрительно косила глазами, раскачиваясь из стороны в сторону, то беспомощно разводила руками, мол, не понимаю, что тебе надобно, «старче». А что тут понимать? Митька ждал писем от Риты, а их не было уже целых две недели. Какие только реплики он ей не отпускал, какие открытки не отправлял. Вирус у неё в компьютере что ли? И мобильник теперь почему-то всё время был отключён. Деньги кончились? Такого ещё не бывало. Открыл её последнее письмо. Странное какое-то. Словно что-то хочет сказать и не решается. Намёки, подколки, капризы! Может, обиделась на что? У девчонок это часто бывает. Щёлкнул мышью по своему последнему посланию. Оно было непростительно длинным. Бегал глазами по строчкам и чувствовал, как потеет спина от стыда. Учил ведь дед: не впадай в эмоции, не прыгай от радости глупым козлёнком, сохраняй спокойствие, что бы ни случилось, привыкай ценить свои слова и чужое время. Э-эх! Переборщил!
А скрепка, знай, пилькала глазами! Уберись ты, чудо гороховое! Нечего подсматривать! Без тебя тошно!
– Митя! Иди-ка скорее сюда! Смотри, что показывают! – раздался из гостиной возбуждённый голос матери. Дался ей этот телевизор! Сядет за своё вязанье и, знай, каналы переключает. Ещё и сестрёнку, Люську, приучила! У той от этого ящика уже скоро крыша на сторону съедет! Темноты боится до поросячьего визга. Приезжает в деревню, и каждый раз просит бабулю до туалета проводить. До чего дошло! Внушал им дед, что человек должен своей жизнью жить, а не чужой. Да разве мать вразумишь? Ну, бывают, конечно, интересные фильмы. «Сибирский цирюльник», например… или «Ворошиловский стрелок». Артист этот, Михаил Ульянов, так на деда похож! Смотришь фильм с его участием – в груди щемить начинает. Ну, вылитый дед! Глаза такие же, спокойные, умные, в самую душу смотрят. И на висках – лучики морщинок от скрытой улыбки. Эх, дед! Последнее время всё чаще вспоминался сон, который приснился в день похорон деда. Это было четыре года назад, в купе поезда. Они с отцом возвращались из Болгарии, где отдыхали по туристической путёвке. О случившемся тогда ещё не знали. Да и сон ли это был? До сих пор отчётливо помнил необычно белые одежды деда и его вещие слова: «Я ухожу, Митька! Очень-то не горюй. Если захочешь поговорить со мной, позови – и услышишь мой голос!»
Мысли пошли вольготно гулять по прошлому, которого без деда Митька себе представить никак не мог. После его смерти мир стал приобретать какие-то совсем другие краски, формы, размеры... Дедов дом, например, в детстве всегда казался Митьке высоким, светлым и просторным, а теперь словно съёжился, сгорбился, того и гляди, врастёт окнами в землю. Да и цвет дома был ярко голубым, а теперь сделался каким-то не то выгоревшим, не то линялым. Надо будет уговорить отца купить голубой краски да покрасить дом заново. И озеро, на берегу которого стояла дедова банька, раньше казалось глубоким. Прибрежные валуны, с которых он, мальчишкой, нырял солдатиком в воду, теперь покоились на сухом песке, блеклые и шершавые. Что случилось? Куда ушла вода? Застыл в оцепенении ветрячок, и никакой ветер не мог пробудить в нём былых чувств. Видать, что-то и в нём заклинило, сломалось. Чум на острове Откровения тоже обветшал до дыр, тюфяки сгнили, и внутри уже давно не пахло костром. И даже деревянная лодка, перевёрнутая вверх дном, рассохлась и облезла. Просмолить бы надо, да всё не собраться, со временем напряг. И, самое главное, некому больше задать волнующих вопросов. Разве что в мыслях!
В голове у Митьки голос деда звучал, как прежде, бодро и уверенно. И по этому дедову голосу Митька настраивал свою душу, как настраивают по камертону капризный струнный инструмент. Теперешним взрослым умом понимал, что не было в этом никакой мистики, как казалось раньше. Каждый может помнить голос ушедшего человека и, хорошо зная его суть, взгляды, манеру мышления, может предположить ответ на тот или иной вопрос. Митька с раннего детства, как только помнил себя, верил каждому слову деда. И теперь также вот верил себе, потому что знал: с дедом они единое целое. Прилив этой удивительной уверенности почувствовал вскоре после смерти деда, словно тот, уходя в мир иной, оставил ему в наследство всё самое бесценное – свои душевные силы.
Жаль, что Рите не довелось с дедом познакомиться. Ей бы он тоже понравился. Стоило вспомнить про Риту, как тотчас оголтелые мысли устремились в Петербург и стали бродить по заснеженной набережной Фонтанки, по пустынному двору, куда выходили окна Ритиной комнаты, так называемой «девичьей». В комнате Рита жила не одна, со старшей сестрой Светланой. Светлане было уже девятнадцать, и любое её мнение отдавало категоричностью. А впрочем, что ему до Светланы? Знать бы, чем занимается Рита! Дел, конечно, у неё под завязку. В какие только кружки не записалась! Японский язык учить принялась. Зачем он ей? Ну, английский - куда ни шло. Без него нынче ни шагу. А японцы-то эти на что сдались, если нет времени на письма ответить…
– Митька! Скоро ты?! – забарабанила к нему в дверь кулаком Люська. – Дядьку какого-то показывают, который людей оживлять может! Не веришь? Послушай!
Митька нехотя поднялся, не спеша, направился в гостиную. Встал в дверях, скрестив на груди руки. Нашли что смотреть! Шоу «Пусть говорят!» Большим планом показали какого-то мужчину. Митьку поразил его взгляд. Такой необычный. Смотрит на всех, как Гулливер на лилипутов. Ведущий программы из кожи вон лезет. Чуть не в нос ему микрофоном тычет: «Так вы утверждаете, что умеете воскрешать людей?!» – «Да! И я могу научить этой методе любого, кто пожелает». Вот это да! Митька присел на подлокотник кресла, и весь подался вперёд. На сумасшедшего, вроде, не похож. «Мошенник! –словно прочитав его мысли, первой взвизгнула сидящая в зале толстая тетка с красным мясистым лицом. Как на рынке: руки в бока и давай глотку драть. – Вымогают у людей последние деньги! Набивают себе карманы на людском горе! Ещё в студию пришёл, наглец!» – «А вы могли бы воскресить мёртвого человека прямо здесь в студии?» – подхватил идею ведущий. – «Как пожелаете», – спокойно пожал плечами странный мужчина. И опять его глаза показали крупным планом. Смотрит на всех так, будто силится понять, что же здесь происходит. Митька криво усмехнулся. Ну, дела! Мать сидит, бледная вся. Даже про вязанье забыла. А Люська глазищами так и стреляет, как та скрепка: то на Митьку, то на мать. Ответа ищет – правда ли? А какой тут ответ дашь? Вон у всех в студии лица вытянулись. А среди них ведь и врачи, и учёные, и писатели, и даже священники. «Судить его, мошенника, или в психиатрию отправить! Развелось их, дьяволов, в наши смутные времена! Статистика в интернете такие факты выдаёт: три тысячи шестьсот шестнадцать человек уже объявили себя Иисусами!» И разом со всех сторон поднялся такой рёв: дай им волю – разорвут на части. Ату его!
Митька занервничал и принялся щёлкать себя по ногтям. Вот дурацкая привычка! И не отвыкнуть никак. А как тут не нервничать? Не дают человеку слова сказать! Зачем приглашали?! Вдруг он, и правда, чем-то таким владеет. Вот бы деда оживить! Никаких бы денег не пожалел. Работать бы пошёл и вкалывал день и ночь. Только бы дед жив был. После его смерти Гуманоидом стали прозывать его, Митьку. И он носил дедово прозвище с честью и достоинством. Сначала по деревне разнеслось, а потом и в город просочилось. Гуманоид - и всё тут!
Снова взглянул на экран. Показывали одного из воскрешённых. Мужик – как мужик. Спокойный, как танк. Кусают со всех сторон, а он, знай, твердит: «Мир вам, люди!» В морге отлежал около суток. После воскрешения в Бога веровать стал. Интересно, кто он? Подсадная утка? Потом ещё одну женщину показали, которая мужа по этой цифровой методе воскресила. И её негативом «распяли». Каких только ярлыков не приклеили. А на вид нормальная женщина. По манерам, на врача смахивает. Только говорит не очень уверенно. Её спрашивают, где муж сейчас. Молчит. Словно боится проговориться. А чего бояться-то? Если бы он, Митька, чем-нибудь таким сверхъестественным владел, разве стоял бы вот так, язык проглотив?! Рассказал бы всё, как на духу. Чего они?! И «Гулливер» этот уходит от прямых вопросов.
Шоу закончилось так же неожиданно, как и началось. В душе осталось какое-то чувство неудовлетворённости. Митька молча удалился в свою комнату. Ни с матерью, ни тем более с Люськой обсуждать эту щекотливую тему не хотелось. Пусть женщины меж собой чирикают, а ему, мужику, негоже. С отцом бы ещё обменялся мнением, но тот, как всегда, в командировке. Ну да ладно, время покажет: сумасшедший ли этот Гулливер, мошенник или одержимый какой. А с другой стороны посмотреть, в сказки раньше тоже не верили, а потом и зеркальце, в котором всё можно увидеть, и ковёр-самолёт, и другие чудеса реальностью стали. Так почему не быть живой воде? Но опять же, воскресить одного, двух – это ещё: куда ни шло. А если всех? Что на свете твориться будет?!
А перед глазами так дед и стоит. Сидит на крыльце и насмешливо теребит бороду. «Вот так-то, Митька! Думай, чеши в голове. На твоём веку ещё и не такое будет!»
Митька снова сел за компьютер. Ну, а что ты на это, скрепка, скажешь? Та покачала головой. Потом развалилась на боку, закинула ногу на ногу, закатила глаза вверх. Что-то соображает своей металлической головой. Ладно, не пыжься, отдыхай! С Ритой бы на эту тему поговорить. Она этими вещами ох как интересуется! Мать с отцом на неё ворчат. Они по профессии врачи. Верят только в то, что руками потрогать можно.
Вспомнился последний приезд в Петербург. Было это в сентябре. Долго гуляли по набережной Фонтанки. Говорили о клонировании. Гадали, будут ли проводить такие эксперименты над людьми или нет. Митька был категорически против клонов. Зачем и кому они нужны? Риту задевали эти темы так глубоко, что у неё от волнения начинал дрожать голос. А глаза прямо-таки искрились от возбуждения. В такие минуты Митьке почему-то очень хотелось её поцеловать. Но боялся обидеть. Просто брал за руку и нежно гладил её тонкие пальцы, разглядывая их, словно какую-то диковину. Рита сразу замолкала, но в глаза ему смотреть не решалась. Отводила взгляд на тёмную воду. Однажды они остановились на мосту. В воде отражались уличные фонари. Кругом было безлюдно. Митька взял и поднял Риту на руки. Да ещё вытянул руки далеко за перила. Девушка тихонько вскрикнула и, крепко прижавшись к нему, обхватила за шею. Митьке стало так хорошо, что хотелось окаменеть и остаться с ней в обнимку на века. Но Рита взмолилась её отпустить. Он с нежностью провёл губами по её щеке и опустил наземь. Пока она поправляла волосы, Митька глядел на воду. По тёмной поверхности реки плыли яркие кленовые листья. Они напоминали растопыренные в стороны пальцы. И кто придумал такую красоту! Вроде, и клёнов-то рядом нет. Значит, кто-то специально нашёл, подобрал и бросил их в воду. И, наверное, загадал желание. Дед говорил, что вода полна всякой информации и большой магической силы.
Представлял Риту так явно, что даже ощутил тонкий запах её любимых духов. Всё тело стало распирать каким-то непонятным напряжением. С шумом выдохнул скопившийся в груди воздух и твёрдо решил в выходные, во что бы то ни стало, рвануть в Питер. Что сидеть и гадать на кофейной гуще? Приехать и всё увидеть своими глазами. Пусть даже Риты не будет дома. Ну, мало ли уехала куда. Поговорит со Светланой, с Галиной Ивановной, с Валентином Петровичем. Неизвестность – худшая пытка. Всё! Решено! Деньги на дорогу есть. Клянчить у родителей не надо. Зря, что ль, два месяца по вечерам разносил телеграммы. От денег, которые предлагал отец на карманные расходы, всегда отказывался. Нет халявных денег – нет и упрёков. Усвоил эту истину твёрдо. Бегая с телеграммами по убогим дворам, насмотрелся, конечно, всякого. Бумажные телеграммы нынче шлют только те, у кого нет ни телефона, ни компьютера. Услуги связи нищенских трущоб.
Одна молодая женщина с полугодовалым ребёнком на руках, прочитав текст телеграммы, долго смотрела на него с каким-то отчаянным укором в глазах. Словно ему, Митьке, было кем-то велено держать ответ за все грехи мужского пола. И бледные губы её вдруг стали шептать такое, от чего его бросило в жар, нездоровый, трусливый, липкий.
– Он меня предал!.. Оставил! Будь он проклят!.. Помоги мне! Останься! Люби меня!
Митька растерянно тряс головой и, заикаясь, невнятно бормотал что-то, типа того, мол, извините, я при исполнении. А сам с каким-то оцепенением смотрел на её полинявшую от стирки футболку, загрубевшую на груди от высохшего молока. Курчавая малышка беспечно подпрыгивала на руках у матери и озорно хлопала в ладоши. После неловкой паузы женщина резко развернулась и, обхватив дочку двумя руками, скрылась в тёмной комнате. Митьке ничего не оставалось, как поставить в графе «Получатель» закорючку своей рукой. И скорее на улицу! Подальше от всего этого. От гулкого топота его ног из глубоких рытвин облупившихся стен (словно после артобстрела!) сыпалась сухая штукатурка. Потолок был весь в чёрных пятнах копоти, в центре которых злорадно красовались обгоревшие спички. Кому не лень до самого потолка прыгать?!
Следующий адресат проживал где-то в деревянных двухэтажных бараках, построенных сразу после войны, как временное жильё. По этому поводу дед говорил так: «Никогда, Митька, не верь обманному слову «временно»! Под ним всегда подразумевается «навечно», «навсегда». Любое дело с душой делай, как для себя, и доводи всё до победного конца. Знай: всё к человеку возвращается: и добро, и зло. В одном месте чего худого натворил – в другом сам же на это и попадёшься. А за добрые деяния всегда получишь благодарность, не в словах, так в мыслях человеческих. А мысли, Митька, – великая сила! Мыслями мы творим и себя, и своё будущее!».
Митька никогда не любил эти деревянные районы. Ни город, ни деревня! Не поймёшь что! Разбросанные по двору дрова, вечно переполненные помойки, по которым шастают бездомные, облезлые коты и собаки. Разбитые окна подъездов зачастую наполовину заколочены фанерой. Кто ж сподобится вставить стекло? Не моё, общественное. Обшарпанные ступеньки деревянной лестницы скрипели на все лады, как расстроенная домра. Так и знал: дверной звонок сорван. Постучал в дверь кулаком. Открыл ему старичок со светлыми и какими-то младенческими глазами.
– Вам телеграмма, – казённо сообщил Митька. – Распишитесь здесь, пожалуйста. – И протянул старику сложенную вчетверо бумажку.
– Да я, милый, плохо вижу. Ткни пальцем-то, куда закорючкой чиркнуть.
Митька приставил кончик ручки к нужному месту на бумаге. Старик расписался. И только Митька хотел уйти, как тот взмолился.
– Не уходи, сынок, прочти, что в телеграмме-то! Старуха моя тоже не видит, у обоих глаукома.
Митька окинул взглядом прихожую. В углах на оборванных обоях гнездились тараканы. Вообще-то тараканов Митька видел, но чтобы их было столько – никогда! Если бы не шевеленье их чувственных усов, можно было подумать, что угол выложен блестящим коричневым кафелем. Старик, конечно, эту живность не видел. Митька развернул телеграмму, быстро пробежал глазами по тексту: «Трагически умер Павел. Вчера похоронили. Зина». Видя, что Митька что-то мнётся, старик строго приказал:
– Читай! Мы от телеграмм нынче ничего хорошего не ждём.
Митька откашлялся и прочёл, стараясь произносить слова, как можно равнодушнее и суше.
– Господи! – перекрестился старик на «лампочку Ильича», что болталась на проводе без люстры под самым потолком. – Спасибо Тебе, Господи, что прибрал на место! Пусть земля ему пухом, а горемычной душе – прощенье за слабость Духа. – И, уже обращаясь к Митьке, добавил: – Пил он, по-чёрному. Давно знали, что добром не кончит! Сын это наш. Вот так, парень. Теперь иди с Богом, дай поплакать вволю!
И снова Митька прыгал через ступеньку, будто ему дали пинка под зад. Внизу под лестницей кто-то шевелился, шелестел картонными коробками. В нос ударил зловонный запах. В привокзальном туалете дышать легче! Митька зажал нос ладошкой. Какой-то бомж устраивался на ночлег. А куда ему деться? Во всех приличных домах домофоны да консъержи. А тут дверь, как на станции метро, в обе стороны ходит. У батареи – худо-бедно, но тепло. Взглянул на следующую телеграмму. Где же этот дом под номером шесть? По идее, вон тот должен быть. Но в нём, вроде, никто не живёт. Дверей в подъезде вообще нет. Стёкла выбиты. Свет ни в одном окне не горит. Посветил фонариком. Увидел рваную занавеску на окне. Пошарил лучом по тёмным углам подъезда, пугая сонных собак. Те уж давно не лают на чужих. Сами на птичьих правах. Высчитал квартиру. Должна быть, слева, на первом этаже. Гулко забарабанил в дверь. Послышались шаркающие шаги. Хмельной мужской голос недовольно спросил:
– Кого там принесло, на ночь глядя?
– Телеграмма! – громко оповестил Митька. Дверь открылась, но свет не зажёгся. Митька пристроил телеграмму на локоть. – Распишитесь!
Мужик сподобился.
– Посвети-ка! Что там в ней?
Митька приставил фонарик к дрожащим рукам мужика, в которых нервно плясала телеграмма.
– Бог ты мой! – вскинул тот на Митьку опухшие глаза. – Батя преставился! – И спокойно подытожил: – Пора уж! На девятый десяток перевалило. Нам столько не отжить. – Усмехнулся каким-то своим практичным мыслям, которые, как вороны при помойке, всегда рядом. – Думаешь, наследство оставил? Чёрта с два! Хибара одна, которую и дарма никто не возьмёт. Ну да ладно. Может, летом когда-нибудь съезжу погостить. Теперь никто зудеть не будет: « Не пей, Гришка, пропадёшь!» А как не пить? Живу, как собака последняя!
– Извините, я тороплюсь, – скороговоркой перебил его Митька и рассёк перегарный воздух стремительным движением лёгкого молодого тела.
Вот, дела! Одна смерть кругом! И, что самое странное, особо и не удивляет никого. Вот и этот тоже. Принял сообщение, как само собой разумеющееся. И вспомнился тот день, когда они с отцом приехали в деревню после похорон деда. Казалось, вот-вот рухнет весь мир! А тут ни слёз, ни скорби, словно о ком постороннем речь идёт. Неужели у мужика этого душа не болит?! А, впрочем, у всех ли она есть…
Вспоминая всё это сейчас, передёрнул плечами. Хорошо, что ушёл с телеграфа! Появится нужда в деньгах, лучше уж пойти вагоны разгружать, чем разносить такие вести.
Выключил компьютер, свет, быстро разделся и плюхнулся в постель. А то чего доброго Люська прибежит с вопросами. Её просто так не выпроводишь. Ещё та цаца! В какой-то книге вычитал, что перед сном можно сконцентрировать мысль на проблеме. Утром получишь готовый ответ. Только проснуться нужно раньше будильника, чтобы не вскакивать с постели, как на пожар, а полежать да подумать о том, что волнует. Не зря в пословице говорится: утро вечера мудренее.
– Мить! – сунула нос в темноту его комнаты Люська. – Ты спишь?
– Сплю, – сонно буркнул Митька. – Исчезни!
Но Люська настырно впёрлась в комнату и села по-турецки на коврик у кровати. Как она так ноги под себя загибает? Будто они у неё без костей. Имидж свой меняет, как ящерица хвосты. Сейчас вон, пацан пацаном. Спортивки, футболка, волосы под заколку заправлены, чтоб не мешали. А бывает, так вырядится!…
– Мить, знаешь, что мать говорит по поводу этого воскрешения?
– Не знаю, и знать не хочу! – лёг на спину Митька и заложил руки за голову. Лукавил. Знать хотелось. И Люська, уловив это, возбуждённо зашептала.
– Помнишь тетку Маню на краю деревни? Ну, ту, что с бородавкой на лбу? У неё ведь сын был. В армии погиб. Она всё по нему плакала. Что бы ни делала, всё Бога упрекала, мол, зачем сына так рано забрал.
Сестрёнка поёжилась, озираясь на тёмные углы комнаты, и понизила голос, будто её подслушивал кто.
– Короче! – требовательно изрёк Митька. Терпеть не мог, когда важную информацию размазывали, как клейстер по обоям. Картинка любого события в мысленном воображении вырисовывалась налету. Прозвучат скупые на эпитеты слова: «Лето. Ночь. Болото» - у него не только картинка проявится, вмиг услышит натужное уханье совы, уловит дурманящий запах багульника, почувствует влажное касание ночного ветерка. А многословие отвлекает, уводит в чужие дебри.
– Будешь командовать, вообще ничего не расскажу! – поджала губы Люська.
– Ну ладно выделываться! – сдался Митька. – Начала, так валяй!
– Так вот однажды пошла эта баба Маня на болото за клюквой. Ягод много в тот год было. Набрала несколько вёдер на сдачу, а нести мочи нет. – Люська говорила так складно и образно, искусно вплетая в речь старинные словечки, что Митька усмехнулся. Вот артистка! И фразы-то найдёт! «Мочи нет!» В голове у него стали прокручиваться яркие картинки этой небылицы. А Люська, между тем, продолжала: – Села на пень баба Маня да запричитала: «Нет моего сыночка, чтобы мне помочь! Был бы Ванечка жив, собирал бы со мной сейчас ягоды и нёс домой! Не было бы у меня горя!» Пока она плакала да причитала, стемнело. Вдруг видит, сын по болоту в её сторону идёт. Подошёл, молча взял рюкзаки, вскинул за плечи и вперёд. Баба Маня еле-еле за ним успевает. И слова вымолвить не может. А как к деревне подходить стали, собаки от лая зашлись. Луна на небе поднялась. Тут баба Маня сына окликнула. Он рюкзаки на землю опустил, повернулся к ней. Смотрит она на него, в глаза заглядывает, а в них – пустота! Тут баба Маня креститься да молитвы читать принялась. Ванечка исчез! Потому что не сын это был, а фантом его!
– Ну и дальше что? – как можно равнодушнее спросил Митька.
– Ничего! – почему-то рассердилась Люська. – Мамка говорит, что нельзя мёртвые души тревожить. А то наплодят таких вот призраков! Не дело этот дядька задумал! А ты как считаешь?
– Не знаю, – недовольно пробурчал Митька. – Иди, спи! Вон глаза-то сейчас из орбит вылезут.
И отвернулся. Иначе от её вопросов просто так не отделаешься. Люська, пыхтя от недовольства, удалилась. А Митьке ещё долго было не заснуть. Что ни говори, а пустыми дедовы глаза ему видеть никак не хотелось. Во взгляде у деда отражалось всё, о чём он думал. Митька мог наблюдать за дедом часами. И часто подлавливал его на каком-нибудь шкодливом моменте: «Признавайся, дед, о чём сейчас подумал?!». Дед смеялся и раскидывал перед Митькой снасти своих потаённых мыслей. И уже хохотали вдвоём. Умел он заразить своим смехом. Бывало, что сама ситуация, казалось бы, не стоила выеденного яйца, а дед преподносил её с таким азартным юмором, что Митька смеялся уже не над самим случаем, а над дедовой мимикой, интонацией. Раньше большого значения словам деда не придавал. Сказал и сказал. Что тут такого? А теперь каждая, сказанная им когда-то фраза, выплывала из темноты забвения, светясь каким-то особым светом. «Учись, Митька, жить легко и с радостью, – любил повторять ему дед. – Нет радости в жизни – твои проблемы. Не под тем углом на мир смотришь!». Нет, не хотелось видеть деда призраком. В Митькиной памяти дед всегда оставался живым и естественным. И вечной жизни Митька тоже не хотел. Хоть размышлял по этому поводу не раз. На краю дедовой деревни одна старушка жила. К ста годам уж ей тикало. Лицо всё морщинами изъедено. Спина сгорблена, чуть не в дугу. Вместо рта беззубая впадина. Руки тряслись так сильно, что казалось, она всё время злится на весь мир. От ветра шаталась, а всё жила. За что ей наказание было такое? За какие грехи? Бабуля, завидев её, крестилась: «Да минует меня чаша сия! Не дай Бог до такой поры дожить, чужой век заедать!» Так что подумать было над чем.
А когда заснул, попал на какое-то очень странное собрание. Явное попадание в прошлые века. Огромная зала. Вместо потолка прозрачный купол, сквозь который проглядывают звёзды. Все присутствующие в белых одеждах. Лица, вроде, и знакомые, а не узнать никого. Смотрят на него так пристально, что шевельнуться страшно. А один, с лавровым венком на голове, странно так, не разжимая губ, одними глазами вопрошает:
– Ты «за» или «против» бессмертия?»
Митька молчит, тупит взгляд. Тогда вопрос ставится по-другому.
– Хотел бы жить вечно?
« Не-а!» – качает головой Митька.
Все куда-то исчезают. А он парит в звёздном пространстве. Мимо пролетает уродливая старуха с косой в руках. Не безызвестная особа! Скалится ему беззубым ртом. Но Митька её не боится, осеняет крестом. Катись своей дорогой! Она быстро проносится мимо и сливается с густой темнотой. Сон был таким отчётливым, что Митька в ужасе проснулся. Фу! Ерунда какая! Приснится же!.. Зато улёгся, постели не разобрав. Сел, позёвывая и потирая глаза, стянул с себя спортивки, футболку, откинул в сторону покрывало. Последнее, что шевельнулось в дремотном сознании: книжку о таинственной силе цифр прочитать всё-таки надо. Предпочитал, как и дед, на все иметь собственное мнение.
В Петербурге
В Петербург поезд прибывал ровно в девять часов утра. Раньше на перроне Митьку всегда встречала Рита. Ищущий взгляд выхватывал её фигурку из толпы встречающих мгновенно и безошибочно, как выхватывает взгляд заядлого грибника копеечный по размерам подосиновик, только-только выглянувший из-под плотного слоя прелых листьев. Рита выделялась какой-то почти призрачной воздушностью. Казалось, дунь на неё, лёгким пёрышком взлетит над суматошной людской массой. И сердце у Митьки начинало подпрыгивать в груди, как шарик на теннисной ракетке. Некоторое время, смущенно улыбаясь, молча смотрели друг на друга, глаза в глаза. Потом он первым произносил: «Здравствуй! Вот и я!» И осторожно брал её руки в свои, прижимал к губам её тонкие пальцы. В метро, на эскалаторе, он всегда становился на ступеньку ниже. И их глаза оказывались на одном уровне. Рита долго не выдерживала его взгляда. И со счастливой улыбкой начинала разглядывать рекламы на стенах туннеля. Её никогда не интересовала реклама. Просто смущенному взгляду некуда было деться от Митькиных любящих глаз. А он открыто любовался ею. Девушка чувствовала это. Смеясь, дотрагивалась до его лица руками и отворачивала его голову в сторону. Тогда он закрывал глаза и снова касался губами её пальцев. И плевать-то ему было на всех любопытствующих. В этой незнакомой толпе они были одни.
Удивительно, но, чувствуя рядом с собой Риту, он будто не замечал окружающий мир. Не реагировал на чужие локти, не видел грязных вокзальных бомжей, не слышал резких голосов киосковых зазывал. Взгляд его летал где-то на уровне высоких крыш и серого питерского неба. Его руки, как ветви больших деревьев, защищали её пространство от чужого вторжения. А слух ловил музыку ветра. Сегодня защищать было некого, и мир сузился так сильно, что Митька остро ощущал на себе его незримое давление. Даже пожилые женщины, торгующие мороженым, старались зацепить его любопытными взглядами.
– Эй, парень, купи мороженое!
Он, не оборачиваясь, качал головой.
– Холодно? Куда путь держишь?
И что они к нему все цепляются? Будто на лбу у него что написано, или лампочка в голове светится.
Когда Митька добрался до Ритиного дома, было уже около десяти часов утра. Но свет в окне «девичьей» не горел. Значит, спят ещё. По субботам Рита со Светой вставали поздно. Митька долго разглядывал обрамлённые кружевами шторы. Раньше Рита очень чувствовала его взгляд. Сегодня телепатия была явно чем-то заблокирована. Чем? А, может быть, кем?! Но думать об этом не хотелось. Где-то в голове сразу появлялась сверлящая боль, острая и неприятная, словно зубной бур попадал в нерв. К чёрту гнать эти тёмные мысли! Как там дед говорил: «Крест ко мне, дурные мысли от меня!». Помогало моментально. Ведь в голову чего только не втемяшится. И если всякому мысленному сброду давать в голове приют, до такой помойки докатиться можно. Сколько раз, например, представлял собственные похороны. И даже то, кто и что говорил у гроба. Умирать Митька не собирался, но подобная ересь в голову влезала. Теперь вот воображение вырисовывало образ какого-то мужика с узкими татарскими глазами. И откуда только это всё берётся? Мысленные видения были цепкими и навязчивыми, как пиявки в грязном пруду.
В окне Ритиной комнаты зажёгся свет. Интересно, кто отодвинет в сторону штору: Светлана или Рита? В оконном проёме появился Ритин профиль. И снова радостно запрыгало сердце, словно шарик на теннисной ракетке. Слава Богу, дома! Хотел махнуть рукой, но интуиция подсказала: не увидит. Откидывая в сторону штору, во двор Рита не взглянула. Плохой знак! Митька вздохнул и направился к подъезду. Из дверей подъезда выскочила чёрная кошка. Её только не хватало! Плюнул через левое плечо. Угомонись, нечистая сила! Но ничего хорошего от встречи уже не ждал. Так и вышло. На звонок ему открыла Светлана. Растерянно отпрянула назад.
– Дима?! Вот не ожидали!
– Здравствуй! – буркнул Митька. – Рита дома? – Светлана кивнула, но как-то неуверенно. Вот те раз! Что она не знает, дома ли сестра, с которой живут в одной комнате?
– Проходи. Раздевайся. Сейчас я её позову.
А у Митьки кроссовки к резиновому коврику словно присосало. Не переступить порога. С трудом заставил себя это сделать. Зима, не лето, не будешь дверь настежь открытой держать. Из кухни выглянула Галина Ивановна, их мать. Увидев Митьку, сделала обрадованное лицо. Именно «сделала», потому что рот хоть и расплылся в улыбке, в глазах застыла какая-то тревога. А он, как исследователь тонких материй, все взгляды, жесты, интонации фиксировал в душе, как на сверхчувствительном пульте управления. А Галина Ивановна, между тем, всё обласкивала приторным этикетом:
– Ах, вот это кто! Дима! Заходи, заходи! Давненько ты у нас не был! Рита! Что ты там так долго копаешься?! К тебе гости!
Из гостиной выскочил Юнг, здоровенный и добродушный чёрный пёс, Ритин телохранитель. Поставив Митьке лапы на грудь, лизнул в подбородок. Потом развалился на полу, доверительно подняв вверх лапы. Вот уж кто истинно ему рад! Митька почесал ему брюшко и мысленно поблагодарил. «Спасибо, дружище, выручил! Помог выйти из неловкого положения. Тебе зачтётся!». И сунул псу в открытую пасть заранее припасённый в кармане для момента встречи пряник.
Рита вышла из комнаты с каким-то растерянно-виноватым лицом. Протянула ему руку.
– Здравствуй, Дима. С приездом. Рада тебя видеть. Раздевайся. Проходи в комнату.
Митька протянул Галине Ивановне её любимое печенье, «Растягайки», и коробку шоколадных конфет.
– Это к чаю.
Светлана деликатно удалилась вслед за матерью на кухню. Они с Ритой остались в комнате одни.
– Извини, что свалился на голову без предупреждения. Ты получала мои письма? – всё старался заглянуть он Рите в глаза. Но девушка прятала взгляд и уходила от прямого ответа:
– Чаю хочешь?
Он покачал головой. Какой там, к чёрту, чай! Слюну и ту не проглотить. Понял, что его приезд её тяготит. Незваный гость хуже татарина! Зачем, спрашивается, припёрся?! Только чего уж теперь! И всё равно, лучше знать горькую правду, чем истязать себя догадками.
Чаю всё-таки попить пришлось, потому что играть в молчанку было больше невмоготу. После завтрака вышли на улицу. Здесь, конечно, дышалось легче. Хотя проклятая неопределённость доставала сильнее зубной боли. Зачем людям так истязать друг друга? Что, не могла прямо ответить письмом? Мол, прости, у меня появился другой, которого люблю. А ты, дескать, уже вчерашний день, спасибо за то, что был. И все дела! И тут же осадил себя: кто ты такой, чтобы за неё всё раскладывать по полочкам?
И снова, как тогда в сентябре, они молча брели по набережной Фонтанки. Только пейзаж изменился, быстро, как в мультике. Соответственно и в настроении отразились природные катаклизмы. С низкого неба сыпалась снежная крупа. Рита собирала её на перчатку. И разглядывала каждую крупинку так внимательно, словно это было для неё сейчас важнее всего на свете. И не было ей дела до того, как он жил эти две недели без её писем и звонков!
Только вспомнил про звонки, как в Ритиной сумочке сразу зазвонил мобильник. Значит, всё-таки сменила номер телефона. А он-то, глупый, голову ломал!..
Митька деликатно отошёл в сторону. Не привык подслушивать и подглядывать. И хоть Рита тоже отвернулась, и голоса её слышно не было, Митька нутром чувствовал, что говорит она не с подругой. Это был ОН! Поднял глаза вверх. Серая, и плотная, будто войлочная, завеса глухо окутывала всё небо. Никакого просвета! Перевёл взгляд на окрестные дома. Они сейчас смотрели на Митьку с какой-то болезненной тоской. Словно их лихорадило от гриппа. Огни в окнах то вспыхивали, то гасли. Поёжился. В этом муравейнике он явно был чужаком. И никак было не освободиться от какого-то предчувствия, что через несколько минут должно произойти что-то ещё более неприятное. Ох уж эта интуиция! На душе вдруг сделалось так омерзительно, словно лицом угодил в клейкую паутину, незримо натянутую между деревьями каким-то пауком. Так и знал! Перед ними затормозила иномарка. Темноволосый мужчина, лет тридцати, опустил тонированное стекло:
– Карета подана! Прошу садиться, господа!
– Дима, познакомься, это Валера. Я ему про тебя рассказывала, – каким-то замогильным голосом произнесла Рита и вся вспыхнула. Митьке даже жалко её стало.
– Счастлив познакомиться! – ёрничал парень. – Думаю, мы не нищие, чтобы решать свои проблемы на улице. Предлагаю поехать в ресторан. Разумеется, за мой счёт! – узкие, восточного типа глаза его самодовольно прищурились. В гробу бы видал Митька этот «мерседес», но Рита уже открыла заднюю дверку машины и ловко («Привычно»! – отметил про себя Митька) устроилась на сиденье. А он всё стоял, раскачивая свои сомнения на силиконовых подошвах новеньких кроссовок.
– Не бойся, парень, жив будешь, я даме слово чести дал. А честью не бросаюсь.
Митька не удостоил его ответом. Вздохнул и нехотя сел в машину. Хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не заставлять Риту так страдать. Попробовал улыбнуться и подмигнуть девушке. Она смутилась и уткнулась взглядом в подол велюрового платья. Хм! Посмотреть бы со стороны, какая у него вышла гримаса!
В ресторане парень проворно помог Рите снять пальто, заботливо стряхнул прилипшие к пушистым манжетам снежные крупинки. Митька искоса разглядывал парня. Крепыш, однако. Мышцы накачаны. И самоуверен на все двести. Он, Митька, ему, конечно, не конкурент.
– Что пить будешь? – небрежно перекинул ему прайс лист Валерий.
– Сок, – не взглянув на предлагаемый выбор, спокойно ответил Митька. – Апельсиновый.
– А ты, Ритуля? – наклонился к ней Валерий, и рукой бесцеремонно убрал прядь волос с её лба.
Митьке словно наждачкой по носу провели! «Ритуля»! Демонстрирует близкие отношения?
– Чай с пирожным, – выдохнула Рита.
– Ну-у-у! – нарочито разочарованно протянул парень. – Что за компания! Я за рулём, но шампанского приму. Такое приятное знакомство непременно обмыть надо. Ты, Дмитрий, после школы поступать куда думаешь?
Митька пожал плечами. Что он его за дурака держит? Без мыла в одно место влезть хочет! Видали таких!
– Могу по дружбе помочь с поступлением в универ. Есть приличные связи.
Митька отвернул голову к окну. Благодетель нашёлся! Кого-нибудь другого покупай! А вслух обрезал:
– Да я уж как-нибудь сам. Не утруждайтесь…
Митька смотрел на парня внешне спокойно, без вызова. Хоть чего уж там говорить, внутри всё клокотало. Собой владеть научил его дед. Сколько раз повторял ему: «Не доставляй врагу удовольствия, не выходи из себя, не теряй достоинства!».
– Ишь ты, какой ершистый! – скривился в ухмылке парень. Митька проигнорировал. Не хватало ещё сцепиться словесным лаем.
Официант принёс шампанское, сок, какие-то пирожные, фрукты, открыл бутылку, наполнил бокалы:
– Приятного вам торжества!
– Вот именно! – подхватил Валерий. – За встречу! Очень надеюсь, что она окажется доброй.
Рита тоже подняла бокал. Митька чокаться не стал, демонстративно потягивал через соломинку свой сок и молчал. Парень быстро потерял инициативу в разговоре. Смотрел на Риту и улыбался, рассчитывая на взаимность и поддержку. Но Рите было не до улыбок. Она разглядывала свои руки. На левой руке красовался дорогой перстень. Подарок – догадался Митька. После шампанского щёки у Риты порозовели. Во взгляде вместо вины теперь всё больше сквозила жалость. Только этого ещё и не хватало! Что его жалеть?! Не убогий! Всё у него впереди: и учёба, и девушки. А вот она за этим ухарем быстро себя потеряет. Это факт! Вон в нём сколько фарса. Из ушей лезет. До иномарки его Рите, конечно, дела нет. В этом почему-то Митька был уверен. Языком взял. Наглость – второе счастье. Опыт имеет. За словом в карман не лезет. Вон, каким петушком обхаживает. И рядом, под боком, не за тридевять земель. Позвонила – и через десять минут он у её ног. А он, Митька, раз в два месяца приезжал. Да и разве только в этом дело! Вон он как властно её за руку держит. И она не противится. Значит, нравится. И, словно уловив Митькины мысли, парень приобнял Риту за худенькие плечи.
– В общем, так! – перешёл он в наступление. – Что ходить вокруг да около! Дружбы между нами, сам понимаешь, не получится. Ты больше Рите не звони и письмами не домогайся. Твои девчонки ещё кашу едят и под стол пешком бегают. А мы любим друг друга! И ты на пути не стой! Так я говорю, Ритуля?
Она вспыхнула и бросила на парня такой взгляд, от которого у Митьки всё внутри опустилось. Не знал, куда девать глаза, словно в душевой случайно перепутал раздевалки. Хорошо, что есть эти спасительные окна, которые всегда готовы спрятать в своё раздвинутое пространство любой растерянный взгляд. На улице разыгралась метель. В такую погоду добрый хозяин собаку из дому не выгонит. А ему нужно где-то перекантоваться до поезда. Что называется, убить где-то часов семь. Хорошо ещё, что обратный билет не взял. Какое-то недоброе предчувствие всё-таки было!.. И сумка с собой. Слава Богу, заходить к Рите не надо. Достал кошелёк, положил на стол деньги за сок и шампанское. Решительно встал, посмотрел обоим прямо в глаза и, как можно радушнее, произнёс:
– Я понял. Счастья вам! – и первым протянул руку парню. – За откровенность спасибо!
Тот тоже встал. В жгучих татарских глазах блеснуло радостное удивление. Видно, не ожидал столь быстрой развязки. А Митька тем временем неловко, по-телячьи, ткнулся губами Рите в висок:
– Не мучайся! Я на тебя обиды не держу!
К выходу шёл, как под прицелом пистолета. А сердце гулко отсчитывало шаги. Уже у самой двери услышал её отчаянный крик:
– Димка! Постой!
Но Митька не остановился. Прибавил шагу и прыгнул в свободное такси.
– Куда? – равнодушно спросил водитель.
– Жми, давай! Потом скажу.
– Любовь?! – просигналил таксист, провожая любопытным взглядом плачущую на крыльце ресторана Риту. Его большая голова заслонила от Митьки девушку.
– Что она крикнула? Ты слышал?! – не своим голосом спросил водителя Митька.
– А-а! – махнул рукой парень.
– Мне это важно. Скажи! – Бледное Митькино лицо произвело впечатление. Парень пожал плечами.
– Трус, говорит.
Митька так и обмяк, словно сама Вселенная вдавила его в сиденье. Расстегнул воротник джинсовой рубахи. Значит, и парень подумал так! Слюнтяй, мол, не умеет постоять за своё счастье. А разве счастье можно взять силой? Всё понял он по её влюблённым глазам! И к чему теперь эти дискуссии! Не собирается он оправдываться! Ни перед кем!
– Не держи в голове, – участливо посоветовал водитель. – На все их капризы смотреть!..
– Помолчи, а?! – оборвал его Митька. – Держи к Ладожскому, ладно?
Народу у кассы было много. Занял очередь и стал глазами искать, куда бы приземлиться. Ноги категорически отказывались держать. Свободным было место возле «сладкой парочки». «Он» и «она» дышали на окружающий мир недельным перегаром. Сидели, как два голубка, нос к носу, рука в руку. У обоих фингалы под глазом. У неё слева, у него справа. Зато на лицах сплошное блаженство. Это про таких, наверное, говорят: милые ругаются – только тешатся. За перегаром шла волна зловонной кислятины. Митька дышал через раз. И всё же не выдержал. «Свято место», вопреки пословице, снова осталось пусто. Остановился у книжного киоска. Облокотился на прилавок. Сделал вид, что изучает названия книг. Они были разделены на три секции: классика, философия, современное чтиво. Повертел в руках какую-то брошюрку с интригующим названием «Энергия мысли» и положил на место. Нет, не в его настроении сейчас книги читать. И только хотел отойти от киоска, как продавец, худощавый мужчина пенсионного возраста, в старомодном пальто и какой-то дореволюционной шляпе, встал и тихо обратился к нему:
– Возьми, сынок, книгу-то, которую в руках держал, дарю.
Митька немо уставился на старика. Шутит, что ли?
– Не шучу, – вслух ответил на его мысленный вопрос мужчина. – Давно за тобой наблюдаю. Я не продавец, вообще-то. Временно внука замещаю, чтобы тот работу не потерял. Внук мой – ровесник тебе. В больницу попал. Какие-то звери ни за что, ни про что чуть не до смерти избили. Переживаю очень. А ты так на него похож. Возьми брошюру, коль приглянулась.
– Сколько стоит? – полез в кошелёк Митька.
– Не обижай. Сказал же: дарю!
Митька протянул мужчине руку. Крепко, по-мужски, обменялись пожатиями. И молча отошёл от киоска, поднялся на второй этаж, в зал ожидания.
Народу здесь было чуть меньше, но все места забиты сумками. Поймал себя на мысли, что всё-таки, с одной стороны, хорошо, что люди кругом. Не дают расслабиться. Мелькают по сторонам чужие заботы. А если бы оказался один, да в чистом поле? Наверное, волком бы выл! А толпа, она и мёртвого двигаться заставит
– Молодой человек! – зазывно улыбнулась ему девушка в синей форменной пилотке. Ресницы чёрные, длинные, как у куклы. Костюм синий с погонами. Рубашка голубая. Стюардесса, да и только! – Помогите нам разыграть приз!
– Вы мне?
– Да, именно Вам.
– Что, что Вы сказали?
– У Вас что, со слухом плохо?
– Почему?
– Подойдите! Нажмите вот сюда. – Она осторожно взяла его руку и нажала какую-то кнопку. И вдруг захлопала в ладоши:
– Вы выиграли пятьсот рублей!
– Если за пять минут вокруг не найдётся человека, который бы поставил на кон деньги, приз Ваш!
– Какой приз? За что?
– За красивые глаза! – очаровательной улыбкой смутила его девушка.
Он растерянно обвёл взглядом сказочное пространство вокруг этой волшебницы. Она сидела в каком-то маленьком, словно игрушечном теремке. На больших картонных часах мигали огоньки. Часы отсчитывали минуты, как на старте.
– Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! – громко комментировала девушка. – Две минуты! Ба! Вас перебили! – весело и азартно воскликнула она.
Митька закрутил головой. Сбоку воткнулась в него чугунным взглядом какая-то пожилая женщина, очень похожая на южанку. Она нерешительно положила на жестяное блюдо сто рублей.
– Прекрасно! Разыгрывается шестьсот рублей! – тоном телевизионной ведущей азартно объявила девушка в пилотке. – Всего пять минут решат судьбу приличной суммы. Молодой человек! Найдите хоть сто рублей – и приз Ваш!
Девушка смотрела на него такими глазами, что Митька невольно стал шарить в карманах. Не ради этого странного приза, ради этих умоляющих его глаз.
– Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Ну?! – вскрикнула девушка, ловко вытащила из его рук сторублёвую купюру и небрежно бросила на блюдо. – Ещё пять минут – и приз в семьсот рублей будет Ваш!
Но, не успела она начать отсчёт, как южанка справа быстро положила на блюдо триста рублей.
– Эх! Не повезло! – сценично схватилась за голову девушка в пилотке. – Если бы Вы нашли триста рублей – приз Ваш! Но уже не каких-то семьсот, а целая тысяча рублей! Отсчёт! – скомандовала она сама себе. – Пять минут! Четыре минуты! Да пошарьте вы в кошельке! Это сумма! Скупой платит дважды! – Девушке почему-то очень хотелось, чтобы выиграл он, Митька, а не эта молчаливая особа, что всё время гипнотизировала Митькин профиль. Толпа любопытных, невесть откуда и взявшихся вокзальных зевак, дышала ему в спину. Он слышал их вожделенные выкрики: «Давай, паря! Не жмись! Покажи, что не лыком шит!", « Кто не рискует, тот не пьёт шампанского!», «Думай – не думай, а сто рублей не деньги!».
Митька открыл кошелёк и достал пятьсот рублей. Девушка азартно крутанула блестящее блюдо. На нём затанцевали сгорбленные купюры.
– Одна тысяча пятьсот рублей! – ударила в игрушечный гонг красотка. И подмигнула Митьке. – Пять минут. Четыре минуты! Три минуты! Две минуты! – Митьке казалось, она так и хочет поторопить время на картонных часах, чтобы приз непременно достался ему. Обведённые яркой помадой губы девушки посылали ему воздушные поцелуи. А настырная конкурентка пожирала его насмешливым взглядом, зажимая в руке очередную порцию денег. Откуда она их берёт? Из воздуха, что ли? В руках даже сумки нет. Но было уже не до деталей. Ум лихорадило неведомым ему доселе азартом. И прыгала в голове не на шутку разгулявшаяся мысль: «У меня последние триста. Сколько зажато в кулаке у той?»
Девушка так и приплясывала за стойкой. Из сказочного теремка картонный домик на глазах превращался в избушку на курьих ножках.
Женщина бросила на блюдо три сотенных. И блюдо победно закрутилось.
– Одна тысяча восемьсот рублей! Пять минут! Четыре минуты!
У Митьки взмокла спина. В груди отдало какой-то горечью, словно надышался угарного газа. Чёрт с ним, с билетом! Либо пан, либо пропал! И кинул на кон последние деньги. Они никак не хотели кружиться на блюде. Сваливались и разлетались по сторонам, но девушка в форменной пилотке любовно окучивала упрямые купюры и, знай, выкрикивала звонкое своё:
– Две тысячи сто рублей в пользу молодого человека! Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Две минуты! Одна минута!
Митька замер. И вокруг поползло змеиное: «Ш-ш-ш-ш-ш!» Блюдо замедлило ход. Все взгляды устремились на южанку. Глаза её неистово вспыхнули, и она артистично стала крутить над блюдом рукой. Сотенная купюра победно короновала денежную груду.
– Эх, парень, проиграл! – насмешливо констатировала девушка в пилотке и проворно собрала деньги в бумажную шкатулку с надписью «Приз!». Под дружные аплодисменты шкатулка перешла в руки южанки. И не успел Митька сообразить, что к чему, как все люди вокруг куда-то испарились: и южанка с деньгами, и зеваки, и девушка, так похожая на стюардессу. И даже сам сказочный теремок на глазах превратился в груду каких-то бесцветных коробок, которые разлетелись по сторонам, забиваясь под скамейки зала ожидания. Может быть, это сон? Заглянул в кошелёк. Пусто! Оглянулся вокруг. На него грустно смотрел какой-то старичок со стареньким рюкзаком на острых коленях.
– Эх, милый! – покачал головой он. – Это у них называется «шоу– бизнес». Обдирают таких, как ты, простачков, как липку, на глазах у всех. И никому дела нет. Видишь их, артистов, сколько! И милиция с ними заодно. Видать, хорошо отстёгивают. Сейчас с другой стороны вокзала свои сети раскинут. И новый спектакль сочинят. Жаловаться – стыдно: сам лопухнулся. Ехать-то далеко?
– Далеко, – ушёл от прямого ответа Митька.
– Попросись у проводницы. Может, пустит постоять в коридоре. В тамбуре-то холодно.
Митька ничего не ответил. Натянул капюшон куртки на голову. Замаскировался! И на свежий воздух.
Порывистый ветер свистел то в одно ухо, то в другое. И что странно: ржавый гвоздь, застрявший в сердце после встречи с Ритой, уже не вызывал такой боли. Видно правду говорят, что клин клином вышибают. Чёрт с ним, с этими деньгами. Дед обычно говорил ему так: «Уходят деньги – исчезают проблемы!». Эх, дед! Знал бы ты, как аукается в душе каждая сказанная тобой когда-то фраза!
Митька бесцельно бродил по перрону, наглухо закутавшись в пустоту и безразличие. Глаза спокойно созерцали происходящее вокруг. Два милиционера оттаскивали от входа кафе «Бистро» какого-то бомжа. Тот блаженно улыбался, забавляясь привычной ситуацией. Знал: при людях бить не станут. Если что – закричит. Найдутся защитники. Какой бы ни был, в обиду не дадут, заступятся. Бомж расслабился, повис на руках у парней в форме, поджал под себя ноги. Пусть тащат! А впереди ледяная полоска, раскатанная детьми. Бомж сложил ноги вместе, катится. Ну, выведут его за территорию вокзала, а дальше что? Пригрозят, конечно, чтоб, мол, мы тебя больше здесь не видели. Согласится, кивнёт, чтоб тайком не пнули, и проникнет на вокзал с другой стороны, где ещё не засветился.
На перроне вытанцовывала вьюга. То тут, то там столбом поднимался снежный вихрь, и, казалось, хрупкая балерина в белом платье, волчком крутится на одной ноге, разводя по сторонам снежные руки. Ветер пронизывал насквозь. Хотелось выпить горячего чаю. Посчитал оставшуюся в кошельке мелочь. Около пяти рублей. На чай мало. А так сидеть – неудобно. Поддел носком ботинка пивную пробку. Та звякнула, солидно возражая, мол, не пробка я, юбилейные десять рублей. Нагнулся и поднял. Покрутил в руках, хмыкнул. Видно, ангел-хранитель не «сгляделся», подкинул из жалости. Направился в кафе. Народу было немного. Из-за соседнего столика донёсся любопытный разговор. Митька невольно прислушался.
– Нет, Витёк, хочешь – обижайся, хочешь – нет, но ни в какую Америку я не поеду! Как я своё отделение брошу?! Как людям в глаза посмотрю? Я ведь у самых истоков стоял. Сколько душевных сил вложил! На меня мои больные, как на икону, молятся…
– А что с этого имеешь? – веским аргументом перебил его другой. И хоть Митька сидел к ним спиной, по интонации и голосу внешне чётко представлял каждого из говорящих. Первый – худенький, с бледным чуть вытянутым лицом, с серыми глазами и русыми, прямыми волосами. Другой – полный, толстолицый, курчавый, в американском джинсовом костюме. И непременно с редкими волосинками на толстых пальцах. Глаза с жёлтыми крапинками на тёмно зелёных зрачках.
Не удержался, мельком обернулся. Так и есть, не ошибся. Первый – в шерстяном пуловере и белой рубашке с расстёгнутым воротом. Зафиксировав Митькин взгляд, понизил голос:
– Ничего не имею! Еле концы с концами свожу. Ведь я ещё алименты Светлане выплачиваю.
– Вот! Вот! А у тебя ведь, Серёга, руки золотые! Ты ведь хирург от Бога! Дай тебе инструмент нормальный, ты бы такие чудеса творил! Я тебе все документы сам сделаю, только подпись поставишь. И деньгами на переезд обеспечу.
Он подозвал официантку и стал заказывать водку, деликатесы. Тот, которого звали Серёга, взбунтовался:
– Ты что, с ума сошёл! Мне ещё в отделение зайти надо, у меня одна больная тяжёлая очень!
– Да забудь ты хоть сегодня обо всём! Часто ли я приезжаю?!
– Не сердись, Витёк! Разные мы. Не могу я за границей жить! Не моё это!
– Да ты не был там! Не знаешь!
– Был на одном совещании. Еле дождался, когда эта тусовка закончится!
– Ко мне приезжай. Сколько уж зову. Поживи, присмотрись. Я тебе свою клинику покажу. Вот и будешь тогда решать. Тебя ж ничего здесь не держит. Один, как сыч. Ни семьи, ни женщины любимой. Одна работа.
Вот пристал к мужику со своей Америкой! Митька почувствовал какое-то раздражение. Вспомнил Болгарию и то, как не мог дождаться отъезда с курорта, на который, помимо его воли, затащил его тогда отец. Конечно, Болгария не Америка. И всё равно первое впечатление, чего-то неестественного, искусственно созданного, осталось в памяти до сих пор.
Чай был выпит. Митька согрелся. И снова потянуло на свежий воздух, подальше от этих затхлых суждений «Витька». Поднялся и неожиданно для самого себя направился к соседнему столу. Стал лицом к лицу худощавого хирурга и решительно произнёс:
– Разрешите пожать Вам руку!
Тот поспешно вскочил, словно только и ждал того, чтобы выйти из-под давления своего упёртого коллеги. Обменялись добрыми рукопожатьями.
– Вы у меня оперировались, молодой человек?
– Слава Богу, нет! Но Вас очень уважаю и желаю добра!
Тот удивлённо вскинул на Митьку брови. А Митька моргнул двумя глазами и быстро вышел навстречу метели. Дед говорил «Бог троицу любит»! Видно, ещё одного доброго человека встречу на пути.
Наконец, подали состав. Появилась забота. Внимательно вглядывался в лица проводниц. К молодым подходить бесполезно: побоятся без билета взять. К сорокалетним – тоже: с двух фраз отошьют. Вон, какие фирменные все. За работу держатся. А что если к начальнику поезда? Идея!
Начальником поезда был мужчина лет пятидесяти, с твёрдым волевым подбородком раздвоенным упругой ямочкой. С таким и в разведку пойти не страшно. Выслушал молча. Поверил. Наверное, наслышался об этих «шоу».
– Нынче, парень, ухо надо держать востро. Мигом обуют. Это тебе не у нас, на севере. Моли Бога, что догола не раздели. Голодный, наверное? – Сунул ему в руку тридцатку. – На, купи хоть бутерброд. Иди в девятый купейный. Скажи, Роберт Иванович отправил. Проводницу Зинаидой Петровной зовут. Чаю-то не постесняйся попросить. Не держись за гордыню. – И, больше не оглядываясь, пошёл по перрону, надёжный, как вбитый в скалу страховочный крюк.
Размеренный стук колёс, как того ожидал Митька, большого облегчения не принёс. Несущаяся навстречу темнота раскидывала сети сомнений. А, может, не надо было уходить из ресторана? Может, нужно было парня этого, Валерия, на кулачный в коридор вызвать? Драки Митька не боялся. В секции У-шу два года занимался! Да и вообще. Реакция у него будь здоров. Одному отбиваться – не впервой. С детства особнячком держится. Зря, что ль, Гуманоидом зовут! Приятелей много, а вот по душам поговорить не с кем. Раньше делился с Витькой Смирновым. Но с ним вышла незадача. Так-то он парень неплохой, конечно, да язык за зубами не всегда держать умеет. Как-то Митька рассказал ему про Риту. А через неделю Цыганков, известный в школе циник и бахвал, при словесной перепалке, кривляясь перед публикой, пропел на грузинский манер: «Ри-та –Чи-та, черепок обри-тый - да-а-а!». Митька взглянул на Витьку, да так, что у того ёршик волос на голове тотчас взмок. И больше Митька ничего не выяснял. Зарубил на носу: что знают двое, как дед говорил, знает и свинья. Закрыл душу на все замки, чтобы никто никакими судьбами проникнуть в неё не смог. Не за себя больно было, за Риту.
И от этих воспоминаний такое умопомрачение нашло, хоть на ходу из поезда выпрыгивай! Словно кто из темноты в душу живьём клинья забивал! Ведь кричала Рита ему: «Димка! Постой!» Почему не остановился, козёл?! Выскочила и плакала на крыльце ресторана!.. Может, вместе с ним хотела уйти? А он взял да бросил девчонку с этим фраером! Может, тот её силой домогался! А он, Митька, даже не спросил толком ни о чём, ревность, видите ли, заела! Взгляд, видите ли, засёк. Как же! Два года встречались – не целовались почти, а этот тип за каких-то две недели голову вскружил! А, что как не вскружил, а запугал чем?! Бывает... Да нет, что ж он, Митька, во взглядах ничего не понимает!
И даже затошнило. И голова поплыла куда-то. Поезд остановился. За окном привиделся картонный теремок. Девушка в синей пилотке, пританцовывая, всё махала пачкой денег перед самым его носом. А вокруг корчились в смехе какие-то бритоголовые парни, тыча в его сторону пальцами.
– Эй, парень! Что стонешь-то? Плохо тебе, что ли? Или ты, стоя, спишь? – легонько похлопала его по плечу проводница. – Ложись иди в первое купе на верхнюю полку. Если пассажиры сядут – разбужу.
Митька благодарно кивнул, как всегда, одними глазами. Проводница вся так и расцвела. И веснушки на круглом лице превратились в тычинки чудного цветка. И снова всплыли в памяти дедовы слова: «Когда человек делает добро другому, он себя за это любить начинает!» Эх, дед! Откуда в тебе всё это?!!
Беда не приходит одна
Дома творилось что-то невероятное. Мать, вся зарёванная, сидела на кухне, уронив голову на руки. Люська была похожа на котёнка, который нос к носу столкнулся со щенком. Отец стоял посреди комнаты в расстёгнутом пальто, с бледным и растерянным лицом. На полу в прихожей стояли какие-то чемоданы и коробки. При виде Митьки лицо у отца несколько оживилось. Он поспешно протянул сыну руку.
– Как ты кстати!
– Что случилось-то? – как дятел в перерывах между гулкой работой крутил головой Митька.
– Пойдём в спальню, расскажу!
Присели на кровать. Пальцы у отца мелко подрагивали. С похмелья, что ли? Давненько за ним такого не водилось. Митька осторожно потянул носом воздух. Нет, перегаром не пахло. Нервничает так.
Отец долго смотрел в пол, тяжело вздыхал, не зная с чего начать нелёгкий разговор.
– Вот что, сын, – наконец, сподобился он. – Ухожу я от вас. Ребёнок у меня от другой женщины намечается. Ты взрослый уже, поймёшь, – торопливо подытожил он и вскинул на Митьку умоляющий взгляд. – Позаботься о матери. Успокой. Тяжело ей. Деньгами помогать буду.
Митька молчал. А что тут скажешь? Вид у отца был до того жалким и пришибленным, что Митька не выдержал, отвернулся. Доигрался, чёрт его дери! Предчувствовал, что добром эти командировки его не кончатся. И мать хороша! Куда смотрела?! Хоть бы раз по-настоящему скандал учинила.
– Бывает это, понимаешь, – начал оправдываться отец. – Устал я на части рваться. А вы не маленькие уже…
Митька крутил в руках пятак. Щёлкал по нему пальцем до боли, будто палец был в чём-то виноват. Да что палец! Хотелось головой удариться об стену!
– Вали давай! Да поскорее!
– Машину жду! – одними губами тихо выдавил отец. И протянул ему визитку с женским адресом. – Это на всякий случай. Матери не показывай, ладно?
– Была нужда!
В дверь позвонили. Отец суетливо вскочил, неловко прижал к себе Митьку. Тот дёрнул плечом. На кухне в голос зарыдала мать. Ей вторила Люська. Началось! Час от часу не легче!
Как только за отцом захлопнулась дверь, прошёл к матери на кухню. Как маленькую, погладил её по голове.
– Не плачь, переживём! Я тебе во всём помогать буду. Что теперь сделаешь, раз случилось. – Но мать и слышать ничего не хотела, голосила, как по покойнику. И Люська туда же.
– Ты-то хоть рот закрой! – пристрожил сестрёнку Митька. Помогло. Хоть звук убрали. Скоро и мать реже носом шмыгать стала.
– Куда подался-то он? – принялась допытываться она у Митьки.
– Какая теперь разница! Его тараканы.
– Давно чувствовала, что другая у него есть, – снова сдавленно всхлипнула мать, по капле выжимая из души ядовитую боль.
– Зато всё по командировкам! – по-взрослому, по-бабьи, с какой-то очень неприятной интонацией, подхватила Люська. – Дома почти не бывал!
– Закрой ты рот! – поморщился Митька. – Твоего ли ума дело?! Нашла что мусолить! Сами разберутся. Иди уроки учи! – И, развернув сестрёнку за плечи, подтолкнул в сторону двери.
Люська, хоть и сделала гримасу, но из кухни удалилась. И снова сердобольное окно распахнуло перед Митькой свои спасительные объятья. Взгляд, вволю наскитавшись по унылому двору, пал в ноги исстрадавшейся души, призывая на помощь попрятавшиеся куда-то слова.
– Ты, мам, особо не переживай на этот счёт. Будут и у тебя радости в жизни. Молодая ещё. И красивая, вон, какая! Я замечал: мужчины на тебя часто оглядываются. – Это было явно не из той оперы. Но пустомеля-язык от расстройства разболтался так, хоть его, поганого, вилкой коли. Надо было срочно куда-то выплывать. – На отца обиды не держи. А то – себе дороже будет.
Мать молча, с каким-то удивлением, смотрела на него. И слёзы больше не текли, застыли на щеках смоляными каплями.
– Господи! Митя! Как ты на деда сейчас похож! И говоришь, как он! Будто не ты мой сын, а я твоя дочь! Когда повзрослеть-то успел, сын?!
– Да ладно тебе! – отмахнулся Митька и удалился в свою комнату. Но занятия себе найти не мог. Достал с полки альбом с фотографиями, нашёл портрет деда и долго смотрел на него, пока у самого не затуманились глаза. Эх, дед! За что столько бед?! Сыплются, как из рваного мешка. Как всё пережить? Хотя, о себе ли думать надо? Больнее всего матери. Как её из шока вывести? Успокаивать бесполезно. Каждый в такие минуты в своих мыслях, как бомж в помойке, роется. Мать тоже вон, сидит, в столе взглядом дырку сверлит. Что тут делать? Анекдоты начать травить? Белыми нитками шито! Музыку весёлую включить – в раздражение впадёт. Тут нужен какой-то очень неожиданный приём. Долго ломал голову. Неприятная ситуация должна быть представлена в каком-то лёгком, юмористическом свете. Тогда душевная боль отступает. Проверено уже. И тут пришла идея. Пока мать копошилась в кухне, тихонько пробрался в спальню, порылся в шкафу и достал пару забытых ею платьев. Потом отыскал парик, косметичку и прошмыгнул в свою комнату. Вертелся перед зеркалом долго. А когда мать крикнула их с Люськой к обеду, выкатился на кухню во всей их женской красе. Мать с сестрёнкой так и обомлели. А он давай «Ваньку ломать»!
– Ой, девочки! Ой, милые! Нам ли жить в печали?! Ну, их, этих мужиков! Чтоб им пусто было! Лишь бы деньги давали! – И стал перед зеркалом губы мазать. Люська хохотала до коликов в боку. А у матери на глазах слёзы. Но отступать было поздно. И Митька шёл ва-банк!
– Ой, красавицы мои! Век бы воли не видать! А теперь!… К чёрту кастрюли! Вечером в ресторан двинем. Имеем право! Сто лет уж мороженого с орехами не ели.
Музыку врубил. Люську под ручку схватил и в пляс. Такие «па» выдавал, что мать, наконец, разулыбалась. И вся квартира превратилась в балаган. Вроде и не договаривались, а каждый знал: про плохое – забыть. Шутки - шутками, а в кафешку собрались. Парик и платье, конечно, Митька снял. Но весёлого настроения было уже не остановить. Юмор из Митьки сыпался, как снег с февральского неба. Каких только анекдотов не вспомнил. Матери особенно понравился последний. Приходит, значит, мужчина в парикмахерскую перед самым закрытием. Впопыхах обращается к девушке: «Вы что ль мастер будете?». Та от усталости никакая, с ног валится. И ему резко так: «Нет! Я – лишай стригущий!». Весь вечер из своей забавной роли не выходил. К концу «спектакля» мать от горя своего отошла. Хотя, может, подыгрывала ему? А ночью снова будет кусать подушку… Короче: поживём, увидим! Что гадать? Всё лучше, чем сидеть да тоску на себя нагонять. И, как ни странно, самому легче стало. Будто второе дыхание открылось. Не зря дед любил повторять: «Хочешь поднять себе настроение – развесели другого».
И всё бы было хорошо, но после мороженого у Люськи разболелись зубы. Мать ей и сало свежее прикладывала, и настойку прополиса во рту держать заставляла. Ничего не помогало. Сестра не переставала ныть. И тут Митька вспомнил про книжку, которую ему подарили в Питере, в книжном киоске на вокзале. Стал торопливо читать. Изучил всю от корки до корки за час. В голове всё укладывалась так легко, будто он всё это давным – давно знал, да просто забыл. А когда дошёл до главы «Лечебная последовательность цифрового ряда», даже руки от возбуждения потёр. Если верить этой брошюрке, то для настройки работы каждого органа нашего тела существует определённая цифровая последовательность. Сконцентрируй мысли на семи цифрах – и твоей болячки, как не бывало! Стало быть, цифры выполняют функцию камертона, по которому наш организм может настраиваться подобно музыкальному инструменту. Далее приводились примеры цифровых рядов и болезней, от которых они лечат.
Люська уже завывала на всю квартиру. Митька поспешно листал страницы чудотворной брошюры, искал среди болезней что-нибудь про зубы. Мать уже готова была вызвать такси и везти сестрёнку к дежурному врачу. Но тут Митька заорал:
– Ага! Вот оно! «Болезни зубов и полости рта». Люська! Быстро сюда! Лечить буду!
– Иди ты к чёрту! – ныла Люська. – Знаешь, как болит! А ты издеваешься!
Но Митька решительно ворвался в её комнату, схватил за руку, и, как упрямую козу за рога, потащил в свою обитель. Тащил так решительно, убеждал так уверенно, что та даже рыпаться перестала. Усадив сестрёнку на кровать, заботливо подложил ей под спину подушку. Сам сел на стул, напротив.
– Слушай меня внимательно. Число семь играет в нашей жизни очень большую роль. Семь дней в неделе. Семь нот. Семь цветов радуги.
Люська хлюпала носом.
– Ну и что?
– Сейчас я покажу тебе семь цифр. Ты их должна выучить наизусть. Запомни: называя цифры в этой последовательности, ты лечишь свой зуб. Держи своё внимание на каждой цифре по десять секунд.
Митька схватил фломастеры и нарисовал на карточках семь разноцветных цифр. Поднимая карточку, строго командовал:
– Назови цифру!
Люська что-то мямлила в ответ.
– А ну-ка чётко, без каши во рту!
– Отстань от меня! – снова раскрыла в рёве свой большой рот Люська.
– Люсь! Будь умницей. Я тебе помочь хочу! – как мог, уговаривал Митька. – Умные люди пишут. Только к этому очень серьёзно относиться надо. И верить, как веришь в лекарство от боли. Представь, что каждая цифра объята пламенем. Пламя с одной цифры переходит на другую. 1488514. Представила?
Люська кивнула.
– А теперь подай мне нужную карточку.
Митька быстро разбросал их по покрывалу. Люська послушно искала глазами нужную цифру и протягивала ему.
– Молодец! Умница! – сладострастно заклинал её он. – Теперь я буду махать флажком, а ты после каждого моего взмаха переводи взгляд на цифру, которую я назову. Поняла?
Люська кивнула. Ныть перестала. Во взгляде – сплошное внимание. Реакция, как у шпиона. Далеко пойдёт! И даже руку с больной щеки убрала. Значит, помогает! Каких только упражнений не напридумывал Митька с этими цифрами, и всё в одной и той же последовательности. Потом сел на ковёр возле кровати, опустил руки и тихо спросил:
– Люсь, скажи честно, зуб болит?
Сестрёнка, как та скрепка, пилькала глазами, прислушиваясь к себе. И удивлённо замотала головой:
– Не-а!
– А теперь иди спать! – подмигнул ей Митька. – И про то, что я тебя вылечил, никому больше не говори.
– А почему, Мить? – шёпотом спросила Люська.
– А! – скривился он. – Задолбают просьбами по мелочам. А у меня более серьёзные задачи.
– А мамке? Тоже не говорить? – на всякий случай уточнила Люська.
– И мамке, – кивнул он. – Кстати, ты хоть знаешь, от чего у тебя зуб болел?
От чего? – огурцом вытянулось Люськино лицо.
– Зубы болят от обиды и злости. (Откуда в голову пришло?!) Усекла? Ты на отца сегодня сердилась?
Не зная, что и ответить, сестрёнка отвернула курносый нос к шкафу.
– Знаешь, как мамку жалко!
– Жалость, Люська, расслабляет человека. По себе знаю. А мамка наша сильная. Справится! А ты работай над собой. И запомни: я твои зубы лечил в первый и в последний раз!
Люська поправила волосы и пошла в свою комнату. Пошла так царственно, что Митька от удивления присвистнул и восхищённо покачал головой ей вослед. А что?! Молодец! Знай наших! Уважать и ценить себя надо. Вот кто бы мог подумать, что ещё полчаса назад её рот походил на раскисший бублик!
И всё-таки по поводу лечения болезней с помощью цифровых рядов сомнения у Митьки были, но Люське, конечно, об этом ничего не сказал. Боль действительно прошла, но цифры ли помогли? Может, просто игрой отвлек внимание от больного зуба... Не зря ведь есть поговорка: "Ты мне зубы не заговаривай!" Дед вон тоже говорил, что любой человек при большом желании может помочь другому даже в самой, казалось бы, безнадёжной ситуации. Правда, всегда добавлял при этом, что происходит это не без Божьей помощи... Дед верил в Бога, а Митька в деда.
Цифры цифрами, а вот мысль – другое дело. И Митька снова уткнулся в книжки. Стал внимательно изучать упражнения на концентрацию, вникать в тайны человеческих возможностей, хоть настенные часы уже показывали два часа ночи.
И уже на другой день в школе стали происходить чудеса. Если он знал урок, но не хотел тянуть руку, его спрашивали. А когда вопрос выходил за грани его компетенции, рука учительницы зависала в верхней части журнала, а его фамилия пряталась внизу алфавитного списка. Стоило ему устремить взгляд в чью-то спину, сидящий впереди начинал нервничать и, в конце концов, оглядывался, молча вопрошая: «Ну, чего тебе?». На уроке истории он мысленно попросил учительницу открыть форточку. Та тотчас озвучила его просьбу Витьке Смирнову, который сидел ближе всех к окну. И форточка была открыта. Короче, всё происходило, как по-щучьему веленью, по моему хотенью. Во время контрольной по алгебре Митька не успел решить один пример и невольно стал держать внимание на звонке. Обычно автоматика сбоев не давала. Но тут в школе вырубили свет. И пока разбирались, что к чему, пример решить он успел. А после пятого урока, на перемене, Славка Цыганков, первый в школе бахвал, принялся, как обычно, вешать девчонкам лапшу на уши. Те, конечно, уши распустили, чтоб каждой, значит, побольше досталось. «Заткнулся бы, что ли! Уши вянут!» – подумал про себя Митька и бросил в сторону одноклассника тоскливый взгляд. И Славку, как кислым залило. Заткнулся так, что весь посинел. Девчонки давай его по спине колотить. Мол, не в то горло попало. Славке пришлось в коридор выскочить. Так и отстоял там пол урока, с кашлем не мог справиться. И на этом бы дело не кончилось, да тут у Митьки в голове раздался непривычно сердитый голос деда: «Ты, Митька, не балуй! И больше не шути так. Коль почувствовал в себе силу, следи за мыслями. За каждый неверный шаг будешь расплачиваться сполна. Познания даются не просто так. Велика сила – велик и спрос!»
Митька так и сжался весь. Дед зря не скажет! И раньше-то он, Митька, не особо разговорчив был, а теперь и вовсе ушёл в себя. Спросят – ответит, а сам вопросов никому не задаёт. Да и какие ему ещё нужны ответы, коль все они в голове. А ещё – в книжках, которые теперь Митька не читал, а заглатывал, как изголодавшийся охотничий пёс. Книги попадались одна интереснее другой, причём в строгой последовательности по сложности восприятия, словно кто специально подкладывал ему под руку эту литературу. И научно-популярную, и художественную. Уходя в чтение, на время забывал о Рите. А когда откладывал книгу в сторону, ее хрупкий образ снова появлялся перед мысленным взором. И почему-то в глазах у Риты всегда стоял упрек. Будто не она, а он был в чём-то виноват перед ней. Так хотелось получить от неё хоть какую-нибудь весточку! Но писем не было. Бездушная электронная почта доставляла тучами осточертевшую уже рекламу. И участливая скрепка беспомощно разводила металлическими руками. Тогда Митька стал мысленно разговаривать с Ритой. Когда Люська заглядывала в его комнату, он строго говорил: «Не мешай! Я занят». И хоть сам при этом спокойно лежал на диване, Люська послушно закрывала дверь. Знала: брат работает мыслью. А дело это не шуточное.
Когда мать с сестрёнкой, наконец, улеглись спать, Митька включил компьютер, и, замирая от какого-то радостного предчувствия, нажал мышкой кнопку «Доставить почту». И весь напрягся в ожидании. Сначала сыпалась реклама, будь она неладна! Предлагались сексуальные услуги. Девочки – одна клёвее другой. Но Митьке до них дела не было. Краем уха слышал, на какие суммы, сдуру, раскручивались одноклассники. И вдруг тело словно током прошило: письмо от Риты! И такое большое! Слава Богу, что бы в нём ни было! Стал лихорадочно читать. Взгляд суетливо прыгал с одной строки на другую. Бедная стрелка металась то вниз, то вверх. Но ничего плохого, на первый взгляд, в письме не обнаружил. Тогда поднялся к самому первому абзацу и стал смаковать каждое слово. Если бы можно было обнять весь мир, Митька непременно сделал бы это. Но была ночь. И в окно глядели равнодушные к его эмоциям звёзды. Рита писала, что с тем парнем, Валерием, она больше не встречается. Митька верил. Каким-то седьмым чувством безошибочно мог улавливать любую фальшь. На этих Ритиных словах сигнальная лампочка не загорелась. Значит, всё чисто! В конце была приписка: «Димка! Я по тебе очень соскучилась, и хотела бы приехать на зимних каникулах. Если, конечно, не возражаешь…».
С ответом Митька не торопился. Хорошо усвоил дедову поговорку: поспешишь – людей насмешишь! Всякой информации полезно отлежаться.
На следующий день на всех уроках Митька думал только о Рите. «Единиц» и «двоек» нахватал столько, что они уже не влезали в отведённое для отметок место в графе «Вторник». Кстати, учителя похоже и сами не знают, чем отличается «двойка» от «единицы». А Митька теперь знал: уровнем вибраций. В отметку учителя вкладывали свою неудовлетворённость по поводу Митькиного молчания. И это было так далеко от истинной оценки его знаний. Потому что молчал он везде одинаково. Но кто будет вникать в эти высокие материи. Кому что докажешь?! Особенно лютовала Маргарита Рашидовна, по русскому и литературе. Выводя жирную «единицу» в дневнике, написала: «Убедительно прошу отца зайти в школу!» Раскатала губу! На перемене Митька подошёл к ней и победно констатировал:
– Извините, но отец зайти в школу не сможет.
– Это почему? – Запотели от возмущения очки Маргарита Рашидовны.
– Он живёт в другом городе. У него другая семья.
– Как?! Вот как! – опешила учительница. – То-то смотрю, совсем ты у нас разболтался! Только вид делаешь, что на уроке, а сам неизвестно где витаешь.
– Ну, мне-то известно, – парировал Митька.
– Интересно бы знать, где? – От любопытства знаменитая бородавка над её губой запрыгала, и пучок торчащих в ней жёстких волосинок зашевелился, готовый, подобно алюминиевой рамке, тут же среагировать на поступившую информацию.
Митька усмехнулся. Учительница взвилась ещё больше. Двойной подбородок так и трясся от негодования. Принялась обкладывать его эпитетами, с ног до головы. Вот бы посостязаться с ней в этом плане. Пожалуй, у Митьки бы похлеще получилось. Но доводить до белого каления учительницу не стал. Что с ней сделаешь? Только бы рот скорее закрыла. Пол класса уж за ними наблюдает. И стал молча гипнотизировать учительницу спокойным взглядом. Она поперхнулась и замолчала. Эпитеты всё ещё держали её в своём плену, но рот не открывался. Видно было, что хочет что-то сказать – и не может. Заклинило. Наберёт в грудь воздуха и снова выпускает его через свой чувственный нос. Любопытное зрелище!
– Разрешите идти? – по-военному выправился Митька. И, расценив молчание за согласие, под любопытные взгляды одноклассников удалился восвояси.
На информатике умудрился войти в «интернет и проверить почту. От Риты пришло короткое сообщение: «Димка! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Предусмотрительно удалил письмо даже из корзины. Но строчки письма врубились в память. Как, впрочем, и прошлое послание. Его Митька тоже выучил наизусть: «… С Валерием я больше не встречаюсь. После того, как ты ушёл из ресторана, мы поссорились. Теперь я понимаю, ты – не трус, а просто очень тонко чувствуешь людей и ситуацию. Да, между нами была близость. Я виновата в том, что прямо не сказала тебе об этом. Прости, если сможешь. Знаю, тебе больно, но только ты можешь меня понять и помочь! Мне очень трудно! Я совсем запуталась…» И тут его бросило в жар. Споткнулся о гниловато-скользкое словечко «близость». Вчера на радостях не обратил на это никакого внимания. А сегодня вдруг зацепило, словно кто выделил слово красным курсивом. Что она имеет в виду?.. И зажмурился от острой внутренней боли. Будто очередью прошили. Он, Митька, поцелуем обидеть боялся, а этот ухарь, значит, на близость уломал! Эх, Рита! Знаешь, что больно, но не знаешь как!
В руках у Митьки сломалась линейка. Математичка вздрогнула. Весь класс, по цепной реакции, один за другим, стал оборачиваться на него. Вот чёрт!
– У Гуманоида запчасти из строя выходят! – прокомментировал Марков.
– Сейчас он тебя взглядом насквозь проткнёт! – с последней парты подала голос Птицина. – Не веришь?! Он уже научился мыслью предметы двигать! Смотрите, как бы доска не упала!
Все головы развернулись в сторону классной доски. Народ «жаждел чуда»! Математичка, похоже, тоже. Вот, глупые! Нашли, чем шутить. Митьке, конечно, это раз плюнуть. Только зачем людей пугать? Реклама ему ни к чему. Хорошо усвоил простую истину, что лучше быть серой мышью. Вздохнул и закрыл лоб рукой. Математичка успокоилась, снова взяла в руки мел. На доске запрыгали какие-то цифры. Защёлкали ручки. Урок продолжался. А у Митьки перед глазами не цифры, строчка: «Дима! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Ещё не известно, кто кого мучает! А что если вообще не отвечать? Да пошла она со своим Валерой!… Что у него, у Митьки, девчонок больше не будет?! Не урод ведь! Дай им волю – сами на шею вешаться будут. Только ему, Митьке, этого не нужно. Терпеть не мог вульгарных и навязчивых девиц! Конечно, есть и скромные девушки, если захотел бы – мог познакомиться. Тяжело вздохнул. Чем его Рита приворожила?! Казалось бы, что тут страдать? Ну, предпочла другого. Подумаешь! Плюнуть да забыть! Однако, черта с два! Куда ни кидал взглядом – всюду в толпе чудился её хрупкий образ. И сердце предательски ёкало. Чтобы как-то себя разозлить, попытался представить их «близость». И даже в глазах помутилось. Все тело налилось свинцом. Нет, нельзя думать о таком, чокнуться можно! Ревность – плохой советчик. А, может, он вообще однолюб... Бывает такое. В книжках, вон, сколько об этом пишут... Обвёл осторожным взглядом класс. Цыганков гипнотизировал новенькую, Настю Трепетову. Настя приехала к ним с Камчатки. Ничего девчонка. Глаза большие, какого-то изумрудного цвета. Талию одной рукой обхватить можно. Волосы по пояс. И, главное, не болтуша, как некоторые девчонки. Слова свои ценит. Такой достоинства не занимать. По внешнему виду Рите до нее далеко. Хотя, при чём здесь внешний вид?! Это Цыганкову важно, чтобы ноги у девчонки, как у Синициной, от самой шеи росли. А Настя, между прочим, всё на него, на Митьку, косится. Что если взять да и пригласить ее погулять по набережной. И от одной мысли этой в душе что-то перевернулось. И сразу сделалось неуютно, тоскливо, тяжело, словно он, Митька, предал кого-то слабого, беззащитного, остро нуждающегося в его помощи. Нет, не дело это. И на Настины взгляды реагировать нечего. Зачем зря повод давать? Всё-таки странная это штука – человеческие чувства. И самое главное, никак из души их не вытравить! Спроси кто у Митьки, чем таким Рита ему запала – вряд ли бы ответить смог. Что тут делать? Хоть бы совета спросить у кого! Только кому такое доверишь? С детства чувствовал себя среди сверстников белой вороной. С годами трещина, что разделяла его и одноклассников, переросла в солидное ущелье. Сначала Митька этого стеснялся и, как мог, старался скрывать свои мысли, а потом надоело. Стал высказываться, не взирая на косые взгляды окружающих. Понравилось. И даже вошёл во вкус. Но то мысли. А чувства нужно уметь прятать, чем глубже – тем лучше. Чужие советы, как и чужие одежды, редко когда бывают впору. Дед говорил, что самое трудное – это научиться прощать. У него ведь в молодости почти такая же ситуация была, но ведь «отвоевал» бабулю. И сколько лет потом душа в душу жили.
Почему-то вспомнилось, как года четыре назад школьный психолог Антонина Анатольевна, которую все парни, старшеклассники, меж собой прозывали «Тонечкой» за молодость и смущенную девичью улыбку, после уроков нагрянула в класс вместе с классной, Маргаритой Рашидовной. Пожаловала неспроста, с каким-то очередным тестом. Тесты эти у нее, видать, не переводились.
Представьте, ребята, – бойко принялась шевелить она их воображение, – что вы всем классом ездили на автобусе на водопад. По пути домой водитель был вынужден взять в салон старика-грибника, который, выходя из леса, порвал сухожилие и не мог ступить на ногу. Свободных мест в автобусе не было. Возникла необходимость срочно высадить одного из вас.
Антонина Анатольевна обвела всех внимательным взглядом, словно пыталась заглянуть в душу каждого. У парней на лицах ухмылки. У девчонок – гримасы. А «Тонечка» гнет своё.
– Это тест анонимный. Сейчас я вам раздам чистые листы, и вы должны написать, как, на ваш взгляд, может быть разрешена эта ситуация, кого бы вы предложили высадить из автобуса и почему.
– Маргарита Рашидовна! А Вас в расчет брать? – с ехидной вкрадчивостью сыграл на публику Цыганков. – Парни, кто посмелее, тут же загоготали. Девчонки прыснули в кулак. Однако классная быстро нашлась.
– Если ты, Цыганков, считаешь, что я сильнее и выносливее всех вас, предложи высадить меня. И прошу отнестись к тесту серьезно. В жизни может случиться подобное.
Как и предполагал, ответы разбирались не в их классе, в параллельном. И ржачка там стояла отменная. Кто предлагал высадить самого толстого, кто самого ленивого, кое-где срабатывали личные антипатии, кто-то не пощадил и саму учительницу. Были предложения, наверное, они исходили от девчонок, сесть друг к другу на колени. Предлагалось даже кинуть жребий. Сдавались и пустые листы. И только один ответ был расценен Антониной Анатольевной, как самый правильный. Все ребята дружно заорали: «Мы знаем, кто это! Гуманоид!». И долго еще потом перекидывались многозначительными ухмылками, когда он шел по коридору. Только Митьке на это было наплевать. Конечно, случись такая ситуация, он, не задумываясь, сам бы вышел из автобуса. И что тут такого! Кого ему в лесу бояться? Сколько раз ночевали с дедом у костра на охотничьем стане, а вокруг ходил медведь. Все пугал. То зарычит, то заворчит, то ближе подойдёт, то уйдёт подальше. Митька, конечно, тянул ухо, прислушивался. А дед спокойно пояснил: «Нечего летом медведя в лесу бояться, тем более у костра. Страшен только шатун, и то не летом, зимой». Так что ситуация в тесте Антонины Анатольевны была ерундовая. Но не в этом суть. Прозвище «Гуманоид» с тех пор приклеилось к Митьке крепко-накрепко. Ну и пусть! По фамилии его теперь только учителя вызывали.
А мысли снова вернулись к Рите. Она тоже иногда называла его по прозвищу, но не Гуманоидом, а ласково так – Гуманоидиком. Митька не возражал, потому что случалось это в самые нежные моменты.
Писал ответ Рите Митька вот уже три дня подряд. И никого не пускал в свою комнату. Мать поняла просьбу с полунамека, а вот с Люськой пришлось много биться. В неё как нечистая сила вселилась. Говорят, у женщин это случается. Сестрёнку так и несло к компьютеру. Он сначала злился, выгонял её щелбанами, а потом нашёл выход: стал писать по ночам. Рано выключал свет и ждал, когда мать с сестрёнкой улягутся спать. Колонки отключал. Пальцы бегали по клавишам бесшумно. И только скрепка была свидетелем его с трудом сдерживающихся чувств. Выпучив глаза, она долго чесала в затылке. Потом вдруг ни с того, ни с сего рассыпалась на части, да так, что глаза покатились по полу, как два бильярдных шара. Чего это она? Вот глупая! Подумаешь! И вообще, это не её собачье дело! В сердцах скрыл помощницу. Убралась к себе наверх, под вопросительный знак.
«Рита! Разобраться в себе ты должна сама. Я, «как сторона заинтересованная», тебе в этом деле не советчик. Никакой обиды на тебя не держу. Ты ведь мне в любви не клялась. А уж тем более в вечной! Если приедешь, буду рад. Только сначала реши для себя: надо ли тебе это».
В общем-то, получалось складно. Что касается грамматики, то компьютер старался на совесть. Стоило сделать орфографическую ошибку, подчёркивал красным, стилистическую – зелёным. Маргарите Рашидовне до такого усердия было далеко. Та больше пяти ошибок не исправляла, перечёркивала весь текст. А то ещё напишет: «Рука устала!». Надо отдать должное, с юмором у неё всегда было в порядке. А отец, между прочим, ей нравился. Так и вспыхнула вся, как узнала, что уехал. Мать в школу приглашать не стала. Набралась ума! Кстати, Рита и Маргарита – действительно одно имя. Ему бы это и в голову не пришло, если бы Люська не спросила. А мысли стали раскручиваться в этом направлении. Неужели Рита к старости может сделаться похожей на Маргариту Рашидовну?! Чушь какая-то! И даже на Люську рассердился. Вот проныра! До всего ей дело! Язык, как помело! Надо было ей эти ассоциации выстраивать!.. И всё же про значимость имён тоже читал и потому в голове засёк. Поставил рядом два образа: Ритин и учительницы – смех, да и только. Одна – воздушная, как ангел, другая – крупная, тяжеловесная, как тягловая лошадь. Что между ними общего? И тут вспомнились старые фотографии, что висели на стенде, вывешенном в актовом зале перед Днём встречи выпускников школы. Маргариту Рашидовну он признал на них не сразу. Худенькая, большеглазая, красивая. Костюм, правда, – отпад! Ну, да куда денешься, мода такая была. А мать взять... На свадебных фотографиях, как принцесса какая. Вот и разберись тут!
Прежде чем отправить письмо Рите, перечитал его не один десяток раз. И, наконец, щёлкнул мышкой. Лети!
В ночь перед Рождеством
До крещенских морозов было рукой подать. Уже приближалось Рождество. То тут, то там потрескивали деревья. Снег блестел в свете фонарей каким-то искусственным неживым блеском. И в мозгу, как два мелких, но острых рыболовных крючка, зацепившихся за мягкую ткань памяти, вдруг высветились где-то вычитанные стихотворные строки:
Снег блестел, словно ртутью сыпанули с крыш,
Снег хрустел, словно кто-то кочерыжку грыз…
Митька легко, по-спортивному, бежал к остановке. Троллейбусы только-только выкатились на маршруты, и как, выгнанные на мороз тараканы, недовольно водили металлическими усами. Вездесущие маршрутки, как проворные блошки, обскакивали их со всех сторон. Шла охота на редких ранних пассажиров. До вокзала было недалеко, три остановки. Шустро выскочил из салона троллейбуса, вынося вместе с собой туманное облачко драгоценного тепла. На перроне долго топтаться не пришлось. Поезд прибывал по расписанию. Рита махала ему из тамбура. Сердце сжалось, с тем, чтобы распахнуть для радости все имеющиеся объёмы. Помогая Рите снимать с подножки чемодан, приобнял за плечи. Она доверчиво прижалась щекой к рукаву его куртки. Ого! Да он никак ещё вырос! Рита была чуть повыше его плеча. Она тоже отметила это:
– Димка! Растёшь не по дням, а по часам!
– Твоими молитвами накапливаю силы! У нас остановишься?
– Нет, – почему-то смутилась Рита. – У тёти. Поговорю с ней часок, другой и позвоню тебе, ладно?
– Как скажете, сударыня! – пошутил, любуясь ею, Митька. В Рите появилось что-то новое, чего не замечал раньше. Нет, дело не в кружевной накидке, которая бесспорно очень тонко подчёркивала её воздушную суть. Что-то изменилось в самой осанке, в повороте головы и даже в улыбке. Исчезла девчоночья угловатость. С ним рядом шла молодая, знающая себе цену женщина. И вдруг в душе шевельнулся какой-то червячок. Опять он, Митька, боится на неё дышать, а тот, другой?! Откуда у людей столько наглости? Столько напора! Может, в спиртном дело? Ни водки, ни пива Митька не пил. Имел горький опыт. Как-то год назад пригласил его Витька Смирнов на день рождения. В мае дело было. Решили отметить без присутствия родителей, в сугубо мужской компании, на берегу озера. Солнышко ласкает, вода плещется, сосны над головой шепчутся, кусты на взгорке зелёными язычками дразнятся. Как в том фильме: «Лепота!» Расположились рядом с шашлычной. Шашлыки заказали. Овощи и спиртное с собой притащили. Парни бутылки с водкой раскупорили. Митька пивом ограничился. Сначала дух «братства», подобно яркому воздушному змею, красиво взмыл над головами, бросая с высоты вызов дремлющей стихии. Но мало-помалу в помутнённом сознании природные красоты стали как-то быстро тускнеть и отступать на задний план. То там, то тут, в узком кругу застолья стал ощущаться запашок пошлости, крепнуть голосом мат. Очень скоро дошло дело и до откровенно воинственных интонаций.
– А ты заткнись!
– А чего ты мне рот-то затыкаешь?
– Сейчас как двину, мало не покажется!
– Нашёлся тут!…
– Э-э! Полегче! Уймись, братва!
Митька встал, побрёл по песку к кромке воды. Поднял несколько плоских камешков, принялся рикошетить ими водную гладь. Камешки скользили по поверхности сонного озера и срезали чешуйки мелких волн. Иной раз насчитывал до девяти всплесков. А когда замёрз, снова потянулся к одноклассникам. Те разводили костёр. Шипели сырые сучья, пламя злилось, трещало, искрилось. Едкий дым щипал глаза. И куда бы Митька ни пересаживался, от дыма было не спастись. Он будто преследовал Митьку. А Цыганков уже озвучивал мировую. Произносил тост по-взрослому, красиво держа локоть углом.
– За нас, мужиков! Пьём, стоя, и до дна!
И первым опрокинул бумажный стаканчик с водкой в рот. Его примеру дружно последовали остальные, торжественно откидывая голову назад. Митьке кто-то протянул большой стакан с пивом. Оно пенилось верхом, и почему-то было, или это только показалось ему, горше обычного. Разбираться было некогда. Дружный рёв голосов рьяно скандировал: «Пей до дна!», «Пей до дна!», «Пей до дна!». А когда Митька, честно допив всё до конца, опрокинул стакан вверх дном, как это делали другие, раздались восторженные аплодисменты. Марков визгливо крикнул:
– Вот это да! Хватанул такого «ерша»!
Всё, что происходило потом, память выдавала отдельными клипами: один убийственнее другого. Звон бьющихся о камни бутылок, негодующие выкрики прохожих, оскорбительные реплики в ответ, скрип тормозов милицейской машины. А когда наутро с дикой головной болью стало возвращаться шаткое сознание, душа опустилась в самое пекло ада. Её варили в кипящем котле и жарили на шипящей сковородке. Но самой невыносимой пыткой были глаза матери, полные отчаянных слёз, страдания, жалости и … любви. Всё, что мог сделать Митька, это прошептать запёкшимися от блевотины губами:
– Прости! Клянусь! Я больше никогда!.. Слышишь? Ну, не плачь ты!…
А слово для мужчины – закон. С тех пор спиртного в рот не брал, ссылаясь на У-шу, мол, противопоказано. И на своём стоял твёрдо.
От Риты не ускользнула промелькнувшая в его глазах боль. И сразу счастливое лицо её сделалось печально-виноватым. Уголки губ обиженно дрогнули. Значит, и она умеет мысли читать? Тогда он остановился, поставил на снег чемодан и властно, как тот парень, притянул её к себе. Целовал страстно, немного грубовато. И был уверен не только в себе, но и в том, что теперь не отдаст её никому.
Все знают, что счастливые моменты ускоряют время. Три дня пролетели – глазом не успел моргнуть. Зато событий столько, будто была Рита не три дня, а целый месяц. И на концерт Витаса сходили, и у тёти чаю попили, и с матерью познакомил. Люська – умора! С таким важным видом навстречу к ним выкатила, будто ей не десять, а целых двадцать пять. И даже от Митькиного насмешливого взгляда не смутилась ничуть. Вот пигалица!
Гуляя вечерами по празднично украшенному городу, почти ни о чём не говорили. Лишь время от времени обменивались лучиками влюблённых взглядов да искали место, куда бы укрыться от любопытных глаз и снова до одури раствориться в поцелуях. И прошлое не вспоминали. В письмах всё обговорено. И тема закрыта. Нечего попусту язык мозолить. Чем меньше открываешь рот, тем весомее становится каждое слово. Митька научился чётко определять мотивацию многословия любого человека. Одни прячут за красивыми словами свою, далеко не ангельскую суть. И слова служат им маскировочной одеждой. Другие словами уводят внимание человека в нужную им сторону, подальше от щекотливых моментов, которые требуют обсуждения. Третьи заполняют этикетом пустое пространство, чтобы не проскочило в нём вольтовой дуги возникшего напряжения. Существует и сугубо бытовая речь. Её Митька сравнил бы с театральными декорациями, без которых в театре жизни не обойтись. А есть слова, которые идут из глубины души и несут в себе такой энергетический посыл, что вызывают определённые вибрации у собеседника. Они могут ввести человека в состояние неописуемой радости или умопомрачительного отчаяния. Митька дошёл до этого сам, ни в каких книжках он об этом не читал. Откуда приходило это познание, сам не знал. Но стоило сконцентрировать своё внимание на какой-то проблеме, будто кто в голову вкладывал нужную информацию. И самое главное, в школе теперь к нему ребята прислушивались. И это он не раз замечал. К примеру, объявит математичка контрольную, все взоры на Митьку: «Как, Гуманоид, думаешь, действительно будет или на пушку берет, чтобы материал лучше повторили?» За математичкой водилось. Скажет Митька – как нитку в иголку вденет. Не придет Марков в школу, все гадают: очередной фингал от драки или гриппом заболел. А Митька вяло так заявит: «К третьему уроку явится». И точно: вваливается со звонком на третий урок, жив, здоров, да проспал.
В самый канун Рождества пошли с Ритой в собор на праздничную службу. Народу возле церкви собралось столько, что их просто несло людским потоком, знай, успевай переставлять ноги. Зато снова был повод обнять Риту. Ограждая девушку от толчков чьих-то острых локтей, Митька, будто ненароком, прижимался губами к её золотистому виску и вдыхал тонкий аромат её духов. И этот сладковатый запах прямо-таки дурманил голову. А после службы, чтобы сократить путь до тётиного дома, которая жила в другом микрорайоне, пошли через гаражный кооператив. В центре пустыря, возле ёлки, горел костёр, вокруг которого танцевала молодёжь. Ёлка была украшена бумажными гирляндами и фонариками. Снег вокруг был притоптан. Значит, здесь не росла, а была привезена на случай праздника. Стало быть, чужая тусовка.
– Давай потанцуем вместе с ними, – предложила Рита и потащила его за руку к костру. Какая-то интуиция подсказывала Митьке, что делать этого не надо. Но Рите так хотелось потанцевать! Однако чем ближе приближались к костру, тем тревожнее становилось на душе. Рита тоже замедлила шаг. Снег возле ёлки был утыкан пустыми бутылками из-под вина и водки. Лица танцующих были в масках, но не в маскарадных, в матерчатых. Сквозь дырочки глаз на незваных гостей смотрели какие-то нервозные зрачки. Занесла же их нелёгкая! Но путь назад был уже отрезан. Они оказались в плотном кольце кривляющихся фигур. И танец совсем не напоминал новогодний хоровод. И пока они переглядывались, соображая, что к чему, откуда-то из-за гаражей по свистку выбежала здоровая овчарка и, опутав Митькины ноги цепью, завалила его на снег. Рита растерянно заметалась вокруг, пытаясь помочь ему встать. Но чьи-то сильные руки бесцеремонно и грубо затащили её в хоровод.
– А ну-ка дайте мне сюда эту даму! – раздался чей-то развязный голос.
– Эта дама с Амстердама! – пискляво ёрничал коротышка в ватнике.
– Откуда он её, кружевную, выписал?
– Какая разница! Была ваша, станет наша! – подытожил всё тот же писклявый голос. Митьку передёрнуло. Опять попытался встать, собака с силой дёрнула цепь. Снова упал в снег.
– Не рыпайся! Надёжно! Кому первому свою кралю подаришь?
И множество рук потянулось к Рите, словно хотели на куски разодрать её вместе с дублёнкой. От ужаса Рита даже не могла кричать. И только искала глазами Митьку. А Митька валялся в снегу рядом с овчаркой, на чём свет кляня себя за свою беспомощность. Какое-то омерзительное существо в песцовом полушубке расплёвывало вокруг пошлости. От хрюкающего смеха этой особы Митьку чуть не мутило. Метнул взгляд на собаку. Заметил у ошейника карабин. Отлично! Как он сразу-то не догадался?! Щелчок – и пёс вольготно побежал обнюхивать ствол ёлки. Митька быстро освободил ноги и дал им волю. Сапоги свистели в воздухе, как нагайки. Даром что ли столько лет ходил на тренировки. Да и неожиданность сыграла свою роль. И вот уже он рядом с Ритой. Девушка прижалась к нему, дрожа всем телом. Свора взвыла, заулюлюкала и снова стала окружать их плотным кольцом. Глазницы масок лихорадочно блестели. Добром не пахло! Нужно было срочно что-то предпринимать. Но что?! Полная луна заливала светом пустырь. И всё, что сейчас происходило вокруг, казалось каким-то дьявольским спектаклем. А маски так и дышали вожделением. Надвигались медленно, то ли нагоняли страх, то ли выдерживали какой-то странный ритуал. Митькин взгляд устремился в костёр. Руки машинально зашарили по карманам. Чем бы отвлечь их внимание? Хоть на минуту! В одном из карманов нащупал два патрона, которые оставались в куртке с самого Нового года. Приятель грозился выпросить у отца - гаишника ракетницу, да тот не дал, не игрушка, мол. И надо ж, пригодились!
Быстро швырнул патроны в костёр: «Ложись!!!». Свора замерла, закрутила головами. Митька первым упал в снег, прикрывая собой Риту. Маски, как по команде, тоже рухнули наземь. И стало так тихо, словно онемел весь мир. Но взрыва не последовало. И только злорадная луна насмешливо пялилась на замерших у костра людей. Первой опомнилась баба в полушубке. Зашлась в сиплом смехе: «Ой! Умора! Кого напугались!». Зашевелились и остальные. «Ну!?» – мысленно молил Митька. Понимал, что может произойти через минуту, если (не дай Бог!) отсырели патроны и взрыва не произойдёт. Зловещая тишина давила на уши. В судорожно сжатых кулаках мгновенно растаял снег. И от ударов сердца сотрясалась грудь. «Дед! Милый! Выручай!» - рванулся ввысь немой вопль, разрывая удушающее пространство. Время остановилось. Мир сгинул, как лопнувший мыльный пузырь. Ни ёлки, ни своры, ни луны, ни Риты, ни его самого, одна искрящаяся шаровой молнией мысль: « Дед! Помоги!!!» И в тот же миг раздался угрожающий гул, и шипящий столб огня с силой выплюнул в тёмное небо раскалённые термитные осколки. Они ударились в ствол ёлки и фейерверком разлетелись по сторонам. Вспыхнули бумажные фонарики. Затрещала хвоя. И вся ёлка схватилась каким-то быстрым, словно оголодавшим пламенем. Благим матом заорала баба в полушубке, что стояла ближе всех к стволу. Со спины меховой воротник взялся огнём. Вспыхнули и рыжие пряди распущенных волос. Свора испуганно метнулась к гаражам, по железным крышам которых гулким эхом носился истошный визг. Кто-то догадался завалить рыжую в снег и стал вытряхивать её из горящей одежонки.
А Митька крепко схватил Риту за руку.
– Бежим!
И они устремились к дороге.
От пережитого шока Рита ослабла так, что постоянно спотыкалась и падала. Митька схватил её на руки. Сначала с трудом передвигал ноги, а потом вдруг стало так легко, будто не бежал по снегу, а летел по воздуху. И откуда только в людях в критические моменты берутся силы? И вот уже видны огни машин. Осторожно поставил девушку, прижал её к себе, и замахал рукой. Но частники газовали мимо. Одна, другая, третья!… Вот ёлы-палы! И вдруг зелёный огонёк. Слава Богу! Такси!
В такси Риту стало рвать. Водитель матерился. Но маты отскакивали от Митьки, как град от оконного стекла. Все его чувства и мысли были направлены на Риту. Что с ней случилось? Неужели от шока? А голова девушки вдруг бессильно упала ему на плечо.
– Рита! – гладил её по лицу Митька. – Что с тобой?! Ну, скажи что-нибудь!
Девушка была без сознания.
– В больницу давай! – крикнул водителю Митька. – Жми вовсю!
И дальше действовал, как робот. Нёс Риту на «Скорую», ногой открывая настежь все двери. Пока девушку за ширмой осматривал дежурный врач, Митька глухо отвечал на вопросы медсестры. Та торопливо фиксировала в карточке каждое его слово.
Доктор, худощавый молодой мужчина с аккуратно подстриженными усиками, никакого доверия у Митьки не вызывал. Вышагивал, как кисейная дама на балу! У человека обморок, а он собой любуется! Как и предчувствовал Митька, ничего вразумительного этот женоподобный усач сказать не мог. Принялся мозги пудрить какими-то непонятными медицинскими терминами. И жонглировал ими с таким упоением, что Митька не выдержал:
– Короче! От чего обморок? Это можете прямо сказать?
Тот жеманно пожал плечами. Это будет известно после обследования.
– Она останется в больнице? – напирал Митька.
– Да, разумеется. Мы сейчас поставим капельницу. А Вы можете справиться о самочувствии по телефону у дежурной медсестры. Кстати, Вы кто ей будете? Муж?
Митька кивнул. И по телу разлилось приятное тепло. Оно медленно просачивалось в каждую клеточку тела, нейтрализуя ядовитое воздействие страха и нервозности. Живительный бальзам этого вопроса вызвал такой подъём уверенности, что Митька даже простил усачу его нерасторопность. Вообще-то, какой-то укол был поставлен сразу. А диагноз – дело такое. Нужны обследования – в этом он прав.
На другой день Митьку пустили к Рите только после обеда. Она опять была под капельницей. Но глаза были открыты. Митька присел на стул рядом с кроватью. Поднёс к губам её пальцы. Пальцы у Риты были такие тонкие, как у ребёнка. Сотворит же Господь! Люське всего десять, а рука в два раза больше Ритиной.
По щекам девушки текли слёзы.
– Ну что ты, зайка! – подбодрил её взглядом Митька. – Пройдёт. Зуб даю, это у тебя от страха.
Девушка покачала головой.
– Я беременна, Димка!
Митьку как ошпарили чем. Разом опустил глаза в пол. И долго разглядывал аккуратную заплатку на линолеумовом полу. Ни о чём не думал. Окаменел. А когда поднял взгляд, Рита лежала с закрытыми глазами. По щекам девушки текли слёзы. Сморщенное лицо её сделалось таким беспомощным и некрасивым, что у Митьки от жалости чуть не вырвался стон. Вовремя прикусил губу. Нужно было что-то сказать. Да вот только что?!
– Так это ж хорошо! – произнёс Митька обыденно и спокойно, словно одобрил какую-то очень необходимую ему покупку. И мысленно похвалил себя: «Молодец, артист!»
Губы у Риты задрожали ещё сильнее. Она отвернула голову к стене. А он продолжал в том же духе.
– Кого закажем? Мальчика или девочку?
– Аборт сделаю! – отчаянно прошептала девушка.
– А я категорически против! – будто сам с собой вдруг принялся рассуждать Митька. – Во-первых, первый аборт очень опасен: потом детей может не быть. (Слышал, мать кому-то говорила). Во-вторых, не нами послана душа – не нам ею и распоряжаться! (Из книг понахватался!) А потому родим девочку, такую же хорошенькую, как ты!
– Как у вас всё просто! – раздался за спиной чей-то сварливый голос. Только теперь Митька заметил, что Рита в палате не одна. Просто больные, видимо, были на процедурах. А, может, на обеде. И только сухая старуха с серым землистым лицом, ворочаясь, скрипела железной кроватью. – Родителям-то хоть сказали? – настырно лезла в их разговор она. – Это вам не в куклы играть! Ребёнка и кормить, и одевать, и воспитывать надо. Сами-то, по всему видать, ещё студенты. На родительской шее сидите!
Вслух сказать было нечего. А потому Митька взмолился без слов: «Молчи ты, старая! Без тебя тошно!» И не успел обернуться, как дверь палаты открылась, и красивая головка в накрахмаленном белом чепчике весело сообщила:
– Бабуля! На перевязку.
Старуха, кряхтя и охая, стала слезать с постели. И ей уже было не до них. Митька с Ритой остались в палате одни.
– Дима! Прости меня! За всё прости! – быстро зашептала ему Рита. Митьке показалось, что говорит она это в каком-то бреду. – Мне так хорошо, когда ты рядом! Я верю тебе, как самой себе! Вернее…, нет, больше, чем себе! Ты намного лучше меня. Таких, как ты, в мире больше нет! Гуманоид ты мой миленький! Как я тебя люблю! А то, что случилось, было против моей воли. Сначала он уговорил меня выпить,… а потом… я не помню даже, как это всё произошло! Ты можешь не любить меня больше, но только прости!!!
– Ну, что ты! Спи, давай! И не думай ни о чём, – поправил ей одеяло Митька. – Пить хочешь?
Рита покачала головой. Всё тело её вздрагивало от сдавленных рыданий.
В палату вернулась ворчливая старуха.
– Вот коновалы-то! Им бы только по мобильникам трещать! – на чём свет стоит, всех и вся кляла она. – Всё тело изболело, а им хоть бы что! Никакого сострадания к старым людям! Ты давай, парень, тоже отчаливай! – напустилась она и на Митьку. – Тихий час у нас.
Поцеловав Риту в висок, Митька вышел из палаты.
А утром встречал на вокзале Галину Ивановну, Ритину мать.
– Дима! Прошу тебя, не скрывай от меня ничего, я – врач! Я должна знать. Где у неё травмы?
– Да нет у неё никаких травм, – успокоил Митька.
– Что случилось?
– Обморок. Сейчас всё уже позади.
Галина Ивановна смотрела на него, как на фокусника и, по взгляду было видно, что в расчёт никакие его слова не брала.
– Боже! Как я была против этой поездки! – причитала она. – Зимой! В такой мороз! Праздники. Пьяных полно кругом. И вот – сердце вещун! Как в воду глядела! Первая сессия на носу!… А она в больнице.
Пока Галина Ивановна навещала Риту и разговаривала с лечащим врачом, Митька ждал её в вестибюле. Стоял у стендов, делал вид, что изучает больничные бюллетени о том, как оказать первую медицинскую помощь. Готов был оказать первую помощь кому угодно, только бы не видеть лица Ритиной мамы, когда она, наконец, выйдет из лифта. Всякое представлял: упрёки, истерики, слёзы, но такой убийственной реакции даже представить не мог. Митьку она даже не заметила. Если бы ей сказали, что сейчас рухнет небо, она бы рассеянно ответила: «Ничего. Ничего». На крыльце было скользко, и Митька поддержал её за локоть. Только тут она остановилась, словно прозрела. В упор глядя на него, сухо спросила:
– Чей это ребёнок?
Митька шевельнул носком ботинка ледяной ком. Что с этим комом делать дальше, он не знал. А потому взял и с треском раздавил.
– Наш! – твёрдо и уверенно произнёс он, всем своим видом давая понять, что разговор на эту тему закончен.
Галина Ивановна беспомощно замычала, закрыла глаза и опустилась на заснеженную скамейку. Митька сидел рядом и почему-то вспоминал Болгарию. Как Галина Ивановна мазала ему йодом синяки и ссадины после драки с аборигенами. В ней тогда была такая сила, такая уверенность, что он, Митька, почти не чувствовал боли. Эта боль вернулась к нему сейчас. Болело всё тело, словно избитое чьими-то беспощадными кулаками. Тронь в любом месте, заледенеет всё внутри…
Галине Ивановне нужно было уезжать домой. Она отпросилась с работы только на день. Что говорить, был у нее порыв забрать Риту из больницы, но Митька уговорил не делать этого и заверил, что будет навещать Риту каждый день, а когда ее выпишут, проводит на вокзал и посадит в поезд, предварительно сообщив им об этом.
Ходил к Рите каждый день. Говорили о всяких пустяках. А в день её выписки в школу не пошёл, привёз Риту на такси домой. Мать была на работе, Люська в школе. Постелил чистую постель в своей комнате. Провёл девушку в ванную. А сам пошёл ставить чайник. На подоконник сел голубь, стуча клювом в заиндевевшее стекло. Митька открыл форточку, бросил гостю горсть рисовой крупы. Голубь довольно загурковал, приглашая на трапезу голубку. Та не заставила себя долго ждать. Тут же подлетела и принялась торопливо клевать зёрна. Распушив правое крыло, голубь принялся любовно обхаживать голубку. Потом набрал в клюв снега, поднёс к клюву подруги. Как целуются птицы Митька видел впервые! И не мог оторвать завороженного взгляда от этой влюбленной пары. И вдруг каким-то шестым чувством почувствовал за спиной присутствие Риты. Обернувшись, решительно прижал девушку к себе, блаженно вдыхая тонкий аромат ещё мокрых волос. А потом всё было так, как должно было быть. Кто-то мудро сказал, что браки свершаются на небесах. Их души были там, где не существует время и реальность.
Хандра
Рита уехала в тот же вечер. Дождаться маму с работы категорически отказалась. И умоляла пока ни о чём ей не говорить. Митька дал слово. Да и как иначе, когда Рита и без того вся тряслась. И было жаль её до слёз. Да и мать последнее время что-то больно плохо выглядела. Лучше, конечно, с такими новостями пока повременить. К тёте тоже не пошли. Отвезли сумку на вокзал, сдали в камеру хранения, купили билеты и, в ожидании поезда, сидели в привокзальном ресторане, молча, как двое глухонемых, пили чай с пирожными и сканировали души друг друга глазами.
И снова потянулись унылые дни. В школу ходить заставлял себя Митька с трудом. Все уроки сидел, уткнувшись глазами в стол. Учителя сначала изрядно донимали, а потом, словно сговорившись, все разом отцепились. Радость доставляли только письма по электронке. Посланиями с Ритой обменивались почти каждый вечер. В выходные связывались по мобильнику. О самом главном спрашивать Митька как-то стеснялся. Всё обходил эту тему. И всё же однажды собрался с духом:
– А как твоё здоровье? Как там наш малышок? Что врач говорит?
Рита долго молчала. Потом, как-то неуверенно цепляя слово за слово, всё-таки стала рассказывать. Картина вырисовывалась далеко не отрадная. Её сильно тошнило. Почти ничего не могла есть. По всему телу шёл какой-то нестерпимый зуд. Митьку передёрнуло: и как только они всё это выносят? Но и утешить было нечем. Что он в этом понимал?! Хотя.., в интернете, конечно, копался, выискивал информацию.
В один из выходных мать попросила съездить к бабуле. И дров помочь поколоть надо было, и снег раскидать. Давно уж в деревне не были. Мобильник не взял. Всё равно вышки рядом нет.
Бабуля от радости была на седьмом небе. Сразу с пирогами затворилась. Митькины любимые, с брусникой, с творогом. Он для начала в работе размялся, топором помахал. Да не просто, баловства ради, а такую груду наколол, что бабуле за неделю не уложить будет. Потом взялся воду носить да баню топить. И чтоб, как у деда, всё по правилам: можжевеловые ветки для массажа, отвар из мяты для споласкивания, квас на каменку для хлебного духа. Настегав себя берёзовым веником, окунался в прорубь. После первого раза – потолок перед глазами танцевал. Долго отлёживался на деревянных лавках предбанника. На третий – взгляд твёрдым стал, на пятый – ноги уж не пылали, когда по снегу до проруби бежал. Ко всему привыкает организм. И только кожа, как у леопарда стала, бело-малиновыми пятнами и с рисунком, похожим на военную защитную сетку. Конечно, одному в бане не тот кайф, вспомнилось, как терли, бывало, с дедом друг другу спины до скрипу, а вечером, «фурындая чай» (любимая бабулина фраза) с малиновым вареньем вели неспешный разговор за жизнь. За окном деревянного дома шуршала о фундамент игривая метель. От ветра нервно подрагивали ситцевые занавески. В такие минуты Митька любил выключать свет и зажигать восковую свечу. Испуганно трепыхался плаксивый фитиль, на стенах неуклюже ворочались огромные тени. Время от времени метель швыряла в окна колючими крупинками. Плотно прижавшись к стеклу, они обволакивали его каким-то затейливым узором, на котором оконные перекладины выглядели мистическим крестом.
Пили чай и в этот раз, да вот только разговор был не из лёгких. Бабуля всё пытала, как там мать, даёт ли о себе знать отец. И всё качала головой, сокрушаясь от своих горьких мыслей. Видеть это было невмоготу. И Митька быстро разобрал постель да уткнулся носом в подушку. Хорошо ещё, что бабуля ничего не знает о его делах. А то бы и вовсе извелась.
В город возвращался с каким-то недобрым предчувствием. И сразу к компьютеру, почту проверить. Но писем от Риты не было. В мозгу будто сигнальную лампочку включили: что-то случилось! Как ни открещивался от этой мысли, она не выходила из головы. Схватился за мобильник. И, услышав ее тихое «Аллё!», взволнованно спросил:
– Рита! Где ты?! – Она молчала так долго, что Митька не выдержал, взмолился: – Ну, зайка, не молчи, скажи!
– В больнице. На гинекологии. У меня не будет ребенка.
Голос ее звучал так сухо и так отрывисто, что в богатом Митькином воображении закрутилась фиолетовая «мигалка», только без воющего звука. В интонации Ритиного голоса ни одной знакомой нотки! Словно весь мир вокруг сделался безрадостным, безвкусным и бесцветным. И, как ни пляши, никуда не деться от этой серой приставки «без».
– Ты сама пошла в больницу? – еле слышно выдавил из себя Митька.
– Нет! Так получилось!
За последней фразой чувствовался такой непробиваемый мрак, что все вопросы у Митьки забуксовали где-то под кадыком. Он молчал. Молчал долго. И, казалось, прошла уже целая вечность. Наконец, спросил, почти шёпотом:
– Когда тебя выписывают?
– Завтра.
– Тогда я выезжаю! Сегодня вечером!
– Нет! Я хочу побыть одна!
– Ты не хочешь меня видеть?!
– Я хочу побыть одна! – капризно повторила трубка. И Митька понял: надо отступиться. И вдруг на горизонте замаячила подозрительная мысль: не думает ли она …?! И от недобрых предчувствий этих разом исчезли все слова. Попрятались, как тени в знойный полдень. Ну, как доказать, что ты не верблюд?!
– Рита! Почему ты со мной так разговариваешь?
– Ты ведь умеешь концентрировать мысли, не так ли?
Ни финты себе! Это называется: за что боролись, на то и напоролись!
– Рита!!! Прошу тебя: не думай обо мне так!
Телефон отключился. Попробовал набрать её номер ещё раз. Но бездушный женский голос автоответчика твердил и на русском, и на английском: «Телефон отключён или находится вне зоны действия сети».
Давно заметил, когда у человека на душе скверно, мир вокруг сразу меняет своё обличье. Взгляд непременно зацепится за что-нибудь плохое. Вот и берёзу эту взять! Спилить её что ли?! Всё время скребётся ветками в окно! Вымахала аж до второго этажа. В Люськиной комнате светло, а тут, как в подвале! Зимой без света находиться невозможно! И город тоже мёртвый какой-то! После восьми вечера собака по двору и та не пробежит. Скорее бы уехать куда-нибудь. Хандра затягивалась в узел. Тело, словно бастовало, не хотело делать абсолютно ничего. Каждый шаг – через силу. Гантели покрылись пылью, вещи в комнате забыли свои места и валялись, где им вздумается. Потухшим глазом смотрел на всё это компьютер. И даже кровать не заправлялась. Общение с домашними давалось с трудом. От Люськи отмахивался, как от назойливой мошки. Матери просто кивал, если та что-то ему говорила. На все вопросы три ничего не значащих ответа: «Ага!», «Не-а!», "Нормально!".
Кто знает, как долго продолжалось бы всё это, но однажды в его комнату зашла Люська. Как обычно, по-турецки села посреди ковра. Митька понял: надолго. И сказать хочет что-то важное. Стали молча настраиваться на контактную волну. И первой в открытый эфир вышла сестрёнка.
– Мить! Папка не пишет?
Митька покачал головой. Он лежал на диване, заложив руки за голову. Писем от отца так и не было. А прошло уже более двух месяцев.
– Интересно, как он там? – сдув со лба длинную чёлку, по-взрослому спросила сестрёнка.
– Его дело! – сказал, как отрубил Митька. Хотя, чего уж там перед собой лукавить, молчание отца беспокоило и его. Словом, над всей семьёй нависла какая-то мгла, тёмная, тревожная, беспросветная.
– Мить! Мамка болеет чем-то! Смотреть на нее – сил нет.
Люська сидела, по-старушечьи сложив на груди руки. За эти месяцы она сильно изменилась. Нос вытянулся, заострился. Вечно растянутый в улыбке рот собрался в строгую ноту «до». В мимике, жестах появилась какая-то чисто женская забота. Сестрёнка постоянно крутилась вокруг матери, помогая ей во всём, хоть та, если честно, и не просила об этом. Все чаще, придя домой с работы, мать приносила им из магазина что-нибудь такое, что можно было сразу кинуть на сковородку, и ложилась, отказываясь от ужина. Жаловалась, что сильно колотится сердце. Похудела, осунулась. Глаза блестели как-то странно. Вокруг глаз тёмные круги, словно небрежно наложенные фиолетовые тени. Ела мало, без аппетита. Но, что самое странное – у неё почему-то сильно тряслись руки. Даже сковорода не раз падала на пол, разбрызгивая по кафельным стенам кухни вкусное содержимое. А ещё могла расплакаться без причины и рыдать несколько часов подряд. Фильм ли шёл какой, или звучала по радио знакомая песня. «Мам! – как-то невесело пошутил Митька. – Ты, наверное, и по Красной Шапочке скоро будешь плакать…». Шутки – шутками, а дело принимало серьёзный оборот. И в этом сестрёнка была убийственно права.
– Я хотела в деревню позвонить, чтобы бабуле передали, но она не разрешает. Нечего, говорит, бабушку расстраивать. У неё и так высокое давление. А сама как тень по дому ходит. И толком не говорит, где болит.
Лицо у Люськи сморщилось. Чёлка прилипла к мокрым глазам.
– Мить, ты папку мыслями верни, а?
Митька покрутил у виска пальцем. Вот выдумала! Может, ещё предложит к бабкам сходить, приворот заказать?!
– Мить, я серьёзно. Ты подумай об этом, ладно? Ну что тебе стоит!
– Да что ты мелешь?! Что я тебе, колдун какой!
Встал и молча прошел к матери в комнату. Она лежала, отвернувшись к стене.
– Мам, ты бы в больницу сходила, – осторожно начал он. – Может, у тебя болит что? Без причины ведь такого не бывает.
Мать развернулась к нему и тихо попросила:
– Прикрой дверь.
Долго молча смотрела на него, словно изучала каждую черточку лица. Митьке стало не по себе. И сразу внутри все сжалось, словно организм приготовился к чему-то неотвратимо страшному. И молчать было невмоготу.
– Мам, ты чего?
– Мне кажется, что рак это.
– Да ты что! – вытаращился на неё Митька. – Почему так решила?
– Душит меня. Вон на горле опухоль какая, посмотри!
Мать говорила это с такой безысходностью, будто уже приговорила себя к плохому концу и теперь только покорно выжидала своего часа. В комнате стояла мёртвая тишина, даже не тикали часы. На какое-то мгновение Митьку обволокло липким ужасом, который парализовал все тело. Он передёрнул плечами, сбрасывая с себя оторопь, и нарочито громко произнес:
– Значит, так! Сейчас я даю бабуле телеграмму. Пусть приедет и погостит. На работу больше не пойдешь, утром вызову участкового врача. И хоронить тебе себя раньше времени не позволю!! Эх! Дед бы сейчас тебе сказал! Рак – дурак! – Говорил и чувствовал, как исчезает страх, как прибывают силы. – Каждый человек может сам себя вылечить, если очень этого захочет. От наших мыслей зависит все! – Говорил и сам удивлялся: откуда это у него всё? Но свято верил в то, что говорил.
К вечеру следующего дня бабуля была уже у них. Её приезд внёс в дом какое-то суетливое оживление. Сначала, как это обычно бывает, женщины всплакнули, потом успокоились, разговорились. Голос у матери окреп, зазвучал громче. А Митька, закрывшись в своей комнате, мысленно разговаривал с отцом, умолял его откликнуться, прислать весточку.
Проверяя почту, твердо знал, что получит долгожданное письмо. И, получив, даже не удивился. Письмо было небольшим: «Димка! Привет! Как вы там? Как мать? Как у вас с учёбой дела? Напиши. Что-то у меня на душе кошки скребут! Напиши сразу, как получишь письмо, ладно? Отец».
И полетела по-мужски сжатая информация: «Пап! Привет! Мама заболела. Серьезно. Что с ней, не знаем. Мы вызвали бабушку. Может, приедешь? Дима».
А через минуту – шлеп! Ответ! «Приеду в субботу утром. Жди!»
Митька бегал по квартире пропеллером. Но женщинам ничего не говорил. Люська у виска пальцем крутила, мол, совсем рехнулся. И мать, как будто что почувствовала. Оживилась, глаза повеселели. Да ещё соседка, тетя Нина, пришла, наругала её за то, что себе в голову всякую ерунду вбивает. Уверила, что опухоль скорее всего от щитовидки, а этим страдает половина женщин после сорока. В болячках Митька плохо понимал. Одно усвоил: тётин Нинин диагноз лучше. К тому же она всё-таки фельдшер. А щенячья радость так и распирала. То бабулю поцелует, то Люську с места на место переставит, будто та кукла какая.
– Митя! Ты чего так разбегался-то? – со смехом напустилась на него бабуля.
– Да так! – лукаво взглянул на мать Митька. – Мам! Сегодня какой день недели?
– Среда, – удивлённо откликнулась та. – Ты что, в школу не ходишь?
– Почему не хожу? Хожу, да забыл! – засмеялся Митька. – Мам, а ты встань, вместе все чаю попьем. Бабуля твои любимые оладьи из тыквы испекла.
Мать заскрипела кроватью, накинула халат и, неуверенно, держась за стены, словно ребенок, который только что научился ходить, прошла на кухню. И сразу в кухне сделалось уютно. Люська щебетала без умолка, как маленькая птаха в тёплый весенний день. Ей, наверное, казалось: стоит закрыть рот – беда снова распустит свои страшные щупальца. А мать даже съела несколько блинов. И чаю попила. Бабуля и вообще держалась молодцом. Как говорил дед: «Ни грибов, ни мокроты!» А после ужина Митька сагитировал Люську на уборку квартиры. Трясли, мыли, пылесосили – пыль столбом. С каждой минутой сил и азарта прибывало всё больше. И у него, и у Люськи. Как заведённые. Бабуля сквозь улыбку ворчала:
– Ну, разбегались! Как перед концом света! Того и гляди, с ног собьют!
В ночь с пятницы на субботу Митька почти не спал. Лежал с закрытыми глазами и прокручивал разные ситуации предстоящего разговора с отцом. Самое главное, чтобы отец почувствовал, что это его дом, где каждая вещь помнит тепло его рук и те добрые моменты, каких было в их семье, в общем-то, немало. Особенно ярко всегда вспоминался Новый Год. На них с Люськой возлагалась обязанность украшать гостиную. Они развешивали вьющиеся ленты серпантина, сверкающие пряди разноцветного дождика, ажурные снежинки – плоды Люськиных вдохновенных фантазий. Отец устанавливал в углу ёлку, пряча под ветви лампочки гирлянды, и шёл помогать матери готовить на праздничный стол. Отцу почему-то всегда очень шёл передник. Ему, будто на роду написано было, поваром быть. Митька в этот раз, помогая кухарить, тоже отцов передник нацепил, но мать на это среагировала, мягко скажем, «неадекватно». Выронила кастрюлю из рук, разлив аппетитный холодец по полу кухни. Хорошо не весь. Вместо обычных четырёх тарелок получилось две. И с этого момента весь праздник пошёл как-то наперекосяк. Вместо брызг радости – слёзы, тягостное молчание и горькие пожелания счастья, уже отдающего нафталином. А потом все втроём уткнулись в телевизор, чтобы скромно и незаметно приютиться в уголке шумного концертного веселья.
Отец позвонил в дверь рано утром, когда женщины ещё спали. На звонок Митька спрыгнул с кровати так резво, что ушиб большой палец об угол письменного стола. Хромая и превозмогая боль, открыл дверь и обнял отца. Пока тот раздевался, отнес его сумку в свою комнату. И молча поманил его рукой, мол, сначала ко мне зайди. Отец понял. На цыпочках, чтобы не скрипеть половицами, последовал за сыном и плотно прикрыл за собой дверь.
– Ну, как ты, пап? – Само собой слетело с пересохших Митькиных губ.
– Да что обо мне! – махнул он рукой. – Скучаю по вам очень! – И отвёл в сторону блеснувший слезой взгляд. Отца всегда считал Митька человеком сильным, и пробить его до слёз могло лишь событие из ряда вон выходящее. Значит, интуиция не подвела. В Питере отцу без них жилось не сладко. Справившись с собой, отец продолжал: – Последнее время места нигде себе не находил. Душа на части рвалась! – и потёр рукой грудь, видно, успокаивая сердце. – И видишь ты, предчувствие не обмануло!…
– А чего не писал? – пытал Митька.
– Хотел, чтобы привыкли без меня. А, может, чтобы я без вас!… Только не получилось!
– А родился у тебя кто?
Отец потупил взгляд, долго молчал, выискивая подходящие фразы. В конце концов, решил сказать прямо, без обиняков.
– Не стала она рожать. Не захотела. Себя любит очень. Да что об этом говорить! Вы-то тут как? Я как письмо твоё прочёл, всё внутри перевернулось!
Говорили, как два взрослых, на равных. Будто не два месяца, два десятка лет с тех пор прошло. Чтобы не тяготить отца былым, Митька перевёл стрелки на мать. Говорил так сухо и скупо, словно не рассказывал, а зачитывал присланную кем-то телеграмму.
– Ослабла мать очень, похудела. Боится в больницу идти, думает, что рак. Душит, говорит. Шея, и правда, припухла. Плачет часто. Как ребёнок: ни с того, ни с сего. И руки трясутся. Ты её поддержи, ладно? – и тихо добавил: – Любит она тебя!
Отец понурил голову, как провинившийся школьник. И опять, как это однажды случилось в Болгарии, Митька вдруг почувствовал себя значительно старше отца.
– Я к вам вернуться хочу! Не могу я там! Не моё! Как думаешь, простит меня мать? – И отец взглянул на Митьку с такой мольбой, как смотрят на чудотворную икону. Вот дела! А он -то, Митька, что? Бог, что ли?! Для порядка шмыгнул носом и уклонился от прямого ответа.
– Дед бы простил!… Попробуй, найди слова.
– Ясно! – зачем-то потёр шею отец. – Ты её подготовишь или мне сразу в комнату войти?
– Лучше сам!
Отец резко устремился к двери. Потом вдруг развернулся и крепко, по-мужски, пожал сыну руку.
« Дед! Выручай! – горячим шёпотом взмолился Митька. – Помири их! И тогда мамка поправится, я знаю!»
– Митя! Это ты всё там ходишь? – донесся из гостиной полусонный бабушкин голос.
– Да, я! Пить хочу, – сонно откликнулся Митька. – Ещё рано. Ты спи, бабуль, спи!
И замер, стараясь уловить хоть какие-то звуки, чтобы понять, что творится у матери в спальне. Но в комнате было так тихо, что Митька засомневался, там ли отец? Тихонько прошёл в кухню. В кухне отца не было. В ванной тоже. И в туалете свет не горел. Люська спала. Бабуля в гостиной. У матери. Где ж ему ещё быть! Ну, пусть помолчат…
P.S. Первый день весны
Первый мартовский день прямо-таки упивался солнечным светом. Солнце, умытое и по-весеннему яркое, время от времени пряталось за легкие, будто ватные, облачка и снова кокетливо выглядывало, расплываясь в ослепительной улыбке. Так и представляешь детскую картинку: солнышко на ножках, и рот - от уха до уха. Почему весной у всех такой балдёжный вид?! Шальная радость так и брызжет со всех сторон: с позолоченных куполов обновлённого собора, с железных рекламных щитов, по которым гулко бьёт головой хулиганистый ветер, с оголённых, а потому застенчивых ветвей старых тополей. Уж им-то, казалось бы, какой резон радоваться? Давно уж помечены красной краской, то бишь приговорены под снос. Хотя, и тополиным пням быстро нашлось применение. Старушки сделали из них цветочные клумбы и теперь всегда были при деле: рьяно гоняя от них бомжей, стоило тем приютиться где-нибудь около, с пивком.
Митька шёл из школы и улыбался, вспоминая мать с отцом. Так и ходят за ручку, как молодожёны в медовый месяц. О прошлом никто в доме не вспоминает, словно и не было ничего такого, обычная командировка. Бабуля, даже уезжая, виду не показала, что знает всё. Люська с колен отца не сходит, так и висла бы у него целыми днями на шее. Вид, как у пятилетней. Снова в детство впала. Отец млеет.
Когда он уехал в Петербург за вещами, Митька держал на нём внимание каждый день. Про себя твердил, словно заклинал: «Вернётся! Вернётся! Вернётся!». Чтобы – упаси Бог! – никаких сомнений! Отец в Питере даже не ночевал. За день обернулся, и все вопросы рабочие решил. А потом несколько дней мать по разным больницам возил. Выяснилось: проблемы, как и говорила тётя Нина, со щитовидкой. Поставили в план на операцию. Митька успокоился. Всё будет хорошо. И никакой там не рак! Поправится. Точняк! Главное, чтобы мысли работали в нужном направлении.
А сам каждый вечер писал Рите письма. Она не отвечала. Но он всё равно писал, каждый Божий день. Знал: капля камень долбит. Выбирал из книг подходящие абзацы, где описывались сильные чувства героев, и, заключив текст в кавычки, отправлял, сделав соответствующую ссылку: «Толстой», «Достоевский», «Чехов»… Столько произведений перечитал! (Знала бы Маргарита Рашидовна!) И сделал для себя потрясающее открытие: оказывается, в любви все люди – единомышленники. И страдают от этой болезни все почти одинаково. Хоть прошлый век взять, хоть нынешний. А потом отправил Рите потрясающую открытку. На открытке весенняя лужа, в которую, с явно случайного облачка, падают крупные капли дождя. На тучку, подставив к глазам руку, с удивлением смотрит фиолетовый подснежник. Внизу, под подснежником, написал: « Рита! С праздником весны! Как ты, зайка? Ответь! Я так скучаю!!!» И был уверен на все сто, что ответ придёт. Потому что мыслями успел заглянуть в будущее. И оно открылось самой светлой стороной. У них с Ритой трое детей: два мальчика и девочка. Он руководит исследовательским Центром по изучению мысленной энергии. Рита пишет художественные книги. Люська работают под его началом и очень помогают в анализе экспериментальной деятельности. Мать с отцом живут вместе с бабулей в деревне, куда так любят ездить их дети.
Не успел отправить сообщение, как зазвонил мобильник:
– Димка! Это я! Прости меня, слышишь! Люблю я тебя, Гуманоид ты мой милый! – И голос дрогнул. – Приезжай на праздник, а?!
– Ты что научилась мысли читать?! Умница! С чем тебя и поздравляю! Обязательно приеду!
Болтали долго, пока не кончились деньги. И Митька сразу лётом на вокзал за билетом. Купить туда и обратно заранее, чтобы не переживать. Перед Женским днём на вокзале будет столпотворение, как и перед цветочным магазином. Какой мудрый человек придумал этот праздник?! Наверное, каждому мужчине, подарившему в этот день женщине цветы, Богом прощаются многие грехи. У деда к этому дню всегда зацветала поставленная в воду верба. Надо будет купить цветы не только маме и Рите, но и Люське. Тоже взрослая уже. И Митькина душа переполнилась радостью предстоящих перемен. Жизнь тем и интересна, что в ней всё время что-то меняется, что-то происходит. За зимой спешит торопыга весна, за весной вальяжно выступает лето, за летом рябиновой кистью робко стучится в окно осень. Наверное, правда, в каждом времени года своя прелесть. Зря, что ль, Пушкин писал: «Унылая пора, очей очарованье!..». Тут вспомнились и мудрые слова деда: «В любом возрасте, Митька, свои радости. Только об одном Бога молю, чтобы дал умереть в свой счастливый срок. Пока не в обузу родным да близким, пока ты всем нужен, пока тебя любят, и ноги благополучно носят по земле». Выходит, что дед тоже не желал вечной жизни. А, значит, «Гулливер», что-то в твоей идее воскресения не состыковывается. А, может, время не подошло? Так пусть всё идёт своим чередом. К осени он непременно переберётся в Петербург. В этом не сомневался. И всякого рода экзамены его, Митьку, не пугали: ни выпускные, ни вступительные. Всё будет так, как он это себе представляет. Потому что мысль – это сила! Поднял счастливые глаза к небу. «Дед? Ты меня слышишь?» И тут же в голове прозвучало такое знакомое и родное: – «А то!»
* * *
Полынья
Рассказ
В тот субботний мартовский день на реке их было четверо: Валерка, Васька Синяк с младшим братом Пашкой да Лёшка Лебедев. Васька ходил уже в седьмой класс и верховодил будь здоров, хоть по росту от Валерки с Лешкой ушёл недалеко.
Появились Синяковы в их новом микрорайоне полгода назад, когда заселяли последний дом. До этого жили на краю города, на улице Совхозной, где Васька, как он сам бахвалился, был «только стенкой не бит». Чем мог Васька раздражать «совхозных» ребят – догадаться нетрудно. Веснушчатое лицо Васькино до ужаса хитрющее, и по нему сразу видно, когда очередная каверза в голове зреет. Блеклые глаза его почти всегда прищурены и прямо не смотрят. Дразнилки из него, как из рваного мешка, сыплются, одна хлеще другой. И драчун, каких свет не видел! То кого-нибудь из малышей носом в снег ткнет, то головой вниз за ноги потрясет или подзатыльниками уму-разуму научит. И только Пашка, который был младше Васьки на пять лет и повсюду таскался за братом, как поплавок, не нюхал Васькиных кулаков. Тронь его Васька – мать дома чем попало изобьет.
Валерка с Лёшкой Синяковых не больно-то жаловали. Но жили в одном дворе. Куда денешься? Над Лешкой Синяк любил измываться. Это он его Лунатиком и прозвал. Лешка, и правда, был немного странным. Даже на горке кататься не любил. После школы на лыжи – и один в лес уходит. Возвращается затемно. Смотришь: то какую-то звероподобную корягу оттуда тащит, то шишку величиной с ладонь, то камень причудливой формы. Дома у Лешки много интересного: и аквариум самодельный с озерными рыбками, и лук из вереска с железными наконечниками у стрел, и энциклопедий всяких. Бывать у Лешки Валерке очень нравилось. Начнет Лешка что рассказывать – так распишет, будто своими глазами видел: и добычу жемчуга, и землетрясения, и сталактитовые пещеры. А вот пацаны ему почему-то не верили. Как-то вечером ребята во дворе в войну играли. Лешка в стороне стоял, на небо глядел. И вдруг закричал: «Смотрите! Северное сияние!» У мальчишек шапки на самые глаза натянуты, расстреливают друг дружку из деревянных автоматов: «Тра-та-та-та-та!» До сияния ли им! «Отцепись ты, Лунатик!» А у него, у Валерки, в тот момент шапка слетела. Стал надевать, голову поднял и… обмер: все небо полыхало яркими огнями! Он таких чудес еще в жизни не видел! А когда пришел в себя, померкло всё. Лешка об этом на природоведении стал рассказывать, но Нина Павловна недоверчиво улыбнулась:
- В нашей местности, Лебедев, такого яркого свечения не бывает, не фантазируй!
- Нет, бывает! Я тоже видел! – с места выкрикнул Валерка.
Нина Павловна все с той же улыбкой развела руками, а класс загоготал.
Валерку досада взяла. Аж нос взмок. Скосил глаза на Лёшку: он-то что молчит? Ведь первым увидел. Но Лёшка привык, что ему не верят. Сидит и в ус не дует!
Про издыхающую на льду рыбу Лёшка ему на перемене рассказал. Договорились пойти на речку сразу после школы. Ранцы дома побросали – и вперед. Лешка, правда, еще банку трехлитровую с собой прихватил. К реке, вообще-то, родители ходить запрещали: зима мягкая, лед тонкий. Но впереди выходной, уроков делать не надо – авось, не хватятся. По дороге Васька с Пашкой навязались.
Около деревянного, вмерзшего в лед плота была прорублена большая полынья. Снег вокруг нее до черноты пропитался водой, из него клыками торчали осколки льда. Здесь, посреди реки, стоя на деревянном настиле, женщины обычно полоскали белье. Сейчас же от полыньи несло рыбой и еще чем-то тухлым, как тянет летом от луж молокозавода, который стоит на берегу вверх по течению. На воде у бревен, лежа кверху брюшком, скопились мальки. В снегу вокруг полыньи их тоже было порядком.
Присев на скользкий плот, Лешка принялся выбирать из рыбешек тех, что еще подавали слабые признаки жизни. Он осторожно брал их в руки и опускал в банку с чистой водой. Рядом суетилась Жулька – преданнейшее Лешке существо, щупленькая рыжеватая собачонка с узкой лисьей мордочкой и необыкновенно тоненькими лапками. Откуда и когда прибилась Жулька к их двору, никто из мальчишек уже не помнил, но подкармливали кто чем мог. Взять в квартиру бездомную собаку ребятам родители не разрешали. Спала Жулька в подъезде. Играли с ней во дворе многие, но стоило на улицу выйти Лешке, она крутилась только возле него.
Поторчав у плота некоторое время и не проявляя большого интереса к бредовой Лешкиной затее, мальчишки, от нечего делать, пошли измерять глубину лунок, просверленных рыбаками в небольшой заводи. Выломав в кустах палки подлиннее, обдирали их от сучков и опускали в воду. Достав концом дно, делали отметину и примеряли к своему росту.
Надрывный Жулькин лай привлек их внимание не сразу. Обернувшись, увидели барахтающегося в воде Лешку. Жулька, повизгивая, металась по краю полыньи и все норовила ухватить Лёшку за воротник куртки. Валерка с Пашкой так и застыли, открыв рты, а Васька злорадно хохотнул:
- Во Лунатику мамаша ради праздничка всыплет за дохлых рыбок! Нашел время купаться!
- А вдруг он того… потонет? – еле вымолвил Валерка.
- Выкарабкается… - не совсем уверенно протянул Васька, и мальчишки, не сговариваясь, все же припустили к плоту.
Лешка не кричал. Закоченевшими руками цеплялся он за острые глыбы по краям полыньи, силясь подтянуться на локтях. Ледяной край обломился в тот момент, когда мальчишки были уже в трех-четырех шагах. Лешка с головой ушел под воду. Мальчишки как вкопанные застыли на месте, с ужасом глядя на черную пузырившуюся поверхность полыньи. Лешкина коричневая спортивная шапочка, как пробка, вновь выторкнулась из воды, и дикий, совсем не похожий на Лешкин крик ударил ребятам по ногам. В ту же минуту подхваченное течением тело скрылось под обледенелыми бревнами плота, из-под которого доносилось приглушенное: «Бу-бу-бу-бу-бу!»
Мальчишки рванули на берег. Валерку трясло, и ноги никак не хотели держать. Пашка по-рыбьи глотал воздух. Васька прерывисто зашептал:
- Тикай! Дураки! И дома ни слова, ясно?!
- Вась, а может, маме Лешкиной скажем? – икая, спросил Пашка.
Брат изо всей силы смазал ему по затылку.
- Заткнись, уродина! Чем ты ему теперь поможешь?! Мы не были здесь, понял?! С…с горки катались, ясно тебе, сопля ты голландская! И смотри!.. – потряс он кулаком перед Пашкиным мокрым носом. – Я тебе сопли-то утру! Я те мозги-то вправлю!
Домой приплелся Валерка еле живой. В квартире шумно разговаривали гости. Он прошел в свою комнату, быстро разделся, выключил свет и юркнул под одеяло.
Поздно вечером к ним в дверь позвонили. Сердце у него екнуло: тётя Валя, Лешкина мать! Прислушиваясь к возбужденным голосам в прихожей, он изо всей силы вжимался в подушку. Мама вошла в комнату и, не включая свет, осторожно потрясла его за плечо.
- Валера, проснись! Ты Лешу Лебедева сегодня после школы видел?
- Не… - притворившись сонным, пробормотал он. – Мы с Васькой на горке катались.
Тетя Валя всхлипывала:
- Не знаю, у кого и спрашивать теперь. С ним что-то случилось! Он никогда не задерживался так поздно.
Мама утешала ее, советуя не расстраиваться раньше времени. Отец звонил в милицию и в больницу.
Чего только не передумал Валерка за эту ночь! А к утру начал бредить. Вскакивая с кровати, кричал: «Тащи его, Жулька, тащи! Держись, Леха!»
А после праздника на переменах в классе царила непривычная тишина. О происшествии уже знали все. Ребята собирались по углам группками и шептались про мертвого Лешку, про водолазов… Валерка уходил в коридор. А на уроках все время оглядывался на пустующее Лешкино место и всякий раз вздрагивал, когда открывалась дверь, в надежде, что вот сейчас на пороге, наконец, появится угловатая Лешкина фигура и он с виноватой улыбкой на лице, как обычно, извинится за опоздание. Но Лешка не появлялся.
В день похорон уроков в их классе не было. Все ходили прощаться. Валерка с тихим ужасом смотрел на то, что когда-то было Лешкой, а теперь недвижно лежало в гробу, почему-то в белой парадной рубашке. Валерка поежился: ему ведь холодно! И кружева вокруг воскового Лешкиного лица, и еловые лапки на снегу, черные платки женщин, заторможенные движения одноклассников, которые отворачивались, никак не желая брать протягиваемые какой-то старушкой конфеты. Все это не укладывалось в Валеркиной голове.
- Мать-то еле откололи. Два дня не поднималась… так изводилась, что думали, руки на себя наложит… - донесся до него из-за спины чей-то старушечий шепот. – Совсем одна осталась, бедняжка! Три года назад мужа потеряла, теперь вот сыночка…
- Говорят, мужчина с рыбалки шел, видел, какие-то мальчишки в тот день с реки, как угорелые мчались… Матери и сказал.
Валерка съежился, а уши так и ловили чужой разговор.
- Кто их знает. Может, и нарочно толкнули… Хулиганья теперь сколько хочешь… Табунами ходят, бродяжничают… Чего от них хорошего ждать можно?!
Валерка боком стал выбираться из плачущей и вздыхающей толпы. Никто его не окликнул, но Валерке казалось, что все с немым осуждением смотрят ему в спину, а горький шепот преследует по пятам: «Такие никого не жалеют!»
Вечером его вызвал на улицу Васька.
- Никому не проболтался? – озираясь по сторонам, спросил он.
- А ты? – окинул его ненавистным взглядом Валерка.
- Я что, дурной? Затаскают… Мужик какой-то видел нас, но не запомнил. Так что все в порядке, очень сопли-то не распускай, - миролюбиво посоветовал он.
- Уйди! – У Валерки прямо руки чесались съездить по Васькиной физиономии. Тот отпрянул.
- Эй! Не дури! Пойдем лучше ко мне с воздушки постреляем… Батя вчера с работы принес…
- Вот и иди! И стреляй! А от меня отцепись, понял? – и Валерка решительно направился к своему подъезду.
Поднимаясь по лестнице, он на одном дыхании пролетел мимо второго этажа, косясь на дверь Лебедевых. До смерти боялся столкнуться с Лешкиной мамой. Худенькая, как и Лешка, большеглазая, даже на вид тетя Валя была вся какая-то болезненная. На похоронах ее вели под руки.
И все же через несколько дней Валерка прямо-таки налетел на нее у крыльца.
- Здрасте…- пролепетал он и зачем-то остановился, будто к полу прилип.
- А… Валера? – не сразу узнала она его. – Давно тебя видеть хотела… У Алеши было мало друзей… - Я уезжаю скоро. Тяжело мне здесь. Хочу тебе на память Алешин аквариум отдать. Он все твоего дня рождения ждал, хотел подарить.
- Не надо! Я…я…я не могу! – вырвалось у Валерки. – Я… - и он осекся, чуть было не признавшись в своей страшной тайне. Если бы тетя Валя заметила, как хочется ему сейчас все рассказать ей!.. Но она устало и даже как-то безразлично стала уговаривать:
- Ты не стесняйся, возьми. Алеша о тебе столько хорошего рассказывал. Зайдём к нам.
На одеревенелых ногах поплелся Валерка за тетей Валей. Понять не мог: зачем идет? Но не идти – тоже не мог.
Вешая его пальто, тетя Валя тихо сказала:
- Ты пройди в Алешину комнату. Аквариум все там же, на окне. Я пока чай поставлю…
Валерка открыл знакомую дверь… да так и отпрянул: со стены, с большого портрета в черной рамке на него в упор смотрел Лешка, словно говорил: «Ты, Валера, аквариум возьми. Я ведь правда хотел тебе его подарить…» И вдруг мурашки поползли у Валерки по спине: вспомнилась полынья. Доверчиво улыбающиеся Лешкины глаза стали превращаться в те, обезумевшие от ужаса, какие видел он посреди зловещей черноты полыньи. В голове у Валерки надрывно загудело: «Бу-бу-бу-бу-бу!»
Пришел он в себя только на улице. Пальто и шапка были на нем, а шарф и рукавицы, видимо, остались у тети Вали. Он поднял мокрые глаза к небу: сколько на нем было звезд! Лешка бы сейчас выискивал знакомые созвездия. Андромеда, Кассиопея... Он, Валерка, кроме Ковша, никаких и не знал больше. Сейчас ему казалось, что он один в этом бесконечном пространстве холодных мигающих светлячков. Так тоскливо и худо Валерке еще никогда не было!
И вдруг почувствовал чье-то легкое прикосновение.
- Жулька! – вырвалось у него. – Откуда ты взялась?
Опершись передними лапками о его колено, Жулька преданно заглядывала ему в глаза.
- Жулька! Жуленька! – лаская ее, плакал Валерка. – Будешь у меня жить? Ты не думай, мама разрешит, я уговорю… - и он осторожно взял трясущуюся собаку на руки.ПРО ДУНЬКУ, КОТОРУЮ ЗНАЛИ ВСЕ
(Повесть. 12+)
Да, Дунька Цыганова была в школе личностью знаменитой, её знали буквально все: малыши, старшеклассники, учителя, технички, вахтёр и даже строгая директриса, Светлана Павловна, на «ковёр» к которой её, Дуньку, таскали уже несчётное количество раз. Светлана Павловна была, наверное, такого же возраста, как их соседка по лестничной площадке баба Зоя. И у той, и у другой на подбородке росли волосы. Немного, не так, как у коз, но всё равно смешно. И всякий раз, когда Светлана Павловна отчитывала Дуньку, Дунька, не отрываясь, смотрела на эту «козью бородку» и в глазах её играли смешинки. Светлана Павловна выходила из себя, психовала и кричала, мол, от тебя, Цыганова, все слова отлетают, как от стенки горох. И с этим Дунька не спорила. Ей было, как говорила, отчитывая её, мама, «на всех и на всё наплевать». Она ко всем демонстративно обращалась на «ты», за словом в карман не лезла и на любой, даже самый каверзный вопрос находила дерзкий ответ. С её острого язычка иногда срывалось такое, от чего у учителей волосы на голове шевелились. Она могла пререкаться с их учительницей четвёртого «Б» класса, Еленой Сергеевной, целых пол-урока. Если та, не выдержав, требовала, чтобы Цыганова немедленно вышла из класса, Дунька забивалась в угол и никакая сила не могла её оттуда выдворить. Она не позволяла никому даже пальцем себя тронуть. Когда Елена Сергеевна хватала её за рукав школьного платья, чтобы всё-таки выставить в коридор, Дунька поднимала такой пронзительный визг, что в кабинет испуганно заглядывали учителя из соседних классов. Но, увидев Дуньку, понимающе поджимали губы, что означало: «Мы-то думали, что тут случилось? А это опять Дунька спектакли устраивает!» – и грозили ей пальцем: «Вот отправят тебя, Цыганова, в дурдом, будешь тогда знать, почём фунт лиха!». «Дуркой» Дуньке грозили не раз, но она хорошо знала, что никто и никогда её туда отправить не сможет, потому что школьная психолог, Нинель Аркадьевна, считала, что с головой у Дуньки всё в порядке. Да, да! Дунька сама лично это слышала, как та директрисе говорила: «Голова у Цыгановой светлая! Память феноменальная, ум – острый и быстрый, способности – на редкость». И даже назвала её «ходячей энциклопедией». С тех пор Дунька её зауважала. Нинель Аркадьевна, в отличие от других учителей, никогда и никуда не торопилась, ходила по школе плавно, словно опасалась расплескать свою неземную красоту. Оставаясь одна дома, Дунька иногда перед зеркальной дверкой платяного шкафа копировала её походку. Но долго ходить с гордо поднятой головой, как это делала Нинель Аркадьевна, у неё не получалось. Уставшая шея не выдерживала, и голова снова втягивалась в плечи. Ещё бы! У Нинель Аркадьевны шея лебединая, пожалуй, раза в три подлиннее Дунькиной. Дунька смирялась: ну что ж, вот вырастет шея – тогда и займусь. А сейчас-то зачем? Кто заметит её походку? Кто оценит? С мнением Нинель Аркадьевны по поводу своей персоны была полностью согласна. А что?! Все диктанты и контрольные она, Дунька, писала на «пятёрки». Придраться было не к чему. Елена Сергеевна только руками разводила: «Как ты, Цыганова, умудряешься с контрольными справляться? Ведь слушаешь урок вполуха!». А ещё Дунька отличалась от своих одноклассников тем, что никого и ничего не боялась. Ей смешно было наблюдать за тем, как реагировал класс, когда учительница вдруг повышала голос. У одних голова тут же вжималась в плечи, у других, наоборот, неестественно выпрямлялась спина, у третьих испуганно вытягивались лица. И буквально все сразу примерно складывали на парте руки. А Дунька, посмеиваясь, только резво крутила головой. Всегда вела себя так, как считала нужным. Как любила сказать всё та же баба Зоя, в зависимости от того, «какая шлея под хвост попадёт». Её даже к психиатру мать водила. Причём самым хитрым образом. Дуньку тогда мучил сильный кашель, прямо душил её по ночам. В горле свербило и щекотало так, что ни один сон к ней не шёл. И если бы не этот противный кашель, в поликлинику мать бы её не затащила. Толстый коротышка, с рыжими усами и веснушками на крупном носу, очень похожий на отъевшегося кота Базилио, в белоснежном, как на сказочном Айболите, халате, долго разглядывал её с нескрываемым любопытством. Потом, наконец, насмешливо спросил:
– На голову не жалуешься?
– Не-а! – мотнула головой Дунька. – Что мне на неё жаловаться? Голова как голова, и даже получше, чем у многих.
– А ведёшь себя почему так бесцеремонно?
– А тебе что? Сам за своей головой следи.
Тот хмыкнул и потёр рукой свой двойной, очень похожий на свинячий, подбородок.
– Я – врач. И могу положить тебя в больницу. Не в простую…, а в психдиспансер. Вот вызову сейчас санитаров, и они наденут на тебя усмирительную рубашку. Будешь знать тогда!..
– А что я сделала?! – вытаращила на него глаза Дунька.
– И вообще, – продолжал коротышка, – я намного старше тебя, пожалуй, уж в прадедушки гожусь. Так что потрудись обращаться ко мне уважительно – «на вы».
Но Дунька пропустила это мимо ушей.
– Если ты такой старый, почему работаешь? Давно на пенсию пора. И при чём здесь санитары? Я ж не буйная…
– Язык у тебя больно длинный! И правилам школьным не подчиняешься, – хотел было и дальше поучать её он, но Дунька оборвала:
– Школа – не армия! Это в армии солдаты генералам подчиняются. К тому же я – девчонка.
– Тем более! – сразу прицепился к слову доктор. – А ведёшь себя хуже хулиганистого мальчишки!
– О-ой! Началось! – артистично закатила она глаза. – Придумал бы что-нибудь новенькое! Это мы уже проходили!
Но, видно, ничего новенького этот Айболит придумать не мог, чвакал губами и буравил её своим насмешливым взглядом. Дунька отвернулась к окну, всем видом своим демонстрируя, что потеряла всякий интерес к этому никчёмному разговору. А тот вдруг свёл лохматые брови:
– Слушай сюда! – пикой нацелив на неё свой толстый указательный палец, сквозь зубы процедил он. – Ещё раз тебя ко мне приведут – упрячу в больницу, в одиночную палату. Твоя попа взвоет от уколов. Будешь спать целыми днями, чтобы нормальным людям жизнь не отравлять. Поняла?! – Да ещё приблизил свои по-рыбьи немигающие глаза к самому Дунькиному лицу. Дунька брезгливо отпрянула.
– Фу! Страшный-то какой! Давно на себя в зеркало смотрел?!
Рыбьи глаза психиатра мгновенно превратились в кошачьи щелочки. А потом и вовсе закрылись. Лысая голова бессильно склонилась набок, как это делает со своим гребнем петух. И Дунька тотчас высмотрела, что веки у мужика были почти без ресниц. Опалил он их, что ли? Или от старости сами выпали? А вот из уха, наоборот, волосы торчат, чуть не целая кисточка. Чудеса, да и только!
Тут врач снова ожил, двумя руками крепко обхватил Дунькину голову, да так проворно, что она не успела отскочить в сторону, и угрожающе выдохнул:
– Хватит выпендриваться! Уймись! А не то миллион проблем наживёшь! Поняла?!
– Ничего не слышу!!! – во всё горло завизжала Дунька. – Ты ж своими лапищами мне уши-то закрыл!
Тот, убрав руки, хохотнул, щёлкнув её по носу:
– Что надо – услышишь. И знай: не таких усмиряли!
При этом хотел ещё потрепать Дуньку за ухо, но она, угадав его коварные намерения, опередила Айболита, машинально выставив локти вперёд. Локти упёрлись в его тугое брюхо. И тут Дуньку, как всегда, понесло. Прижавшись ухом к его большому животу, похлопала по нему рукой, приговаривая:
– «И бежит Айболит к бегемотикам и хлопает их по животикам!» – А когда доктор, опомнившись, оттолкнул её от себя, Дунька тут же смерила его ехидным взглядом: – Что брюхо-то отрастил?! Как беременный! Жрать надо меньше!
– Ну ты и хамка! Совсем зарвалась! – налились кровью его глаза. И сразу из рыбьих превратились в свинячьи: острые, пронзительные. Дунька продолжала защищаться, пустив в ход четверостишие:
Я такое обращенье
Ненавижу! Не терплю!
Потому от возмущенья
Издеваюсь и хамлю!
Но Айболит не расплылся в предательской улыбке, как это делали другие взрослые, а, насупившись, двинулся на неё. И тут Дунька вспомнила, чему учили её главари школьной тусовки, Дятел со Шмыгой: «Лучшая защита – это нападение!». Тотчас сделала страшные глаза и перешла на крик.
– А ты что со мной так разговариваешь?! В зоне сидел?!! Блатного жаргона нахватался!
Доктор остановился, расслабленно опустил плечи и, отвернувшись лицом к портрету какого-то именитого профессора, который со стены равнодушно наблюдал за их поединком, явно не для Дунькиных восприимчивых ушей, растерянно пробормотал, словно жалуясь медицинскому светиле:
– Вот пигалица! Разнуздалась донельзя! Выпороть бы её надо, да некому! И мне некогда! – И, снова повернувшись к ней, устало махнул рукой: – Иди уже! И смотри, больше ко мне не попадай! Помни: со мной шутки плохи!
– А кашель?! – от возмущения зашлась в кашле Дунька. – Кашель-то чем вылечить? Для чего я сюда притащилась?!
– Это не ко мне, – сказал, как отрезал, Айболит. И нажал какую-то кнопку: – Следующий!
Дунька не удержалась, нагрубила:
– Подумаешь! Нашёлся тут мне!.. «…как из подворотни страшный великан, рыжий и усатый Та-ра-кан»! – и, выскочив в коридор, пулей промчалась мимо матери. Смотреть на неё не могла. Обманщица! Сказала ведь, что кашель лечить…
Уже вечером, дома, на вопросы матери, мол, что сказал доктор, с ходу нагрубила:
– Дурак твой доктор! Его бы самого в «дурку» упечь нужно. По-человечески разговаривать не умеет. Возомнил из себя!..
И всё же целую неделю школа от Дунькиных проделок отдыхала. И только её трубный кашель нарушал тишину в классе. И кашель этот, натужный и беспокойный, всё никак не проходил. Мать по совету бабы Зои оставила Дуньку дома да ещё вызвала участкового врача. Дунька не возражала. Болеть она вообще-то любила. При врачихе нарочно старалась кашлять как можно громче и продолжительнее. И это получалось у неё очень естественно. Врачиха, молоденькая и красивая, как снегурочка, только тревожно головой качала, долго прослушивая её грудь и спину фонендоскопом. Знала, как этот аппарат называется. Потом врачиха что-то долго строчила в карточке и выписывала кучу рецептов, объясняя бабе Зое, что и как принимать. Но таблетки по сравнению с бабы-Зоиной методой лечения простуды были «фигнёй на постном масле». Сама баба Зоя по этому поводу рассуждала так:
– Все их таблетки для тебя – что мёртвому припарки! Погоди-ка, вот увидишь: я быстро твой кашель уйму!
И начались настоящие пытки. То баба Зоя ставила Дуньке на спину банки, которые впивались в кожу хуже пиявок, после чего спину разукрашивали настоящие синяки. То накладывала на грудь компресс из натёртой чёрной редьки, запах которой до слёз резал глаза. На пятки шлёпала ядрёные горчичники и натягивала на ноги носки из собачьей шерсти. Да ещё заставляла пить горячее молоко с содой и мёдом, по поверхности которого плавала… тьфу!!!... плёнка из противного свиного сала. Но спорить с бабой Зоей было бесполезно. Она – не мама. От неё фиг когда отбрыкаешься. Так взглянет и таким железным голосом прикажет – без всяких каприз выполнишь всё, что велит. И тогда глаза у бабы Зои становились улыбчивыми и благодушными. Она начинала рассказывать сказки да небылицы, которые в живом Дунькином воображении тут же превращались в забавные мультики.
А когда баба Зоя уходила, Дунька с головой окуналась в чтение книг. Книги она любила. Смешные сказки в стихах заучивала наизусть и цитировала отрывки при каждом подходящем случае, вызывая восторги сверстников и изумлённые улыбки взрослых. Перед тем, как задать вопрос библиотекарше, умилённо заглядывала ей в глаза: «Свет мой, солнышко, скажи, да всю правду расскажи!». Ну кто после такого любезного обращения отмахнётся и даст от ворот поворот? Или, например, в медицинском кабинете, когда у всех в школе проверяли зрение и слух, Дунька удивила медиков своими литературными познаниями, продекламировав громко и с чувством:
Всё от зрения до слуха
Мы исследуем у вас:
Хорошо ли слышит ухо,
Далеко ли видит глаз.
А во время школьных прививок, заметив прижавшуюся от страха к стенке Лидку Пчёлину, ехидно пропела ей в самое ухо: «Почему я встал у стенки? У меня… дрожат… коленки!». Иногда стихи эти любила произвольно переделывать на свой лад, как того требовала обстановка. Если в коридоре на перемене появлялся дежурный учитель и проказников как ветром сдувало, Дунька, держась за живот и тыча им вслед пальцами, громко, на весь коридор, хохотала: «…Как жучки-червячки испугалися! По углам, по щелям разбежалися!». Знала, чем согнать строгость с лица дежурившего взрослого. Наблюдая за дракой мальчишек в коридоре, поддразнивала того, кто распускал нюни:
И вывихнуто плечико
У бедного кузнечика.
Не прыгает, не скачет он,
А горько-горько плачет он
И мамочку зовёт!..
Что говорить, слабаков не любила. Саму её до слёз довести никому не удавалось. Мужественно переносила всякую боль. И даже эти вот, бабы-Зоины над ней издевательства в лечебных целях…
Долго засиживаться дома в этот раз в Дунькины планы не входило. Нужно было готовиться к лыжным соревнованиям. В лыжных гонках Дунька всегда занимала призовые места, после чего ходила по школе королевой.
– Баб Зой! – канючила она. – Ты меня давай лечи быстрее! У меня соревнования через неделю!
– Какие ещё соревнования? – недовольно вопрошала баба Зоя.
– «Какие-какие?» – передразнивала Дунька. – Лыжные. Я опять должна первое место занять! Быстрее меня никто на лыжах не ходит!
– Ох уж мне эти соревнования да конкурсы! С детства прививают школьникам зазнайство да манию величия. Каждому хочется лучше всех стать! Отсюда потом… и гордыня, и зависть, и соперничество.
Дунька задумалась. Права вообще-то. Ритка Стрельцова из пятого «А», когда Дунька её догнала и стала дышать в спину, долго ей лыжню не уступала. И в школе потом такие уничтожающие взгляды на неё бросала. Прямо ненавидела. Спрашивается, что ей такого Дунька Цыганова сделала? Кто в том виноват, что она быстрее всех на лыжах ходит? И всё же перед следующими соревнованиями задники Дунькиных лыж оказались чем-то намазанными: не скользили – и всё! Об этом явном вредительстве Риткина подруга потом кому-то проболталась. Слушок дошёл и до Дуньки. Ей так хотелось за это Стрельцовой как следует накостылять: руки так и чесались, да ещё девятиклассники Дятел со Шмыгой подзуживали. Но баба Зоя отговорила. Сказала тогда: «Не пачкай руки. Бог её за это без тебя накажет!». Дунька бы ей, конечно, не поверила, да Ритка ногу сломала. Дунька ликовала: поделом ей! Но и тут её баба Зоя остудила: «Не злорадствуй! А то и тебе от Бога достанется!».
Пребывая в одиночестве под благодатным домашним арестом, Дунька зря времени не теряла. Напичканный книжными премудростями ум её прямо-таки закипал от всяких авантюрных идей. И дома уже было сидеть невмоготу. Она, словно желавший свободы пёс на цепи, рвалась в школу. Мать, не выдержав её термоядерной энергии, не дожидаясь разрешения врача, как говорится, плюнула: «Да катись ты, куда хочешь! Только отстань от меня, пожалуйста!».
И Дунька «покатилась»! Её бесшабашная лихая жизнь снова влилась в прежнее русло. Её так и зудило что-нибудь натворить.
Заглянув однажды в компьютерный класс, увидела математичку, сидевшую за принтером. Та распечатывала какие-то бумаги. Математичку эту, с бородавкой на лбу, Дунька почему-то терпеть не могла. Та ходила по школе, как гусыня. Поравнявшись с Дунькой, всякий раз шипела: «Цыганова! Что носишься, как сумасшедшая?! Это школа, а не стадион!». На что Дунька парировала: «Что, цифры голову вскружили?! Ни за что ни про что на людей кидаешься!». Но учительница не отреагировала, наверное, не расслышала, ведь они, учителя, на переменах от ребячьего крика глохнут.
Вот и сейчас математичка сверкнула очками в её сторону:
– Чего надо?!
– Шоколада! – тут же скороговоркой процитировала любимые строчки Дунька. – Килограмм пять или шесть, больше мне не съесть! – И потянулась за чистым листом бумаги, что лежал на столе перед самым носом учительницы. – Дай-ка один листок. У тебя вон их сколько! А мне рисовать не на чем. – И на глазах остолбеневшей математички выхватила из пачки не один, а несколько чистых листов, после чего проворно выскочила из кабинета, передразнив на прощанье её округлившийся бубликом рот. Та, конечно, просто так этого дела не оставила. Не успел прозвенеть звонок с последнего урока, как она загородила дверной проём своим толстым бесформенным телом, выпуская по одному из класса всех… кроме Дуньки. Дунька села за свою парту, с полным безразличием на лице стала ждать, что будет дальше. Выпроводив из класса всех ребят, математичка захлопнула дверь и вперилась в Дуньку «бармалеевским» взглядом:
– Немедленно дай мне дневник! – жёстким скрипучим голосом произнесла она. – Дунька порылась в ранце, достала дневник и швырнула его к ногам, не ожидавшей такого пассажа математички.
– Ты что творишь?!! – завопила та. – Тебя, действительно, давно на цепь посадить нужно!
– Сама ж дневник просила! – спокойно изрекла Дунька. – Если хочешь, возьми его, хоть на всю ночь. Там ещё есть место для одного сочинения. Только много не пиши, ведь я всё равно читать не буду. А матери – всё пофиг. У неё любовный роман. В своих делах не разобраться. Плевать ей на твои опусы!
– Ах ты, безотцовщина проклятая! – прошипела математичка. – По тебе психушка плачет!
– По тебе тоже! – быстро отпарировала Дунька.
Бедный дневник, шелестя страницами, теперь уже летел в Дунькину сторону. И плюхнулся, раскоряченный, уже на её парту.
– Какая меткость! – ёрничая, прокомментировала Дунька, старательно разглаживая измятые страницы дневника. – Ты, наверное, раньше занималась метанием ядра…
– Нахалка ты этакая! – сиреной взревела математичка. – До ночи будешь здесь сидеть! Пока мать не хватится! – и, закрыв на ключ Дуньку в кабинете, вышла в коридор.
Передразнив гусиную походку математички, Дунька стала озадаченно чесать в затылке. Думай, голова, думай! Сидеть до вечера в пустом кабинете – такое было не по Дуньке. Она шагнула к окну и попробовала открыть створку первой внутренней рамы. Рама коврыжилась, скрипела, но открываться не хотела. Дунька долго пыхтела, пока, наконец, на пол не посыпались труха: крошки от бумаг, которыми на зиму заклеивают окна, и облупившейся с подоконника сухой краски. И всё-таки створка подалась, медленно двигая глиняный горшок с каким-то заморённым цветком. В голове тотчас созрела идея: выкинуть горшок из окна. Нужно создать как можно больше шума. Между рамами скопилось целое кладбище засохших мух и коричневая бабочка. Мух брезгливо смахнула рукой на пол. А вот бабочку разглядывала долго. Красивая! Но не оживёт. Сухая. Ловко вскочила на подоконник и, с усилием повернув вверху тугие защёлки, открыла вторую раму. С улицы потянуло весенним холодом. Порывистый ветер ударил в стекла огромных школьных окон. Под кустами шиповника земля уже оттаяла, но прыгать в грязь да ещё ободраться о колючие шипы – радости мало. Тяжёлые капли свисающих с крыши огромных сосулек гулко разбивались об асфальтовую дорожку, прыгать на которую было опасно. Не хватало ещё ногу сломать да потом сидеть дома целый месяц, таская за собой по комнате гипсовый валенок, как это было с Юркой Федотовым. Сама Дунька этого не видела, но ребята рассказывали. Они носили Юрке задания на неделю. К тому же скоро каникулы. Сидеть у окна, уткнувшись носом в запотелое стекло, и изводиться завистью, наблюдая за тем, с каким азартом дворовые ребята выстраивают ледяные запруды на пути весёлых ручейков, – было бы выше её сил!
Вновь посмотрела на цветочный горшок. Пнула его ногой. Звон разбившейся об асфальт керамики тотчас привлёк немало зрителей.
– Смотрите! Смотрите! Дунька Цыганова! – со всех сторон раздались восторженные вопли.
– Дура! Что ты делаешь?!
– Расквасишь себе нос!
– Молодец, Цыганиха, прыгай!
– Может, к тебе «пожарку» подогнать?!
– Подожди! Мы тебя в простыню поймаем!
А в дверь уже ломилась математичка. От страха, наверное, забыла, ворона, что ключ у самой же в кармане. Ну, наконец, сообразила!.. В замочной скважине противно заскрежетало.
– Выходи, Цыганова! – не сказала, а со стоном выдохнула математичка и, схватившись за сердце, закрыла глаза, прислонившись тучной спиной к косяку дверного проёма. Артистка ещё та! На такие спектакли и сама Дунька была мастак. Однажды мать ударила её ладошкой по голове. А она – бряк! И на пол. Расслабила все мышцы так – не тело, а велюровый валик. Мать принялась истошно выть. Сбежались соседи снизу. Стали ей, Дуньке, пальцами веки поднимать. Такое издевательство над «покойником» стерпеть не смогла. Вскочила и, высунув язык лопатой, закрылась в ванной. Слышала, как соседи смеялись и стыдили её. Чтобы не слышать их голосов, вывернула на всю катушку два крана с водой. Шум воды успокоил. Соседи разошлись восвояси. А мать ещё долго упрашивала её выйти из ванной. «Уберись в кухню, тогда выйду!» – поставила ей условие Дунька. И, благополучно пробравшись в свою комнату, как всегда подпёрла дверь стулом. Стул спинкой упирался в книжный шкаф. И в таком положении надёжно защищал Дунькину комнату от постороннего присутствия. Мать много раз грозилась убрать книжный шкаф в прихожую, но, как вздыхала потом, «руки не доходили»…
Наконец математичка открыла глаза – отрешённые и беспомощные. Дунька не спеша собрала ранец, закинула его на спину и спокойно пошла к двери. В дверях остановилась, гордо вскинула подбородок и, внимательно поглядев на дрожащее лицо учительницы, победно подмигнула ей и заскакала на одной ноге по коридору, приговаривая:
А акула Каракула
Правым глазом подмигнула.
И хохочет, и хохочет,
Будто кто её щекочет.
Сначала неслась по улице, блаженно упиваясь своей победой. А потом вдруг яркие краски дня превратились в серые: будто на солнышко тучка набежала. Подняла взгляд к небу. Солнце по-прежнему сияло. Так отчего же настроение вдруг так резко изменилось? В каждой встречной толстой тётке чудилась математичка. И Дунька пристально вглядывалась в эти полные женские лица. Женщины удивлённо поворачивали головы в её сторону. В глазах застывал вопрос: «Что тебе, девочка, от меня надо?!». Но вслух ничего не произносили, просто, проходя мимо, оглядывались назад по нескольку раз. А в Дунькиной голове зазвучали сразу два голоса: один грубый и не терпящий возражений: «Что скисла?! Математичку жаль стало? Да она ведь тебя «безотцовщиной» да ещё «проклятой» назвала!». А другой, тихий и робкий, оправдывался: «Может, ей, и правда, плохо стало?! Вон как губы и веки тряслись! Вдруг её из-за меня из школы выгонят?». Но первый голос не сдавался: «Ха! Поделом ей! Тоже мне: учинила разборки! Нашла, с кем связываться, дура!» – а другой, стыдясь собственной жалости, мямлил: «И всё-таки нехорошо как-то…».
Почему все её так не любят? За то, что она никого не боится? И слово это противное – «безотцовщина» – ведь не первый раз кидают ей вослед. Впервые она услышала это на игровой площадке, когда ей было всего три года. Стукнула игрушечным совком по голове соседского карапуза, который рукой-владыкой разрушил так старательно выстроенный ею из мокрого песка замок. На неё тогда разом обрушились все: дедки, бабки, мамки, папки. А мальчишка был младше её всего на каких-то полгода, просто ростом поменьше да плакса к тому же. Показав им язык, ушла в себя, как в панцирь, защищаясь от их нападок щитом шокирующей всех грубости и хамства. С тех пор и повелось…
Почему-то вспомнились бабы-Зоины слова: «За каждый грех человек должен чем-то расплатиться!». И куда ни бросала взгляд – на оттаявший асфальт, на грязно-жёлтые стены кирпичных домов, на тёмные и шершавые стволы деревьев – видела лицо учительницы: усталые глаза, воспалённые веки, дрожащие губы… «Тьфу на неё!» – бодро и уверенно поучал первый голос. «А вдруг баба Зоя права?» – пугливо возражал второй. «Трусиха! Хохотом отпугни все страхи!». – «Ха-ха-ха!» – пробовал, было, смеяться второй, но на последнем слоге звук почему-то пропадал, будто тихо таял под слепящим весенним солнцем. Она снова силилась беззаботно хохотнуть. Но получалось это вымученно и противно.
А дома её ждала беда. Умер пудель, Крезик. Дунька сначала ничего не поняла. Снимая куртку и сапоги, стала громко стыдить его:
– Крезик! Ты что это меня не встречаешь?
Но Крезик не появлялся. Такое случилось впервые. Обычно он, пока Дунька открывала ключом дверь, от радости уже нетерпеливо поскуливал. А после того, как она скидывала ранец с плеч, ставил лапы ей на грудь и лизал подбородок. Где он? Проспал её, что ли?! Небось, дрыхнул под диваном, а сейчас не спешит, делает зарядку, по очереди вытягивая то передние, то задние лапы.
Весело подпрыгивая, промчалась по прихожей и заглянула в кухню. Крезик лежал, растянувшись на полу в какой-то очень неестественной позе.
– Ты что лежишь, как мёртвый! Хватит притворяться! Вставай! Хочешь, я тебе конфетку дам?!
Конфетами они с мамой пуделя не баловали. На все Дунькины «почему?» мама шуткой, как, впрочем, и самой ей в детстве, отвечала: «От сладостей попа слипнется!». И с улыбкой, уже серьёзно, поясняла: «Конфеты для собачьих зубов вредны! Будут шататься и выпадать». Дуньке в это верилось с трудом. Но при маме Крезика сладостями не угощала. А вот без мамы…пуделю иногда и перепадало. Но и на конфетку Крезик не купился, даже и ухом не повёл, лежал, странно запрокинув голову набок. Тогда Дунька подошла и легонько подёргала его за обрубок хвоста. Опять никакой реакции. Даже не пошевелился. Тогда она погладила его по морде. Но ни одна мышца пуделя не дрогнула от её ласковых прикосновений. Дунька подняла веко глаза собаки, как это делали соседи, когда она тогда притворилась мёртвой, и в ужасе отпрянула в сторону. Крезик был, действительно, мёртв. Его застывший безжизненный взгляд прямо-таки сковал Дунькино тело. Она долго не могла сдвинуться с места, будто шерстяные носки прилипли к полу. Хотелось закричать что есть мочи, но голос застрял внутри. Пёс лежал на кухне возле миски, в которую она, Дунька, утром бросила несколько крупных куриных костей. И тут до неё вдруг дошло: подавился! Возле собачьей морды на полу застыла лужица крови. Дыхание перехватило. Заплакать бы – от этого, наверное, стало бы легче. Но слёз не было. И только что-то свернулось горячим тугим комком в груди. Говорила ведь мама: «Не смей давать Крезику эти острые кости!». Но Крезик так просил, такими глазами умолял её! И Дунька, втихаря от мамы, подбросила эти злосчастные кости пуделю.
Склонившись над собакой, нежно погладила крутые завитки его шёрстки и застонала. На душе сделалось так горько, что закружилась голова, и она уткнулась лицом прямо в бездыханный шёлковый бок Крезика. И задрожало, забулькало в груди, как в закипевшем электрическом чайнике…
Очнулась от маминого истошного крика.
– Дунечка! Доченька! Что с тобой?!! – мама отчаянно тормошила Дуньку. Она открыла затуманенные глаза, подняла голову. Губы скривились, по щекам снова покатились солёные слёзы.
– Мама! Крезик умер! – пролепетала еле слышно.
Мама молча опустилась на колени и прижала к себе Дунькину голову. Дунькина макушка сделалась тёплой и влажной от маминых слёз. Плакать вдвоём было куда приятней.
Потом они завернули Крезика в старое покрывало, вызвали такси и повезли его мягкое безжизненное тело на собачье кладбище. У водителя такси оказалась в багажнике лопата. Он любезно помог им вырыть могилу и даже притащил огромный булыжник, чтобы запомнить место.
В эту ночь Дунька спала не одна, вместе с мамой. Мама долго гладила её по волосам. Прикосновения маминых рук были такими нежными, что Дунька опять тихонько застонала, только теперь от какой-то очень томной неги. Дунька вдыхала в себя нежный запах духов, что исходил от маминого тела, и вся растворялась в знакомых с детства, но почему-то забытых ощущениях. Мама заснула. Прислушиваясь к её ровному дыханию, Дунька вдруг содрогнулась от мысли, что мама может так же вот, как Крезик, взять и умереть. Ведь сказала же однажды: «Дунька! Ты когда-нибудь своими выходками доведёшь меня до инфаркта!». Что такое «инфаркт», Дунька знала. Это когда сердце разрывается. У соседки, бабы Зои, был инфаркт, от которого она чуть не умерла. Баба Зоя говорила, что случиться такое может от страха, от сильного стресса или переживания. Мама, конечно, за неё, Дуньку, очень переживает. Положит руки на стол, уронит на них голову и плачет. Раньше слёзы её Дуньке были «до фени»». Побольше поплачет, поменьше пописает. А теперь вот, после смерти Крезика, крепко задумалась. Случись что с мамой, куда податься? Баба Зоя, конечно, приютит. Но ведь она уже старенькая, даже очень. Тоже умереть может. Всё-таки маму беречь надо и стараться не расстраивать. Язык свой «поганый», как выразилась всё та же баба Зоя, «нужно держать на жёсткой сцепке». Права она, словами, конечно, можно сильно ранить. Вон, математичка «безотцовщиной» обозвала, уже не первый раз такое слышала, пора бы привыкнуть, не обращать внимание. Так ведь нет – до сих пор как ножом режет! И даже само слово ядовитой змеёй представляется. Уже от одного его звучания – мурашки по коже. А маме она, Дунька, порой сколько гадостей говорит. Как та терпит?! Просто мама у неё очень добрая, что иногда Дуньку даже злит. Вот в магазине, например, маму толкнут, а она ещё и извинится. Почему?! Что за дурная привычка перед всеми заискивать?! Попробуй, толкни кто Дуньку – сдача замучает. Однажды соседка снизу так на маму наорала, мол, вы у нас потолок в ванной залили. Ну, было дело…. Надумала Дунька как-то вместе с Крезиком в ванной помыться. Тот воспротивился, стал выпрыгивать. Воды на пол много налилось, что уж там говорить. И Дунька вытирать эту воду не стала. Мать, увидев разъярённую соседку, не на шутку напугалась, тут же побежала к ним потолок белилами замазывать. Да ещё денег дала. Зачем?! И сердиться мама долго не умеет. Стоит Дуньке после ссоры какой-нибудь подойти к ней и склонить голову на плечо, она тут же по волосам погладит и попросит: «Только больше никогда не делай так, ладно?». Вообще-то Дунька маму очень даже любит, а грубит… – потому что жалеет! Ну, нельзя ж такой мямлей быть!
А мысли снова вернулись к Крезику. Теперь никто не будет лизать её голые коленки. Никто не поцелует её в ухо, не принесёт к её кровати тапки по маминой команде: «Иди, буди Дуняшу!», не позовёт на прогулку, притащив к её ногам поводок. Но самое главное – его глаза! Баба Зоя однажды точно подметила: «Не у всякого человека такой добрый и умный взгляд! – И многозначительно добавила: – У Крезика многому поучиться можно!». Вот уж правда! Скажешь: «Иди спать!» – пойдёт и ляжет на свой коврик у маминой кровати. Велишь: «Принеси миску!» – тут же тащит. Или: «Тихо!» – замрёт: и ни лая, ни звука больше. Как-то Дунька маму до слёз довела. У той слёзы по щекам покатились. Крезик взвизгнул, прыгнул к маме на диван и давай её слёзы слизывать. Маму, конечно, он лучше слушал и больше любил. Дунька из ревности ему вредила. То уши на голове лентой завяжет, то чесночным духом в морду дыхнёт. А когда мамы не было дома – сама его в губы целовала, что делать мама ей категорически запрещала, мол, это всё-таки собака, у неё могут быть глисты. Ну, по поводу глистов Дунька шибко сомневалась, а вот то, что собаки друг другу под хвостами нюхают – это замечала. И когда Крезик возвращался с прогулки, старательно вытирала ему нос и лапы мокрой тряпкой.
Мысли стали путаться, рассеиваться в навалившейся дрёме, и Дунька, наконец, уснула. В эту ночь ей приснился Крезик. Он бегал по ясному лазурному небу с опущенной головой, будто искал кого-то, но почему-то был не чёрным, а ослепительно белым, как и эти мягкие, словно ватные, облака, которые он так тщательно обнюхивал. Дунька стала звать его. Он услышал, потому что стал крутить головой, прислушиваясь к чему-то. А потом вдруг вылез к ней из-под кровати, но уже не белым, а чёрным. Радостно подпрыгивал вверх, норовя лизнуть её в губы. Дунька метнулась в кухню, чтобы угостить его конфетой, но Крезик выпрыгнул в окно. Дунька за ним. Они с Крезиком долго летали по звёздному небу, не чувствуя тяжести своих тел, были лёгкими, как пушинки. И даже могли перепрыгивать с крыши одной пятиэтажки на другую. И это Дуньку почему-то нисколько не удивляло. Наоборот, от восторга захватывало дух.
Утром просыпаться Дуньке не хотелось. Ох уж эта мама! Вечно прервёт самый сладкий сон! Но мама так умоляюще смотрела на неё, так ласково гладила по плечу, что Дунька всё-таки потянулась и стала нехотя одеваться. В школу шла вялой макаронной походкой, цепляясь ногой за ногу. В классе стоял привычный галдёж, который гулко бил по ушам. Слышать этого не могла. Закрыв уши руками, поплелась к своему столу. Скинув с плеч ранец, плюхнулась на стул и, опершись локтями о стол, спрятала лицо в ладони. Шум в классе стал стихать. Скорее чувствовала, чем видела вытаращенные на неё удивлённые глаза одноклассников. Такой серьёзной Дунька была впервые.
Вот в класс вошла Елена Сергеевна. Обвела удивлёнными глазами притихших ребят и остановила свой взгляд на Дуньке.
– Дуня, что-то случилось? – подойдя к её парте, тихо спросила учительница. От её участливого голоса у Дуньки из глаз брызнули слёзы, а из горла вырвалось какое-то сдавленное мычание. Слышала, как задвигались ребята. Они окружили её тесным кольцом, тревожно дышали на неё со всех сторон. И Дунька выдохнула:
– У нас вчера Крезик умер! И это моя вина! Я ему кость дала, которой он подавился!
Воцарилась минута скорбного молчания. Кто-то сочувственно шмыгнул носом. Кто-то прошептал: «Как жалко! Бедный Крезик!». А Елена Сергеевна сказала:
– Когда я была маленькой, у нас в семье тоже была собака. Она попала под машину. Я несколько дней плакала по ней. Собака ведь она как член семьи. Смерть домашнего любимца – большая трагедия. Но и это нужно как-то пережить. Постарайся не думать о случившемся. Переключи внимание, слушай урок. И боль потихоньку утихнет.
Прозвенел звонок на урок. Все побрели к своим партам. Урок начался непривычно тихо. И хоть ребята выполняли задание, Дунька нет-нет, да и ловила на себе их участливые взгляды. Значит, не такая уж она, Дунька, до конца плохая.
Три дня в классе царило траурное спокойствие. На четвёртый день, как сказала бы баба Зоя, «бес снова боднул Дуньку в ребро». И виной тому была техничка. После уроков домой идти не хотелось. Крезика больше не было. Никто дома её не ждёт, не завиляет приветливым хвостом, не будет стоять сусликом на задних лапах, выпрашивая печенье. И до того на душе горько стало, хоть волком вой! А тут ещё эта техничка!..
Намывая полы в пустынном коридоре, старуха будто белены объелась, ни с того ни с сего вдруг набросилась на Дуньку:
– Давай, шагай мимо, да быстрее! Плетёшься еле-еле!
От такой неслыханной грубости Дунька поначалу даже опешила. Техничка была новенькой, возраста бабы Зои. Бывшая уборщица, молоденькая Танька, никогда с ней, с Дунькой, не связывалась, тихонько посылала беззлобным матом на все четыре стороны. А эта!.. В каком-то смешном чепчике и затрапезных спортивках, знай себе, шаркает лентяйкой по крашеному полу. Какое-то время Дунька тупо смотрела на выбившуюся из-под чепца и взмокшую от работы прядку волос женщины, а потом… её прорвало:
– Кто тебя учил так пол мыть?! Только грязь по сторонам размазываешь!
– Иди отсюда! – сняв со швабры мягкую фланелевую тряпку, замахнулась на Дуньку та. – И не топчись по мокрому полу!
– Да что ты говоришь?! – по-петушиному захлопаа себя по бокам руками Дунька. И уже нарочно пошла нарезать круги по вымытому полу своими пыльными подошвами, поддразнивая техничку куриным квохтаньем.
– Кто только таких уродов на свет Божий рожает?! – зашлась в гневе та.
– Родили – тебя не спросили! – зло выкрикнула задетая за живое Дунька. – И изо всех сил пнула ногой ведро с водой. – Что вылупилась?! Вытирай давай! Работа дураков любит!
И пока та что-то истошно орала вслед, Дунька, знай себе, напевала:
Шёл по школе ученик –
Всем известный озорник,
Он хотел созорничать,
Но не знал, с чего начать.
И снова на «бедную голову» Елены Сергеевны посыпались жалобы. Та, рыдая, говорила директору, что если Цыганову не уберут из её класса, то она подаст заявление об уходе. Дуньке этого совсем не хотелось. Вообще-то учительница была доброй и, самое главное, незлопамятной. Когда на Дуньку нападала немота, у Елены Сергеевны лицо светилось от счастья и она превращалась в настоящую красавицу. Большие серые глаза её прямо-таки искрились, на щеках появлялись игривые ямочки, и даже спина выпрямлялась. На глазах у всего класса она начинала перед Дунькой заискивать:
– Дуняша, ты уже справилась с заданием? Какая молодец! За работу на уроке я сегодня тебе ставлю «пять»!
Такой поворот дел Дуньке был по нраву. За «пятёрку» маман дома обычно отстёгивала ей на мороженое. Обращение «Дуняша» тоже льстило. Мать в добрые минуты называла её так же.
Какое-то время дисциплину в классе Дунька не нарушала, на уроках занималась своими делами: рисовала платья бумажным куклам, придумывала карикатуры на одноклассников, благо цветные карандаши в специальных пластмассовых стаканчиках у всех стояли на партах. К изогнутой в вопросительный знак фигурке Светки Тимохиной пририсовывала её узкую лисью мордочку. Круглую, похожую на румяный блин, физиономию Юрки Блохина изображала с зелёной соплёй, висящей до нижней губы. Горластому Кольке Ручкину вместо рта рисовала бублик. Толстуха Вика Воробьёва была у неё розовой свинкой. Маленький и пакостный Вовка Ершов – юрким колючим ершонком. К голове сплетницы и ябеды Лизки Капраловой приделывала огромные уши и длинный извивающийся язык. Танька Фролова представлялась ей серой крысой с ощеренным ртом и жёсткими усами. А вот как изобразить Гальку Сорокину – над этим долго голову ломала. Сорокина, как могла, всегда копировала Елену Сергеевну. Все эмоции учительницы, словно в зеркале, тут же отражались на её, Галькиной, такой живой физиономии. Наблюдать за этим было забавно. И Дунька могла долго постреливать глазами, быстро переводя любопытный взгляд с лица учительницы на Гальку. А когда ей это надоедало, начинала сама передразнивать мимику Елены Сергеевны. Эх, жаль, что нет у неё планшета, а то бы можно было сделать, как там это называется... «сэлфи», что ли, а потом сравнить с оригиналом. Но о планшете оставалось только мечтать. Матери и на захудалый мобильник денег было не скопить. Но это Дуньку не колыхало. Кому ей звонить? К тому же за разговоры ведь тоже платить надо.
Прошёл день, другой, третий… Елена Сергеевна с работы не уходила, продолжала вести уроки. Дуньку точила зелёная скука. Снова на уроке принялась комментировать каждое слово учительницы, вызывая безудержный смех у ребят. Елена Сергеевна съёжилась, вжала голову в плечи и замолчала. И сразу стала похожей на нахохлившегося воробья. Комментировать было нечего. Тогда Дунька сделала из листка с карикатурами самолётик и пустила его летать по классу. Но полёт самолётика нужного эффекта не произвёл. Все записывали в дневники домашнее задание. Дунька вздохнула.
На её счастье из парты нагло выполз какой-то жук. Дунька оживилась, достала из ранца лупу и стала внимательно его разглядывать. Поворачивала его на спину, блокировала карандашами все пути возможного побега, поднимала на книге вверх и смотрела, что он будет делать на высоте. Жук каким-то образом умудрялся ползать вверх ногами. Вдоволь наигравшись с жуком, стряхнула его в пенал, достала из ранца художественную книжку и погрузилась в чтение, громко и взрывно хохоча в самых интересных местах.
С первого класса Дунька сидела на самой последней парте, одна. И не только потому, что была выше всех в классе. Тут была ещё одна причина. Родители одноклассников жаловались, что она, Дунька, видите ли, «отвлекает их детей от занятий». К одиночеству своему Дунька быстро привыкла. И в этом находила своеобразный кайф. С пацанами, «тупицами и недотёпами» их класса ей было совсем неинтересно. Любому из них она могла бы так поднадавать, что мало бы не показалось. И такое уж случалось в первом классе. Разодрались они тогда с Колькой Ручкиным. С чего началось, сейчас уж и не помнила. Короче, открыл тот свою глотку лужёную и давай её на весь класс высмеивать. Дунька с минуту молча в упор смотрела на него, думала, что угомонится. Но Ручкин не понял, только ещё больше распалялся. Обзывки вылетали из его поганого рта, как плевки с губ разъярённого верблюда. Что было делать? Пантерой сорвалась с места и с ходу, изо всех сил, ударила его кулаком в нос. И долго бы ещё катались они клубком по грязному полу класса под визги трусливых девчонок, да кто-то догадался вызвать из коридора дежурного учителя. Та, увидев окровавленное Колькино лицо, взвыла сиреной и стала растаскивать их в разные стороны. А когда ей это, наконец, удалось, почему-то набросилась на Дуньку:
– Ты что творишь, Цыганова?!! За что ты парня так избила?!
– А пусть не обзывается, – процедила сквозь зубы Дунька. – Если ещё хоть раз своё хайло откроет – не так получит! Это я обещаю!
У учительницы, похоже, язык отнялся. Взгляд изумлённых глаз застыл, и только быстро мигали и хлопали крашеные ресницы. Но передразнивать её, как это раньше бывало, Дунька не стала. Адреналин весь вышел. С чувством исполненного долга неспешной походкой направилась своей парте, чтобы уложить в ранец тетрадки и книжки. При этом держала голову так прямо, будто несла на темени наполненную доверху драгоценную чашу. Душа ликовала. Теперь и другим пацанам неповадно будет. А разбитая губа – это ерунда. На ней, как однажды выразилась мать, «всё заживает, как на собаке». Одноклассники это усвоили и больше не задирались, предпочитая обходить её, «бузу», стороной. Что касается девок, откровенных ябед и подлиз, то с ними вообще Дуньке говорить было не о чем. А потому на переменах она торопилась в коридор, чтобы пообщаться со старшеклассниками. И в этом ловила драйв. Забежав за угол школы, просила у курильщиков хапчик. Те гоготали над её неслыханной дерзостью, но давали, приговаривая при этом: «Ну, Дунька-пердунька, молодца!». Она с заправским видом затягивалась и, как это видела по телевизору, картинно пускала дым через рот кольцами. Старшеклассников забавляла её отчаянная наглость. И даже на её подколки они не обижались. «Чего хребёт согнул в вопросительный знак?» – могла кого-нибудь панибратски хлопнуть по спине она. «А у тебя чего такой нос красный, как у алкоголика?» – переводила быстрый взгляд на другого. «Глядите, как у этого хмыря джинсы-то сзади отвисли, будто он в них наложил!!!» – уже стараясь перекричать звонок, тыкала пальцем в сторону третьего. И всё ей с рук сходило. «Это ж Дунька! – ржали «старики». – У неё ж не язык, а помело! Что с этой придурочной взять, кроме анализов?! Её, наверное, в детстве с печки уронили! А может, в зоне на свет зачали!». И снова ржали. Дунька вместе с ними. Но даже пальцем Дуньку не трогали, мол, «потом вони не уберёшься». Пообщавшись со «стариками», Дунька значительно расширяла свой, как говорила Елена Сергеевна, «словарный запас». Её подвижный и гибкий ум ловил каждое незнакомое ему слово подобно впитывающей воду губке. Первой, кому она «демонстрировала» свои познания, была мать.
– Жрачку гони! У меня брюхо бунтует! Да побыстрей: одна нога здесь, другая – там!
– Господи! Где опять понахваталась?! – возмущалась мать. –
Ну и словечки! Лексикон свой обогащаешь?
Мать в школу уже не вызывали. Ещё в первом классе в разговоре с директором она прямо при Дуньке откровенно призналась: «Что хотите со мной делайте! Не могу с ней справиться! Скоро, наверное, с ума сойду! Откажусь от неё – и всё! В детский дом отправлю!». На что директриса укоризненно покачала головой.
Слышать такое от матери было обидно. Дунька выпускала скопившийся в груди тугой воздух одним уголком рта.
– Вот завтра и отправь! Пусть на моей кровати твой хахаль спит!
Все возмущённые слова директрисы, как всегда, пропускала мимо ушей. А когда та, наконец, замолчала, Дунька, скосив в сторону матери презренный взгляд, выпалила:
– А что она про меня всё и всем по телефону рассказывает?!
Мать не нашлась, что ответить, опустила глаза в пол. Директрисе тоже, казалось, не больно-то хотелось развивать эту щекотливую тему.
– Иди, Дуня! – устало произнесла она. – Подожди маму в коридоре и подумай над своим поведением!
А что тут было думать? Мать, действительно, делала ей «рекламу» при каждом удобном случае. Всем своим подругам обрисовывала Дуньку в таком свете, хоть сквозь землю провались. Дунька за это как-то обрезала ей телефонный провод. Мать, не заметив подвоха, продолжала в красках расписывать её, Дунькины, проделки. А потом долго дула в трубку: «Алё! Валь? Ты меня слышишь? Алё! Да что же это такое? Телефон за неуплату отключили, что ли?!». Наконец, сообразив, в чём дело, принялась в сердцах оборванным проводом хлестать Дуньку по ногам. Дунька подняла визг, да такой пронзительный, что соседи, вроде бы привыкшие к их буйным разборкам, застучали ложками по батареям. Матери ничего не оставалось делать, как погрозить ей кулаком и прогнать в свою комнату. Выпустив пар, Дунька, наконец, успокаивалась и включала «видик» с любимыми боевиками. Там всё было круто. Суровые дяди жили «по понятиям», и, как она, Дунька, ничего не боялись. Иногда Дунька жалела о том, что мать родила её девчонкой. Терпеть не могла платьев! Придя из школы, тут же натягивала на себя спортивки и футболку. Только в штанах чувствовала себя комфортно. Кукол и прочей бабской ерунды тоже терпеть не могла. Машинки ломать любила. Только ей их никто не дарил. Приходилось отбирать у дворовых малышей. Но домой со двора игрушки не приносила. Мать бы подняла такой вой! Разломанные трофеи бросала в песочницы или в подъезде. Кому надо – признаются и подберут. Больше всего ей нравились мальчишеские опасные игры. Ну, например, кататься на льдинах во время весеннего ледохода. Оторвавшиеся от берега здоровые льдины течением быстро гнало по реке. Старшие мальчишки бесстрашно перепрыгивали с одной льдины на другую. У Дуньки захватывало дух. Вот это драйв! Но опыт оказался неудачным. Два раза перепрыгнуть с льдины на льдину удалось, а на третий – осечка. Под её тяжестью ледяную глыбу неожиданно наклонило, и Дунька оказалась в воде. Хорошо, что в этом месте было не так глубоко, ей по пояс. Ободрав об острый и корявый лёд лицо и руки, выбралась на берег и со всех ног припустила домой. В подъезде столкнулась с бабой Зоей. Та, увидев её, ахнула. У Дуньки зуб на зуб не попадал, не говоря о том, чтобы ключ в замочную скважину вставить. Баба Зоя затащила её к себе, напустила в ванную горячей воды, сняла с Дуньки мокрую одежду и велела лежать в ванной до тех пор, пока не покраснеет всё тело. А потом ещё заставила выпить какой-то горькой настойки с перцем, от которой у Дуньки перехватило дыхание. Но баба Зоя, предупреждая Дунькины истерики, грозно пообещала:
– Будешь выть – матери скажу! Она за это по головке не погладит.
Угроза бабы Зои по поводу матери была напрасной. Хоть скрывай, хоть говори – одна малина. Что мать не заметит ссадины на лице? Руки можно ещё спрятать, а моську – как?!! Видя, что Дуньке это – трын-трава, погрозила пальцем:
– Тогда «Скорую» вызову, чтобы тебе уколов наставили в задницу! Пацанка ты этакая! Будешь за мальчишками таскаться – когда-нибудь голову себе проломишь! – и, сменив гнев на ужас, тихо прошептала: – А если бы под лёд ушла?! Думала об этом? И не нашли бы никогда.
Дунька вскинулась.
– Баба Зоя, а откуда ты знаешь, что я на льдине каталась? Колдунья ты, что ли?!
– Да уж знаю я эти ваши забавы, – снова погрозила ей пальцем та. – В детстве и мы подобными шалостями занимались. На моих глазах одного мальчишку под лёд затянуло…
– И что?!! – вытаращила на бабу Зою испуганные глаза Дунька.
Та молчала, довольная произведённым на Дуньку эффектом от этого вопиющего факта. Потом, после паузы, передразнила:
– «Что? Что?» Сколько горя у родителей было…
Дунька проглотила слюну. Глотать было больно. Но не это пугало. Представила мальчишку подо льдом. По телу снова пробежала дрожь. Вспомнился рассказ «Полынья», который им Елена Сергеевна после уроков читала. Передёрнула плечами. Жуть просто! Наговорит баба Зоя страстей! И всё же не верить ей не могла. Умела баба Зоя что-нибудь «этакое» вытащить из закутков своей старческой памяти, что вырисовывало в живом воображении Дуньки яркие сюжеты, которые не отпускали её долгое время. Картинки эти тяжёлым грузом оседали на дне небогатого багажа Дунькиного жизненного опыта. Будь на то Дунькина воля, осталась бы жить с бабой Зоей навсегда. И почему у неё нет бабушки? Мать говорила, что та умерла задолго до Дунькиного появления на свет от какой-то тяжёлой болезни. Кто насылает на людей всякие болячки? Спросила об этом у бабы Зои. Та долго думала, внимательно глядя (нет, не на Дуньку!) прямо в самую Дунькину душу. Потом тихо произнесла:
– Бог! Вот кто. Так Он нас, людей, учит, когда мы живём не так, как надо.
– А откуда нам знать, как надо?! – изумилась Дунька.
– На то есть Божьи заповеди. Да только этому в школах не учат. Да и в семьях тоже. Вот и совершаем массу ошибок по своей глупости.
Дунька задумалась, прихлёбывая горячий чай с мёдом из блюдца. Чудно’!
А баба Зоя, мельком взглянув на икону Богоматери, что стояла за стеклом серванта, продолжала беззлобно ворчать:
– Отлучили людей от Бога – вот и пожинаем горькие плоды. Не зря говорится: «в пустом мозгу господствует дьявол». Вот она, нынешняя молодёжь. Творят, что хотят. Ничего и никого не боятся…
– А где твой Бог, баба Зоя? Скажи! Покажи! – упрямо допытывалась Дунька.
– Будет он каждой букашке показываться! Больше делать ему нечего! – подливая Дуньке горячего кипятка в бокал, вздыхала баба Зоя.
Дунька перевела взгляд на икону.
– Баба Зоя, а в книжках почему об этом не пишут?
– Почему не пишут? В книжках много чего полезного. Да вы книги не те читаете. Вам одна забава нужна…
– Баба Зоя, а откуда ты столько всего знаешь? У тебя ж книжек немного. А кем ты раньше работала? – наконец, осенило её. Баба Зоя усмехнулась чему-то.
– Воспитателем детского сада. Таких, как ты, архаровцев, воспитывала, уму-разуму учила.
– Вот это да! – искренне изумилась Дунька. – А я и не знала! А ты чего мне никогда не рассказывала об этом?!
– Так ты не спрашивала! – лукаво взглянула на неё баба Зоя. – Не люблю опережать события. Говорить что-то человеку нужно тогда, когда он слышит, – и добавила какую-то непонятную фразу: – Зачем без толку стучаться в закрытые двери? Отвечать на вопросы человека нужно тогда, когда вопросы эти уже душу жгут.
Фраза эта «душу жгут» впаялась в Дунькино сознание крепко-накрепко. Как точно сказано! Вопросы Дуньку действительно жгли. Фраза эта «безотцовщина проклятая» занозой, острой, болезненной, застряла в Дунькиной голове. И вытащить эту занозу могла только одна баба Зоя.
– Баба Зоя, а почему меня «безотцовщиной » называют? – катая по столу пальцем хлебную крошку, спросила Дунька. – И математичка туда же: «безотцовщина проклятая» говорит…
Баба Зоя только головой покачала.
– Как такое с языка-то срывается?! Наверное, достаёшь ты своими проделками… – И, вздохнув, пояснила: – Никогда никого не проклинай! Бедой всему роду это обернётся. И на учительницу не обижайся. Учителя – ведь не святые, тоже люди, со своими слабостями и бедами. Вот ты и попала «под руку» в такой момент. К тому же верю, ты любому голову замутишь. – И неожиданно спросила: – Отца-то своего помнишь?
Но Дунька не ответила. Отца своего она не помнила. Он где-то, конечно, был. В сказочку про аистов, которые приносят детей, Дунька давно не верила.
– Баба Зоя, а почему у тебя ни детей, ни внуков нет? – пытливо уставилась она взглядом прямо в глаза бабы Зои, чтобы та не увильнула от ответа.
– Был у меня сын, – после долгой паузы тяжело вздохнула она. – Да утонул в детстве, пока за чужими приглядывала. Так откуда ж внукам быть?
– А отец его? Ну, сына твоего?
– Не было у него отца, как вот у тебя. Бывает так. И давай не будем об этом. Горько мне вспоминать…
Но у Дуньки от перчёных вопросов аж в горле свербило.
– Баб Зой, а ты своих дедушку с бабушкой помнишь?
Баба Зоя задумалась.
– Бабушка умерла, когда я маленькой была. А вот деда хорошо помню. Он у меня странным был. После смерти бабушки из дому ушёл, странствовал по деревням и весям. Хворых людей словом лечил. Его по всей округе знали.
– Колдуном был? – прищурила свои изумлённые глаза Дунька.
– Типун тебе на язык! Что не дело мелет?!
– А кто ж тогда? – упорно допытывалась Дунька.
Но баба Зоя её уже не слышала, погрузилась в свои далёкие воспоминания, уносясь туманным взглядом за двойные рамы давно немытых стёкол большого окна. Что за дурная привычка так вот надолго зависать?!
– Баб Зой, а как он словом-то лечил? Сказки рассказывал, что ли?
– Почти угадала, – медленно перевела на неё косой взгляд баба Зоя. – Он людей насквозь видеть мог. С нескольких фраз проблему любого человека распознавал. Ведь все телесные болячки тесно связаны с нашими душевными недостатками. Начинал рассказывать больному сказки да притчи, чтобы на чужих примерах понял человек свои грехи да ошибки и, осознав, на поправку шёл. Иногда больному просто выговориться надо, в самом себе разобраться. В этом людям нынче врачи-психоаналитики помогают. А раньше… такие вот мудрые целители, как мой дед. Добрая молва о его способностях впереди него летела, открывая перед ним двери всех домов, где беда гнездилась. И платы ни с кого не брал. Еда да ночлег – вот и вся награда.
– Баба Зоя, ну расскажи хоть одну из его сказок! Ты ведь знаешь?!
Баба Зоя хитро прищурилась.
– Одну расскажу. Жил-был один мальчишка, торопыга и зазнайка. Кто бы и что ни говорил ему – у него на всё один ответ: «Сам знаю! Сам знаю!». И вот однажды подарил ему старик-сосед на день рождения плащ. И был тот плащ не простой, волшебный. Надел он на именинника этот плащ, застегнул на три пуговицы и говорит: «Сейчас я научу тебя, как им пользоваться». Но мальчишка и слушать не хочет. «Не учи, дед, учёного! Я всё сам знаю!». Взял да и расстегнул первую пуговицу. И в тот же миг оказался поднятым в воздух. Сосед ему кричит: «Слушай меня! Это ведь не простой плащ, а волшебный!». А тот, знай себе, орёт: «Ну, и что?! Я сам всё знаю!». Расстегнул вторую пуговицу. И поднялся в воздух выше облаков. Сосед из последних сил кричит ему: «Застегни все пуговицы и опустись на землю!». А зазнайка ему: «Я сам знаю! Ты мне не указ!». Не послушал умного старика, взял да и расстегнул третью пуговицу.
И опять баба Зоя замолчала. Ну что с ней делать будешь?! Дунька от нетерпения даже губы покусывать стала. Что там с этим мальчишкой случилось?
– Баба Зоя! Да не тяни ты кота за хвост! Что дальше-то было?!
А та смеётся и большим свои животом колышет.
– Унесло его за горизонт. С тех пор никто больше его и не видел. Дунька сморщила нос, разочарованно выпустила скопившийся в груди воздух через слегка подрагивающие губы. Дурацкая сказка! Разве можно такой сказкой кого-то вылечить? Ну вот, к примеру, она, Дунька, тоже часто говорит: «Сама знаю! Не учи учёного!». Так что с того? У них в классе почти все так говорят. Но ведь никто никуда не улетел. И рога от этого ни у кого не выросли.
Однако в душу запало…
И спорить с бабой Зоей не стала. Долго потом ещё про этого сказочника думала. И представлялся он ей лысым сутулым стариком, в истрёпанных ветром одеждах, с длинными всклокоченными волосами, седой бородой и белой осиновой палкой в руках. Отчётливо представлялись его большие спокойные глаза и мудрый, проницательный взгляд.
А потом мысли снова вернулись к бабе Зое. Почему у неё не было мужа? Интересно, а мамкин хахаль тоже свою семью бросил? Что они, мужики, все такие сволочи?! Хотя не все, наверное. На родительские собрания папаши, конечно, не ходят, но в школу на машинах приезжают и «чад» своих после уроков забирают.
Материного хахаля Дунька в глаза не видела, но любила наблюдать за тем, с каким милым лицом та разговаривала с ним по телефону. Чтобы согнать с её подкрашенного лица улыбчивое умиление, Дунька начинала донимать Крезика, который почему-то не выносил запаха чеснока. Дунька, морщась, разжёвывала во рту ядрёный зубчик и дышала в морду пуделю. Тот бегал от неё по всей квартире, а потом забивался под диван. Но Дунька выдворяла его оттуда метлой и снова дула чесночным духом в самые ноздри. Пудель с воем вырывался из её цепких рук и жался к ногам матери. Та, сделав зверское лицо, грозила Дуньке кулаком и мило извинялась в трубку: «Валерочка! У меня, кажется, суп поплыл. Я тебе потом перезвоню! Ладно?». Дунька пряталась в свою комнату и, как всегда в таких случаях, подпирала дверь стулом. Его так «Валерочкой» зовёт, а меня по-всякому: и идиоткой, и засранкой, и хулиганкой! Но копить в себе обиды Дунька не любила. Что ей, больше делать нечего?! Её одолевали вопросы, те самые, жгучие, о которых говорила баба Зоя. И их нужно было на кого-то вешать. Вопросы вылетали из Дуньки, как фонтанные брызги из ненароком прорвавшегося поливочного шланга. Она задавала их всем, кто встречался на пути. Могла достать вопросами любого прохожего. Ей нужны были не сами ответы, забавляла реакция разных людей. Кто-то снисходительно улыбался и проходил мимо, потрепав её по шапке. Кто-то хмурил брови: «Девочка! Отстань! Спроси у родителей!». Но кое-кого удавалось зацепить. Попавшийся на её крючок лох принимался что-то сбивчиво ей объяснять, но Дунька новыми вопросами создавала тупиковые ситуации, которые приводили в замешательство. Лицо прохожего болезненно морщилось. Он хмурился и ускорял шаг. Ну вот, к примеру, пристала однажды к толстому дядьке:
– Дяденька! Вы бедный или богатый человек?
Тот ускорил шаг.
– Не клянчи, девочка! Знаю я ваши штучки-дрючки. На сигареты просишь!
Но Дунька, еле поспевая за ним, клялась:
– Нет, что вы?! Мне совсем не нужны деньги! Я просто хочу знать: почему есть бедные и богатые? Если вы богатый человек, то как вам удалось стать богатым?
– Уметь надо трудиться! А вы, молодёжь, нынче трудиться не любите. Вот ты, наверное, двоечница, да?
– Почему? – искренне изумилась Дунька.
– Да у тебя это на лбу написано! Да ещё и хулиганка.
Дунька это проглотила. Дядька, как говорится, вошёл в раж. Видно, задела за живое. И разговор прерывать он не хотел. Это было ясно по тому, как он замедлил шаг. И стал уже разговаривать не с Дунькой, а сам с собой:
– Плачутся про бедность свою! Лентяи просто! Работать не хотят! Стоят с протянутой рукой на каждом углу. Стыда нет! Я вот тоже с удовольствием бы у церкви на скамеечке посидел, на солнышке погрелся да так, чтобы от проблем голова не пухла…
– Так сядьте! – тут же с жаром посоветовала Дунька. – Кто вам не даёт?!
– Легко говорить «Сядьте!». А кто будет за меня финансовые дела решать?! – И снова ускорил шаг: – Отстань, девочка, без тебя башка кругом идёт!
Дунька отстала и долго размышляла над тем, зачем взрослые себе эти «финансовые проблемы» создают? Неужели нельзя просто работать: лечить больных, учить детей, шить одежду, продавать овощи, тушить пожары. Ведь много разных нужных и интересных профессий! Но дядька уже скрылся из виду, и философский вопрос так и остался открытым.
Дома Дунька начинала атаковывать вопросами пришедшую с работы мать. Но та на каждый её вопрос выставляла вперёд ладонь с крепко сжатыми и поднятыми вверх пальцами: «Не приставай!», «Я устала!», «Отвали!». Рукой этой мать защищалась от Дуньки, как рыцарским щитом. Выглядело это забавно. И Дунька тотчас взяла это себе на вооружение. Стоило матери сделать ей замечание, она также выкидывала упругую ладонь вперёд: «Отстань!», ещё один резкий выброс: «Надоело!», – и – к самому лицу матери: – «Устала слушать!». Мать только головой качала: «Не обезьянничай! Научись перенимать хорошее! Смотреть на тебя противно!». Но любопытная Дунькина натура впитывала в себя всё без разбора: слова, выражения, жесты, выхваченные из «телика» смешные фразы: «Кто? Кто? Конь в пальто!», «Колись! А не то урою!», «Я тебя на счётчик поставлю!». В чертогах цепкой Дунькиной памяти хранились такие запасы отработанного человеческого опыта, что мусорные контейнеры отдыхали!
Но Дунька не только перенимала у старших парней их богатый жизненный опыт, сама она, в свою очередь, тоже преподносила сверстникам лихие жизненные уроки, увлекая какой-нибудь бредовой идеей. Однажды, ещё в старшей группе детского сада, она сагитировала ребят посмотреть, как люди женятся. Недалеко от детского сада находился Дворец бракосочетания, красивый, с колоннами. На фронтоне здания висел плакат, на котором молодой мужчина в чёрном фраке надевал на руку девушки золотое кольцо. Молодожёны смотрели друг на друга такими влюблёнными глазами! Но круче всего была фата невесты, с белыми розами, и такое же белое платье с кружевами, ну, прямо как у сказочной Снежной королевы! От этой картинки Дунька не могла оторваться. Всякий раз, когда они с мамой проходили мимо этого красивого здания, Дунькина голова инстинктивно поворачивалась в сторону постера. И левая нога при этом всё время норовила зацепиться за бетонный поребрик асфальтовой дорожки. Мама злилась, сильно дёргала её за руку и ворчала, что она, Дунька, нисколько не жалеет обувь, а денег на новые покупки в семье нет. Дуньку это не волновало. Новые вещи она не любила. Они сковывали, в них она чувствовала себя неловко. Дуньке хотелось бегать, прыгать и резвиться, как это делал весной маленький жеребёнок на поляне, которого ей удалось однажды увидеть на конном дворе, а не стоять манекеном в витрине магазина. Всё самое интересное в жизни Дуньке не удавалось запечатлеть полностью – всё какими-то урывками. К примеру, свадьбы. Мама никогда не соглашалась постоять и посмотреть на такое необыкновенное праздничное зрелище. И лицо при этом у неё серело, становилось каким-то застывшим и неживым. На Дунькино канючинье она не реагировала, на вопросы не отвечала. Знай, тащила за руку мимо. Вот тогда и вызрела у Дуньки в голове затея уговорить ребят их старшей группы посмотреть на свадьбу во время прогулки. Под железным забором детсада они сделали подкоп. Причём именно в том месте, которое надёжно скрывалось от бдительных взоров воспитателей, за деревянной горкой, на которую любила залезать одна малышня. Земляной ров в этом месте был рыхлым. Разбить его каблуками и детским совочком не составляло большого труда. За забором был пологий спуск к дороге. За свадьбами с этого места ребята раньше наблюдали только издали. А хотелось всё это разглядеть близко. Дождавшись того момента, когда воспитатели уселись на скамейку, чтобы, как любила сказать баба Зоя, «почесать языки», Дунькины приятели один за другим пролезли под забором и, оказавшись на свободе, со всех ног помчались к свадебному кортежу. Открыв рты наблюдали за тем, как жених и невеста чинно спускались по красной ковровой дорожке с крыльца Дворца. Как зачем-то их обсыпали лепестками роз, какими-то зёрнами. Как они целовались! К поцелуям Дунька относилась с брезгливостью. Зачем слюнявить друг другу рот?! Самым интересным был момент с голубями, которых выпускали жених с невестой. Голуби, серебристый и белый, долго кружили в небе. А нарядные гости хлопали в ладоши. Какая-то тётка сунула им в руки по красному цветку и велела «поздравить молодых», что они, ребята, и сделали запросто, без лишних уговоров, за что каждый получил по конфете, не какой-нибудь сосучей, а шоколадной. И всё бы хорошо, но тут прибежала запыхавшаяся воспитательница с заплаканным лицом. Схватив Дуньку за шиворот, и почему-то только её одну, потащила к детскому саду. Гости ухмылялись и перешёптывались, кивая головами в их сторону. Дунька дёргалась, пытаясь вырваться из рук ошалевшей воспитательницы. Зачем было разыгрывать весь этот спектакль? Ведь жених с невестой уже и так садились в свои разукрашенные лентами машины. А, значит, и они спокойно бы вернулись обратно на площадку. Любят эти взрослые устроить бурю в стакане! И хоть это было уже давно, когда Дунька ещё шепелявила из-за отсутствия нижних зубов, удивительное событие это запечатлелось в её памяти ярко и красочно. Хотелось поскорее вырасти, чтобы и у неё была такая же свадьба, с белым платьем, розами и голубями. Но титьки почему-то совсем не хотели расти, как ни старалась она есть хлебные корки, про которые однажды доверительно рассказала ей баба Зоя. И только сейчас, в четвёртом классе, сморщенные соски начали, наконец, чуть припухать. Она любила разглядывать их в зеркале платяного шкафа. Как-то раз мать застукала её за этим постыдным занятием и укоризненно покачала головой:
– Лучше бы у тебя ума прибавлялось!
– Ты мне лифчик купи, а?! – рассмешила маму Дунька, хоть, если честно, просила об этом на полном серьёзе.
– Рано тебе об этом думать. Подрасти ещё немного.
– А ты… в каком классе стала лифчики носить? – не могла успокоиться Дунька.
– Классе… в восьмом, – пожала плечами мать.
Дунька сделала кислое лицо. Ни фига себе! Пять лет ждать! А с другой стороны, как говорит баба Зоя, «время летит». Недавно ведь только сидела на плечах будущего выпускника школы и давала звонок на свой первый в жизни урок. А потом взяла да и повесила бантик с колокольчиком ему на ухо, позабавив всю школу такой весёлой шуткой.
И вот уже очередная школьная весна. Всё чаще в большие окна школы заглядывало солнце. И Дуньке не хотелось сидеть в душном классе. Она начала прогуливать уроки. От этого, конечно, никто не страдал. Елена Сергеевна не замечала, а может, только делала вид, что не замечает её отсутствия. По крайней мере, разборок на эту тему она с Дунькой не заводила. А Дунька во время прогулянных уроков приноровилась заглядывать в учительскую. Если там никого не было, тягала с чайного стола печенье и конфеты. Однажды, просунув голову в приоткрытую дверь, увидела у расписания молоденькую географичку, которая преподавала в старших классах. Та стояла к ней спиной. А на столе красовалась ваза с красивыми яблоками. Дунька мышкой прошмыгнула в комнату, тихонько подошла к столу. Выбрала самый красный и большой яблок, тут же принялась его грызть. Внимание привлёк интересный журнал, с обложки которого ей улыбалась накрашенная девица. Дунька присела на диван, а потом по-барски развалилась на нём, прямо в кроссовках.
Почуяв, наконец, чьё-то присутствие, учительница резко повернулась и, увидев возмутительную картину, подняла крик:
– Ты что вытворяешь?! – от возмущения даже очки у неё запотели. – Ну-ка марш отсюда!
– Яблока, что ли, жаль?! – сделав наивный вид, встала с дивана Дунька.
– Замолчи сейчас же! И убирайся вон!
Такого Дунька простить не могла. Размахнувшись, швырнула огрызком прямо в лицо учительнице. Та опешила. И пока приходила в себя от сковавшего её шока, Дунька, состроив ей рожицу, благополучно скрылась за дверью.
На следующий день в школу пришёл какой-то мужик в полицейской форме. Заглянув в класс, строго спросил:
– Цыганова кто будет?
Все головы разом повернулись в Дунькину сторону. Он понял. Подошёл к Дунькиной парте и крепко взял её за запястье.
– Пойдём-ка к директору! На тебя в полицию заявление пришло.
Дунька не препиралась. Поняла, что «дело пахнет керосином» и визжать, как она это делала раньше, бесполезно. Руки у мужика были как железные клещи. С самым независимым видом она прошла к выходу, размахивая свободной рукой, как во время приятной прогулки. Да ещё стала громко приговаривать на ходу:
Мы с приятелем вдвоём
Замечательно живём!
Мы такие с ним друзья –
Куда он, туда и я!
Однако суровый дядька даже бровью не повёл. Его мощный бульдожий лоб прямо-таки нависал над маленькими и колкими рачьими глазками.
В кабинете у директрисы Дунька уткнулась лицом в угол, между шкафом и стенкой. Полицейский рассказал той о заявлении на ученицу Цыганову, что она, мол, «занимается воровством»… Но он не успел договорить, Дунька взорвалась:
– Чего-о-о?!! Спятил, что ли?! Чего я украла-то?!
– Яблоки в учительской! – отчеканил тот.
– Я не крала, просто взяла, – невозмутимо пояснила Дунька.
– Но ведь взяла без спроса? – нахмурил мужик свои сросшиеся на переносице брови.
– А кого я должна была спрашивать? – не сдавалась Дунька.
– Учительницу, что находилась в этой же комнате.
– Так она ко мне спиной стояла! – победоносно рассмеялась Дунька.
– Дурочку из себя не строй, ладно?! – зарокотал голос полицейского. – Заявление – дело серьёзное. – И крепко сжал Дунькино плечо. – За своё поведение в колонию можешь угодить!
– Напугал! – стряхнула его тяжёлую руку со своего плеча Дунька.
– Напугал не напугал, а отвечать за свои выходки когда-то придётся, – металлическим голосом подытожил тот. – Много за тобой грехов накопилось. Как ты могла ударить учительницу по лицу?!!
– Да не била я её! – завопила Дунька. – Я вообще к ней близко не подходила. Чего она врёт?!!
– Врёшь ты! Взяла и бросила яблоко в лицо взрослому человеку. Чуть очки ей не разбила.
– Не яблоко, а огрызок! – поправила Дунька. – И очки не разбились, а просто упали на пол!
– Короче, – сурово произнёс полицейский. – Слушай меня внимательно. Такие проделки так просто не проходят! Ставим тебя на учёт в детскую комнату полиции. Поняла?! И теперь заглядывать в школу я буду частенько. Услышу ещё что-нибудь о твоих «подвигах» – пеняй на себя. Цацкаться с тобой никто не будет. Примем жёсткие меры!
Светлана Павловна не произнесла ни слова, словно воды в рот набрала. Лицо у неё было каменное.
– А теперь иди! – скомандовал полицейский. – И то, что я тебе сказал, заруби на своём сопливом носу. Поняла?!
Дунька, на всякий случай, шмыгнула носом. Почему «сопливый»-то? И, гордо подняв голову, с напускным достоинством важно вышла из кабинета.
Но долго и по этому поводу не переживала. Успокоили старшеклассники, с которыми поделилась своим «ЧП».
– Не дрейфь, Дунька! Не имеют они права за яблоки на тебя дело заводить. К тому же это, скорее всего, был муж географички. Вот и дал тебе пугу! А ты уж и в штаны наложила!
Дунька облегчённо вздохнула.
– А чего мне бояться? Мне всё равно где жить! Колонией меня уже пугали!
И пошла в столовую. В очереди стояла какая-то незнакомая ей тётка, с лицом до того наивным, что смотреть противно. И опять «щёлкнуло»! Оттолкнув локтем в сторону второклассника, что стоял в очереди за тёткой, Дунька быстро пристроилась за её широкой спиной и легонько тронула за рукав.
– Тётенька! Купи мне, пожалуйста, сосиски с пюре. Я так кушать хочу! А мама меня дома не кормит. У неё денег нет.
«Тётенька» застыла в растерянности. Глаза у неё округлились, как у совы, чучело которой Дунька видела в кабинете биологии. Потом посмотрела на кассиршу. Но та отвела взгляд в сторону, не желая ввязываться в знакомую ей ситуацию. Воспользовавшись этим, Дунька изобразила такой жалкий вид и с такой мольбой заглянула прямо в глаза женщине, что сердце у той дрогнуло.
– Ну… хорошо. Может, ещё чего хочешь?
– Булочку с маком и компот, если, конечно, не жалко… – пролепетала Дунька. И губы у неё на лице опустились, как у Пьеро.
– А где твои родители работают? – почему-то спросила тётка.
– Папы у меня нет. Он в тюрьме, – всхлипнула Дунька. – А мама на инвалидности! – нагло врала она. Тётка «рассиропилась». Долго вздыхала, качая головой. А Дунька уже поспешно расправлялась с сосисками. Когда, облизывая губы, выскочила из-за стола, услышала резкий голос кассирши:
– А ну-ка, вруша, убери за собой тарелки!
На что Дунька вдарила ей по первое число:
– А ты на что?! За что вам деньги платят?! Совсем обленились! – и, утерев рукавом сладкий рот, кривляясь, стала рифмовать:
Тут кассирша мне:
– Платите!
А я ей:
– Не заплачу!
– В отделение хотите?
Отвечаю:
– Да, хочу!
– По тебе, по хабалке, милиция давно плачет! – чуть не в голос заорали две поварихи, наблюдая за этой сценой из окошка раздачи. И им состроила рожицу, задирая пальцами одной руки нос вверх и оттягивая при этом другой рукой щёки вниз. Знала, что смешно получается. Не раз перед зеркалом тренировалась. Кто научил, уж и не помнила. Потом, передразнивая их, упёрлась руками в бока:
К сожалению, бывает,
Что милицией пугают
Непослушных малышей.
Как вам, взрослые, не стыдно?
Тьфу! Противно, и обидно!
В столовой вытворяла она ещё и не такое. Однажды удачно подставила подножку первокласснику, который нёс на подносе обед к столу. Тот растянулся в полный рост. Тарелки вдребезги, еда растеклась по полу. Кто-то из взрослых схватил её за шиворот и потащил в кабинет завуча. В ответ на все вопросы Дунька хранила партизанское молчание.
– Ты зачем это сделала? – зачем-то допытывалась завуч, прямо-таки впившись пальцами в Дунькин локоть. Дунька пожала плечами. Интересная! Дурацкий вопрос. Лучше бы тушь, что размазалась под глазами, вытерла. Вон губы-то как в гузку свела. А та не унималась.
– Ты это сделала нарочно? – Дунька хлопала длинными ресницами и злорадно молчала. Неужели завуч, и правда, сомневается? Неужели думает, что такое можно сделать случайно?
– Ты что, садистка? Тебе хорошо, когда другому больно?! – продолжала орать та.
Дунька, прикинувшись дурочкой, опять пожала плечами. При чём здесь «садистка»? Что, она пытала кого-нибудь? Или иглы под ногти загоняла? Подумаешь, какой-то сопляк растянулся на полу! Ну, а суп и пюре с пола техничка уберёт. Зато ребят позабавила. Вон как в кулак фыркали все. И другим неповадно будет. Пусть расступаются, когда она, Дунька Цыганова, идёт. А этот шкет пёр, как на буфет, со своим подносом! Завуч погрозилась написать замечание в дневник. Вот напугала! Да у неё, Дуньки, уже не дневник, а «книга отзывов». Оценок не видно. Все страницы красной пастой исчирканы, и всё с восклицательными знаками. Будто мать в её ранце рыться будет. Больно ей нужно! У неё другим голова забита. Как бы её, Дуньку, на выходные к бабе Зое сбагрить да к хахалю своему убежать. Бабе Зое Дунька не вредила. Иначе мать стала бы её одну в квартире на ночь запирать. А с бабой Зоей Дуньке было интересно. Та ей всё про свою жизнь рассказывала. Дунька могла слушать бабу Зою часами. И всегда беспрекословно выполняла всё, о чём та просила, лишь бы баба Зоя, не прерываясь, рассказывала дальше. И полы ей в кухне вымоет, и грязную посуду после ужина, и постель за собой уберёт. Когда баба Зоя об этом матери рассказывала, та не верила. Это было видно по её удивлённым глазам.
– И она вам не хамит? Не отговаривается? – изумлённо вскинулись вверх её тоненькие брови.
– Ещё чего! – улыбалась баба Зоя. – Скажешь тоже! С чего это вдруг она будет мне хамить? Правда, Дуняша? – ласково погладила она Дуньку по голове. Дунька исподтишка показывала матери язык и корчила рожи, мол, что, наелась?
– Убери свою лопату! – легонько щёлкала её рукой по губам мать. И говорила бабе Зое: – Вы, Зоя Филипповна, пожалуй, единственный человек, от которого я слышу добрые слова в адрес этой хулиганки.
– Ну, не знаю, – качала головой та. – Ребёнок как ребёнок. Многое и от нас, взрослых, зависит.
А потом в жизни Дуньки появился отчим. Валерка, как она и в глаза, и за глаза называла его, был мужиком сильным и красивым. Войдя к ним в квартиру, дружелюбно протянул ей руку:
– Давай, Дуняша, знакомиться. Меня зовут дядя Валера. Я буду жить с вами. Буду тебе вместо отца.
Но Дунька руку ему не подала, демонстративно спрятала её за спину. Презрительно скривив губы, сурово взглянула на мать. Лицо у той было напряжённым и бледным. И даже мышца под глазом нервно дёргалась. На помощь пришёл Валерка, стал снимать с матери пальто. Будто сама она этого делать не умела. Дунька прошила спину матери вопросом:
– А чего ты меня не спросила? Может, я не хочу, чтобы с нами жил какой-то чужой мужик! Или ему жить негде?!
Мать и Валерка многозначительно переглянулись.
– Вот что, Дуня, – вместо матери твёрдым голосом заявил ей Валерка, – мы люди взрослые, сами приняли это решение. И ссориться с нами тебе не советую!
– А я не тебя спрашиваю! – огрызнулась Дунька. – Пусть она ответит! У неё что, язык отсох?!
– Дуня! Прекрати!!! – вдруг обрела голос мать.
Валерка прижал палец к губам.
– Т-ш! Т-ш! А ну-ка, девочки мои, не ссорьтесь! Что за шум и гам тут развели? Мужчина – главный в доме. С сегодняшнего дня будете слушаться меня! – И крепко взял Дуньку за руку. – Не хочешь доброго разговора – иди в свою комнату и делай уроки. Пошли, Раечка, в кухню. Что-то я проголодался.
Дунька посмотрела на свою руку, на которой отпечатались следы от его цепких пальцев, и впервые растерялась, не зная, что же ей делать дальше. Это нужно было, как говорят пацаны, «обмозговать». Дунька плюхнулась на постель поверх одеяла и задумалась. Ничего хорошего события эти не предвещали. Плясать под её, Дунькину, дудку этот Валерка вряд ли будет.
Перед ужином мать заглянула в её комнату.
– Дуняша! Ужинать! Твои любимые оладьи со сметаной.
Дунька скользнула по ней равнодушным взглядом, но даже не пошевелилась. Слышала, как мать с Валеркой о чём-то беспечно болтали. Из кухни доносился аппетитный аромат. Она поднялась, зачем-то потёрла ладони и решительно пошла в кухню.
– Приятного аппетита! – дружески улыбаясь, подмигнул ей Валерка.
Дуньку даже передёрнуло. Ишь ты, хозяин нашёлся! С нарочитой брезгливостью взглянув на пышные поджаристые оладьи, небрежно, одним махом руки, скинула тарелку со стола. Та разлетелась на осколки. По полу разбрызгалась сметана. Жаль, что Крезика нет. Он бы тотчас слизал всю эту вкуснотищу. Но долго сожалеть о румяных оладьях не пришлось. Валерка побагровел, тяжело поднялся и больно схватил её за ухо. Дунька подняла такой крик, что соседи снова застучали по батареям. Но отчима это не тронуло.
– Би-ти-е определяет сознание! – изрёк по слогам он какую-то дурацкую фразу, суть которой Дунька сначала и не поняла. – Нотации я тебе читать не буду, – продолжая выкручивать ей ухо, спокойно говорил он. – Ты – взрослая девчонка и понимаешь, что делать непозволительно. Просто… дерьмо в тебе кипит! С собой не можешь справиться. Я тебе в этом буду помогать. Если ещё раз сделаешь что-нибудь подобное – уши оборву. И за это меня никто не осудит. Ты уже всех достала!
– Отпусти! – как зарезанная орала Дунька. Но отчим был спокоен, как танк.
– Я хочу от тебя услышать, что делать так ты больше не будешь.
– Буду! – билась в истерике она. – Убирайся из нашей квартиры!
– Издеваться над мамой я тебе больше не позволю! – всё также спокойно продолжал он. – Я её люблю. И в обиду никому не дам. Понятно?!
Но ухо отпустил. И Дунька, голодная, со злыми слезами на щеках, убежала в свою комнату. Впервые за всю свою жизнь от обиды Дунька рыдала. Её просто душили слёзы. Зачем матери этот мужик? Ведь им было так хорошо вдвоём! Вернее, ей, Дуньке. Так зачем мать притащила его к ним в дом?!! И теперь этот тип ещё распускает свои лапищи!
Свою власть над матерью она почувствовала уже в четыре года, когда впервые в порыве какой-то непонятной даже себе самой ярости ударила мать по лицу за то, что та заставляла её учиться зашнуровывать кроссовки, а Дунька, протягивая ей ногу, капризно кричала: «Не хочу сама! Хочу, чтобы ты!». И снова замахнулась. Мать в сердцах схватила ремень и стала хлестать её по голому заду. Дунька вырвалась из её рук и, как кошка, ловко взобралась на подоконник. Окно было открыто. Мать метнулась к ней, но Дунька отчаянно завизжала: «Не подходи! А то я прыгну! Слышишь?!! Не подходи!». Мать замерла на месте. Со слезами стала умолять: «Дунечка! Доченька! Прости меня, прости! Я никогда не буду тебя бить! Иди ко мне!».
Дунька посмотрела вниз и от страха закрыла глаза. Они жили на четвёртом этаже. В ту же минуту оказалась в маминых ласковых руках. Та осыпала её поцелуями, обливая горючими слезами. А у Дуньки млела душа от своей победы. Ей так понравилось мамино бессилие и такие испуганные глаза, что она стала всё чаще заставлять её потакать своим капризам. Но, как выразилась однажды баба Зоя, теперь «отошла коту Масленица». Пословиц этих и поговорок баба Зоя знала целую уйму. У неё даже такая книжка была: «Пословицы и поговорки». Оставаясь у бабы Зои на ночлег, Дунька любила разбирать эти пословицы перед сном. И
баба Зоя не уставала их комментировать. Дунька любила разрывать эти пословицы и переделывать на свой лад, например: «Не плюй в колодец – вылетит, не поймаешь!». Или: «Тише едешь – дело мастера боится». Баба Зоя всегда от души хохотала над этим её каламбуром. И соглашалась, что в этом есть своя логика.
В бабе Зое Дуньке нравилось всё: и грудной сипловатый голос, который шёл откуда-то изнутри её пышного тела, и улыбчивые добрые глаза, и ласковые пухлые руки, и даже заколотые в пучок седые волосы на затылке. Дунька любила приклеивать людям ярлычки, согласно их недостаткам. А вот к бабе Зое ни один ярлычок не подходил. При всём желании прицепиться было не к чему.
А мысли снова вернулись к мамашиному хахалю. Как быть в такой ситуации, Дунька не знала. Но на всякий случай вести себя стала тише. Отчима она просто игнорировала. И глаз на него не поднимала. С матерью разговаривала только в случае крайней необходимости, сухо, односложно, без эмоций. А в школе снова забавляла себя всякими умопомрачительными проделками.
На физкультуре с ходу залезла на шведскую стенку и оттуда плевала на всех жёваной бумагой. Учительница, Нина Афанасьевна, попыталась залезть к ней наверх, но Дунька отбрыкивалась ногами. А стащить Дуньку за ногу учительница побоялась. Дунька понимала её опасения: вдруг ученица упадёт да сломает себе руку. Учитель за всех в ответе. Зачем ей такие проблемы? Дунька продолжала висеть на перекладинах. Жевать бумагу больше не могла, слюней не хватало. Стала просто глазеть на одноклассников, как они кувыркались, играли в баскетбол, прыгали в длину. Высмеивала тех, кто делал это неуклюже. И снова дневник пестрил замечаниями.
Всё бы ничего, но Валерка взял моду рыться в её ранце. Вот он-то и прочитал сообщение о том, что родителей приглашают на родительское собрание, а Цыгановых – вместе с дочерью. Когда он спросил её об этом, Дунька сначала не поверила. Но Валерка поднёс дневник к самому её носу:
– Прочти сама! И собирайся. У мамы голова болит. Так что отдуваться за тебя придётся мне.
– А я не пойду! – выкрикнула ему в лицо Дунька.
– Испугалась?! – усмехнулся он. – Что же ты так! Надо уметь отвечать за свои поступки. Или ты хочешь, чтобы все родители вместе с учительницей к нам в квартиру заявились?
– Что они, придурошные? – бравадно хохотнула Дунька. Но вдруг посерьёзнела. А что? Вдруг, и правда, заявятся? Валерка, словно прочитав её мысли, подтвердил:
– Такое запросто может быть. А кстати, что натворить-то успела?
Он спросил её так доверительно, что Дунька только горько вздохнула.
– Не знаю.
– А ты вспомни. Это важно, – тихо попросил он. – Мне ведь надо знать, как, от кого и от чего тебя защищать. – Дунька подозрительно покосилась на него. «Защищать?!!». Смеётся он, что ли? Не похоже. Карие глаза были серьёзными. А отчим тем временем не отступал: – Ну, давай, давай, вспоминай.
Дунька закинула голову, словно ответ должен был прилететь откуда-то сверху.
– Может, за то, что учительнице по пению светящуюся ленту на юбку сзади прилепила…
Валерка деланно вскинул брови.
– Это зачем?!!
Дунька пожала плечами.
– Взрослые мальчишки подговорили. У неё на юбке разрез чуть не до самой… ну, короче, ты понял… – почему-то впервые смутилась она. – Знаешь, она какая кривляка! Над ней все старшеклассники смеются…
– А тебе-то она что плохого сделала?
– Мне? Ничего! Я так, для хохмы. Эта лента, как хвостик, за ней волочилась. Вот смеху было! Парни говорили, что она в учительской рыдала.
– А ты любишь, когда люди из-за тебя плачут, да?
– Подумаешь, плачут! – хмыкнула Дунька. – А тебе-то что её так жалко?
– Знаешь, Дуня, – задумавшись, посмотрел на неё Валерка, – глупая ты ещё. На вид – взрослая девчонка, а рассуждаешь, как пятилетняя. Не в лесу ведь, среди людей живёшь, а уважать их не научилась. И жизнь тебя будет уму-разуму учить суровыми тумаками. Если честно, с одной стороны, я тебя понимаю. И какие-то качества в тебе мне даже нравятся.
– Ха-ха-ха! – притворно схватилась за живот Дунька. – Не свисти! Так я тебе и поверила! – И снова давай переделанной классикой щеголять:
Ни дома, ни в школе,
Нигде, ничему –
Не верю я вам!
Никому! Никому!
– Не ёрничай, – оборвал Валерка. – Я серьёзно. И кончай прикрываться своими частушками! И к месту и не к месту…
Но Дуньку не разом остановишь.
– Давай, дальше заливай! Вешай мне лапшу на уши – мои уши выдержат!
И тут Валерка разозлился.
– Хотя… мне-то до того: веришь ты мне или не веришь! Об одном прошу: при людях зови меня дядей Валерой, я втрое старше тебя. Мы ведь с тобой идём туда, где твою дальнейшую судьбу и честь семьи нашей отстаивать надо.
Таких слов Дунька ещё ни от кого не слышала. Интересно, как он это будет делать? А сама тем временем всё-таки одевалась.
– Знаешь, – снова тихо произнёс Валерка, – на собрании сиди тихо, язык за зубами держи, ладно? Я – человек новый, может, они ко мне прислушаются.
Дунька издала губами не очень приличный звук, оставив просьбу Валерки без комментариев.
До школы шли молча. Старшеклассники, что толпились на крыльце, возвращаясь с тренировки, увидев рядом с Дунькой Валерку, перекинулись сдержанными смешками в их адрес и «мины» сделали многозначительные, что означало: «Ну, Дунька, какую ты крышу себе отхватила!». Дуньке это потрафило.
При виде Валерки смуглое лицо Елены Сергеевны залилось краской. Видно, не ожидала увидеть Дуньку, да ещё с мужчиной. На собрания обычно в школу ходили только мамаши. Чтобы спрятаться от любопытных взглядов, они с Валеркой сели на галёрку, на Дунькино место. Мало-помалу класс начал заполняться родителями. Сначала Елена Сергеевна говорила про успеваемость. Дунька заскучала. И от нечего делать стала упоённо ковырять пальцем в носу. В двоечницах она не числилась. Валерка легонько ударил её по руке, брезгливо скривил губы. Она в ответ стукнула его по колену. Но Елена Сергеевна, уткнувшись в журнал, этого не видела. Никакой похвалы в свой адрес Дунька не услышала. Хоть «пятёрки» за проверочные работы у неё, точняк, были. Ну, а потом… началось!..
– Как вы заметили, – бросила в их сторону умильный взгляд Елена Сергеевна, – я пригласила на родительское собрание Дуню Цыганову. Нам всем вместе нужно с ней поговорить. Ведёт себя ученица, прямо скажем, неадекватно, и на уроках, и на переменах. Это бросает большую тень на наш классный коллектив, мешает ребятам получать прочные знания.
Все головы разом повернулись в их сторону. На женских лицах читалось разное: любопытство, возмущение, ехидство, равнодушие, а на некоторых… даже кокетство. Мамаша Гальки Сорокиной вон как мило Валерке заулыбалась и сразу давай рукой причёску поправлять, будто перед ответственной фотосессией.
Оценивающе взглянула на отчима мамаша Лизки Капраловой, будто жениха себе выбирала. Мужик, конечно, Валерка, видный, подтянутый, серьёзный. Что уж там говорить?.. За неё, Дуньку, явно волнуется. Вон как подрагивают кончики пальцев. На женщин глаз не поднимает. Напряжённо вслушивается в голос Елены Сергеевны. А та между тем неуверенно как-то продолжала:
– Знаю, что дети дома всё рассказывают, что вы в курсе всех наших классных ЧП. В детали углубляться не будем. Хотелось бы услышать ваше мнение.
На какое-то время в классе воцарилась гнетущая тишина. «Как перед грозой! – мелькнуло в голове у Дуньки. – Нет! Перед бурей!!! Интересно, кто первым бросит камень? И как Валерка будет эти камни отбивать?!».
Тон наступлению задала мамаша Кольки Ручкина, толстая и горластая, как и сам Колька.
– Сколько можно в классе терпеть эту Цыганову, её обезьяньи проделки?!! Как ни придёт сын домой, только про её проделки и рассказывает. Она ведь никого и ни во что! Уж и милицию вызывали, и к психиатру водили, я уж про директора школы и не говорю! Какие знания получат наши дети в таком аду?! Это ведь не девочка, а какое-то исчадие ада! Одно её имя – Дунька – уже давно стало нарицательным! Как можно её считать нормальной?! Давайте напишем коллективное заявление в ГУНО от имени родительского собрания. Пусть её переводят в другую школу! Мы настрадались – хватит, пусть другие с ней мучаются!
Дунька смотрела, как Колькина мамаша брызгала слюнями во все стороны, и невольно брезгливо кривила нос. Её мамка никогда так не делает, даже когда кричит на неё. И если уж она, Дунька, обезьяна, то Колькина мамаша… самая настоящая свинья! И что это она имеет в виду, говоря про какое-то «имя нарицательное»?
Потом голос подала мать Вики Воробьёвой. Прежде чем открыть рот, она, как и мамаша Сорокиной, кокетливо передёрнула плечами, поправила рукой красиво уложенные волосы и откашлялась. Что-то сейчас зачирикает?! Ей птичья фамилия явно подходила. Не то, что её Вике! То же мне воробушек, хомяк скорее. В школьное платье еле влезает, а спортивки чуть не лопаются на ней.
– … давно всем известно! Я поддерживаю это предложение. Цыганова не только мешает классу, а подаёт дурной пример как мальчикам, так и девочкам, – продолжала Викина мамаша. – И потому в будущем у нас могут быть с детьми большие проблемы. Если ей всё дозволено, почему другим этого нельзя?! Сейчас наши дети ещё маленькие, но не за горами трудный подростковый возраст. А дурной пример, как вы знаете, заразителен. Я тоже за то, чтобы перевести Цыганову в другую школу или даже в специализированный интернат.
Дунька смотрела на Воробьёву-старшую, как на больную. «…дурной пример заразителен», «специализированный интернат»… Вспомнилось, как в первом классе Вика пригласила её, Дуньку, к себе домой. Мать их вместе тогда даже на порог не пустила. При одном виде Дуньки зрачки её превратились в два пулемётных дула. И сколько Вика не канючила: «Мамочка! Мы только в куклы поиграем! Потом всё за собой приберём, я обещаю!» – мать держала крепкую оборону. А Вика, надув и без того полные щёки, лепетала: «Маме не нравится наша дружба. Она боится, что я от тебя плохому научусь». Дунька и в голову не взяла. Сплюнула в сторону. Подумаешь! На улице ей было даже интереснее. И куклы эти ей даром не нужны. Пусть с ними Вика нянчится. И вот оно, продолжение: «…не за горами трудный подростковый возраст». И она, видите ли, тоже за то, чтобы её, Дуньку Цыганову, перевели в другую школу.
– Конечно! – будто вступив с ней, с Дунькой, в спор, подхватила мамаша Вовки Ершова, маленького и вредного, всё делающего исподтишка. – Есть же школы для трудных подростков. Может быть, там ей мозги вправят! – и легонько толкнула локтем родительницу ябеды Лизки Капраловой, мол, что молчишь? Поддержи!
Та вздрогнула, проворно стряхнув с себя равнодушную дрёму, и заверещала:
– Да! Да! Надо что-то делать! Девочку необходимо изолировать. Всё, что она творит, – творит совершенно осознанно! И в этом вся беда. Вряд ли с возрастом она поумнеет. Тут, видно, генное наследие, от которого избавиться трудно…
И стала растерянно крутить головой, ища поддержки у молчащих родителей. Те задвигались, зашептались, одним словом, «активизировались». И началось!..
За полчаса их обличительных речей Дунька наслушалась про себя такого, что даже спина взмокла, зачесалась. Взглянула на Валерку. У того скулы напряглись, желваки бегают. А сам смотрит в стол и вертит в руках ручку. До чего довертел, что ручка сломалась и потекла. Руки у Валерки вымазались синей пастой. Он сердито чертыхнулся. То ли из-за пасты, то ли из-за того, что услышал. Откинул ручку в сторону, достал носовой платок и стал оттирать им грязные пальцы. Дунька наблюдала за ним с нескрываемым презрением. Талдычил: «…честь семьи», «…честь семьи», а у самого руки дрожат. Защитник нашёлся! Интересно, как он после собрания будет с ней разбираться? Бить? Вряд ли! Нотации читать? Не похоже!
И тут Валерка встал.
– Разрешите мне сказать несколько слов! – Все лица снова разом повернулись в его сторону. – Я, так сказать, новоиспечённый отец Дуни Цыгановой. Всё, что здесь вы говорили, возможно, правда. Но дети наши взрослеют, умнеют, понимают свои ошибки и… меняются в лучшую сторону. – В классе раздался явно несогласный ропот. И по мимике, жестам Дуньке сразу стало понятно: кто есть кто. За первой партой, чуть пригорбившись, сидела мать Светки Тимохиной. Копия Светки. Та так же спину горбатит и нос морщит. Рядом с ней – мамаша Гальки Сорокиной, с такой же чувственной физиономией. Наверное, тоже, как и Галька, вся правильная и во всех отношениях примерная. А эта-то «дама с Амстердама» кто? Сидит за партой Юрки Блохина, по прозвищу Блоха. Но на Юрку совсем не похожа: прямо день и ночь. Тот рыжий, вечно сопливый, а эта тётка красивая, стройная, с накрашенными губами и ногтями. И волосы чёрные, блестящие, как затвердевший гудрон. Может, не в мать, в отца пошёл? Ехидно захихикала в кулак мамаша Таньки Фроловой. До Дунькиного уха донеслись её слова: «Сегодня есть он, этот «новоиспечённый», а завтра его как ветром сдует! И девчонка озлобится ещё больше, будет за это всем мстить!». Надменно тянула нос кверху мамаша Борьки Ефимова. Тьфу – на них! Что от них ждать! А Валерка-то что? Украдкой снова взглянула на своего «новоиспечённого».
– Женщины, милые! Выискивать только отрицательные стороны в человеке мы все горазды. А ведь Дуняша – умная девочка. И хоть бы кто когда-нибудь её похвалил! А ведь в ней, как в каждом человеке, есть и хорошие качества. Так почему всякий раз мы говорим только о плохих? Вы не даёте ей возможности стать лучше! Вы не верите в это! А зря! Уверяю вас, что больше о поведении Дуни Цыгановой нам с вами говорить в таком тоне не придётся. Я за неё ручаюсь. И говорю это вам со всею ответственностью!
Класс онемел! Все взгляды устремились на учительницу. А та непонятно почему улыбалась. С неподдельным интересом смотрела на Валерку и была, как видно, с ним согласна.
– Ну, в общем, ситуация в семье Цыгановых теперь, конечно, изменилась, – откашлявшись, обвела она всех серьёзным взглядом. – Я думаю, что где-то Вы правы, – кивнула она в сторону Валерки, не зная, как его назвать. – Хотелось бы, конечно, услышать, что сама Дуня скажет…
Валерка заговорщицки подмигнул Дуньке, мол, не подведи. Но Дунька молчала, словно язык проглотила. И снова все выжидающие взгляды прямо-таки вонзились в неё. В другой бы раз Дунька отбила их крепко сжатыми кукишами. Но сейчас они с Валеркой, как он выразился, «держали оборону чести семьи». И он, почувствовав её состояние, уже спешил на помощь, подсказывал, подталкивая к действию:
– Скажи, Дуняша, ты ведь всё поняла, правда?!
И в голосе столько участия и откровенной мольбы! У Дуньки всё сжалось внутри. Не от страха, не от обиды. Это было что-то другое, не совсем ей понятное. Она кивнула и, закрыв лицо руками, стремительно выскочила из класса. Стало себя жалко. Правильно им Валерка сказал про то, что никто никогда её не хвалил. А ведь за прошлый диктант «пятёрки» получила только она и Генка Зябликов. И контрольную по математике, между прочим, не многие на «четвёрки» написали. Других заслуг в себе больше не нашла. Какие он там в ней ещё «хорошие качества» обнаружил? Спросить бы… да стыдно!
К скамейке подошли двое из девятого «Б». Длинноносый Дятел и Вовка по прозвищу Шмыга. Вовку прозвали Шмыгой из-за дурной привычки шмыгать носом. По шмыганью его можно было узнать издалека. Чего около школы вечером околачиваются?
– Что, Дунька, с тебя предки стружку снимали? – сплюнул под ноги Дятел.
– У позорного столба стояла? – насмешливо подхватил Шмыга. – На, перекури это дело! – и услужливо протянул ей свой обслюнявленный хапчик.
– Отвали! – сильно пнула его ногой под коленку Дунька. Тот взвыл и схватил её за волосы. Не успела Дунька заорать, как на крыльцо выскочил Валерка. Да так с ходу дал по шее обидчику, что тот взвыл ещё сильнее.
– Что ты, мужик, умом тронулся?! Больно ведь! – и выругался матом.
– Вали отсюда! А не то – добавлю! – прорычал Валерка. – Попробуй, тронь её хоть пальцем! Со мной будешь дело иметь! – и крепко взял Дуньку за руку. – Быстро домой! Мать ждёт.
Руку Дунька не вырывала. Пусть те хмыри видят, что это им не хухры-мухры. Валерка за неё любому по соплям надаёт! А Валерка тем временем шутливо толкнул её локтем в бок:
– А где ж стихи? Почему не слышно рифмоплётства? Или ничего больше в твоей копилке не осталось?
Дунька даже остановилась. Нормально! Ну, держись, раз напросился!
За поступок благородный
Все его благодарят.
– Попросите что угодно, –
Дайте нам любой наряд!
Ну, а он? А он в ответ:
Что вы? Что вы? Нет-нет-нет!
– Мне не нужно ничего!
Я задаром спас его!
Валерка чуть не подавился. А потом картинно развёл руками:
– Ну, даёшь! Тут ты далековато ускакала от Михалкова. Это ведь из «Дяди Стёпы»?
– А ты что, все эти стихи тоже наизусть знаешь? – удивилась Дунька.
– Куда уж мне до тебя! – приобнял её за плечи Валерка. – К тому же я ведь давно из детского возраста вышел. Но произведения этого писателя раньше тоже любил.
Матери про собрание отчим ничего рассказывать не стал. От её пытливого взгляда отмахнулся. И вообще, тему эту больше не заводили. Телика не включали, спать легли раньше обычного. Чтобы забыть про собрание, Дунька взяла в руки книгу. Но отвлечься от тяжёлых мыслей Гарри Поттер не помог. Перед глазами всплывали рассерженные лица взрослых. И тело начинало гореть, как от ожогов крапивой, когда в памяти всплывали жёсткие фразы: «…генное наследие», «…изолировать от класса», «…это ведь обезьяна, не девочка!». И эти подрагивающие пальцы Валерки…
И даже ночью приснилось это гадкое собрание. Только теперь жалили не словами, со всех сторон тянулись к ней скрюченные в злобе пальцы. Вот-вот вцепятся в волосы, до крови расцарапают лицо ногтями! Дунька истошно закричала и проснулась. Села на постели, слизывая с губ солёные слёзы. В комнату вбежал Валерка. Осторожно уложил её в постель, сел рядом, стал ласково гладить по волосам.
– Успокойся, девочка моя. Это плохой сон. Никто тебя не тронет. Я всегда буду рядом. Ты мне веришь?! – Дунька кивнула. И так не хотелось, чтобы отчим уходил. Двумя руками обхватила его локоть. А он продолжал убаюкивать её словами: – Вот окончишь школу и выучишься на врача. Будешь людей спасать. Ты ведь, я знаю, крови не боишься. И тогда все увидят, какая ты умная, добрая и способная девочка, Евдокия Цыганова…
– Евдокией меня никто никогда не зовёт! – всё ещё хлюпая носом, сказала Дунька.
– Тебя так будут все величать, когда вырастешь. Не веришь? У кого хочешь, спроси.
У Дуньки сразу слёзы испарились. А что? Клёво! И никакая она не «Дунька-пердунька» и не «Дунька с трудоднями», как обзывали её дворовые ребята, а… Евдокия!!! Впечатляет! Зря она на мать обижалась: «Зачем ты меня Дунькой назвала?! Ни у кого в классе такого дурацкого имени нет! Только у меня! Как насмешка! Как дразнилка!». На что мать ответила как-то уж больно витиевато: «Имя у тебя, действительно, редкое. Но не в нём суть. Дело в отношении людей к тебе. К любому, даже к самому красивому имени можно злую обзывку приклеить. Ну, вот я, например, тебя ведь не Дунькой, Дуняшей зову». Ну, завернула! Хотя…вообще-то правильно.
– А знаешь, что означает твоё имя? – лукаво улыбнулся ей Валерка.
– Не-а!
– Евдокия – по-гречески значит «славная». Ты ведь у нас славная, правда?
Дунькины губы тронула стыдливая улыбка.
– Знаешь, а я ещё и Цыгановой не хочу быть! – поддавшись какому-то порыву, прошептала она.
У Валерки округлились глаза.
– Так давай сменим фамилию! Возьми мою. Будешь не Цыганова, а Любимова. Кстати, – поднял он вверх указательный палец, – отличная идея! И жить начнёшь с чистого листа.
– Как это? – запилькала длинными ресницами Дунька.
– А вот так! Была Дунька Цыганова с её вечными проказами, да вся вышла! И теперь есть Евдокия Любимова, которая умеет людей уважать. А, значит, её тоже все любить и уважать будут! Каково? А?!!
Дунька съёжилась, насупилась, исподлобья взглянула на Валерку: что она, людей не уважает?! Валерка спохватился:
– Не обижайся. Но иногда такое бывало. Иначе бы на собрании столько упрёков не прозвучало. Давай правде смотреть в глаза. Ну, например, урок идёт, а ты шумишь, ребятам слушать мешаешь. Значит, ты их не уважаешь. Так ведь?
– А за что их уважать?! – вскинула голову и снова распрямила плечи Дунька.
– О-о-о! – протянул Валерка. – Как всё запущено! А это уже высший пилотаж зазнайства! В классе, значит, кроме твоей особы, достойных ребят нет? Знаешь, это уже даже не зазнайство, а гремучая гордыня! И гордыню эту из себя ты, Дуняша, должна калёным железом выжигать! – Дунька фыркнула. Сказанул тоже! Но в голове засело. А Валерка продолжал: – Окружающий мир, девочка моя, относится к человеку так, как он сам относится к окружающему миру. Вспомни мудрую народную пословицу: «Как аукнется – так и откликнется». Это факт!
Дунька скривилась. Во замудрил! «Окружающий мир», «окружающий мир»! И глупая фраза эта: «…людей любить, уважать». Каждый день об этом в школе долдонят. И он туда же!
Будто прочитав её мысли, Валерка решил пояснить примером.
– Как думаешь, почему у тебя в классе друзей нет?
– Нужны они мне, как собаке пятая нога! – тут же отбила глупый вопрос Дунька.
– Вот даёшь! – покачал головой отчим. – Изолировать себя от общества хочешь? Добровольно в невидимую клетку засесть?
Ну, к чему он это?! В какую «клетку»? Однако мысль пошла «гулять по буеракам». А что? Друзей-то, действительно, нет. Вовка Ершов с Колькой Ручкиным – друганы не разлей вода. И в школу, и из школы вместе идут. А что им? Живут в одном доме. Танька Фролова с Викой Воробьёвой – опять же: на каждой перемене шушукаются. В выходные друг у дружки даже ночуют, Танька как-то хвасталась. Хоть, казалось бы, что между ними общего? Вместе выглядят, как корова с телёнком. Вика высокая, толстая, краснощёкая, а Танька как заморыш какой. Дунь на неё – зашатается. Стоит только кому-нибудь из мальчишек её плечом задеть, сразу кричит: «Вика! А что он меня?!». Та сразу, телесами колыхая, бежит на помощь, за обидчиком вдогонку... Юрка Блохин с Борькой Ефимовым как два брата-акробата. С первого класса за одной партой сидят, и на физкультуре в шеренге рядом. Каждый пирожок, каждый бублик у них пополам. Если у одного конфета за левой щекой, то у другого – за правой. Смотришь, в классе, и правда, почти все по парам. Душа заныла. Но долго унывать она не привыкла. Подумаешь! Зато среди старшеклассников она своя в доску. Хотя… кто из них её друг? Посмеются, позубоскалят над ней всей тусовкой – и только! Когда со льдины в воду соскользнула, кто к ней на помощь пришёл? Крикнул кто-то: «Во Цыганиха дура! Купаться надумала в ледяной воде!». И если б сама не выкарабкалась, никто б не помог. И от этой мысли даже во рту горько стало. Мысленно представила класс. Пробовала как-то со Светкой Тимохиной подружиться. Та, вроде, ничего девка. По крайней мере, от неё, от Дуньки, нос не воротит. Но к Светке липнет Галька Сорокина. А та вся «паинька» до тошноты. И подлиза. На каждой перемене возле учительского стола крутится. На всех уроках прямо в рот Елене Сергеевне смотрит.
Из груди у Дуньки вырвался тяжёлый вздох. Где ж их, друзей-то, найти?! Хорошо Валерке говорить… «Все будут тебя любить, уважать. А мы с мамой будем тобой гордиться!». В одном он, конечно, прав: вот вырасту, выучусь на врача и буду всем людям помогать здоровье править. Первых, конечно, маму с бабой Зоей вылечу. У мамы часто голова болит. А у бабы Зои, по её словам, вообще «живого места нет». Валерка, конечно, в её услугах нуждаться не будет. Он здоров, как бык. По утрам зарядку делает, в парке бегает, водой холодной обтирается. Сила воли ещё та. Им с мамой на него остаётся только диву даваться. Но на них он не давит. Говорит, что для всякого полезного дела человек должен сам созреть. Иначе толку не будет. Мать уже с ним на лыжах по выходным ходит кататься. Великое достижение. Раньше на такое ей, как сказала бы баба Зоя, «не сподобиться было».
И опять Валеркин вопрос по поводу друзей красным светом замигал в голове. Почему у неё ни брата, ни сестры нет? Вон у Лизки Капраловой старший брат в девятом классе учится. Тронь кто Лизку – такую расправу учинит, мало не покажется. И во дворе, стоит ей только пискнуть, он, словно из-под земли вырастает. А у Саньки Забродина четверо братьев, каждый на год старше другого. Зачем ему друзья, когда у них семейная тусовка. Друг за друга
горой!
Дунька закрыла глаза. Отчим, осторожно укрыв её одеялом, на цыпочках вышел из комнаты.
К присутствию в их семье отчима Дунька стала привыкать. Были в этом и свои явные плюсы. Во-первых, мать стала меньше ругаться и ворчать. Замечания теперь Дуньке делал Валерка. Но звучали они не с упрёком, как бывало у матери, и без раздражения, словно он рассуждал сам с собой. И адресованы были, вроде бы, совсем не к Дуньке. Ну, например: «Сейчас ужинать будем. Игрушки со стола надо бы убрать». Или: «Кто ещё не успел вымыть руки перед обедом? Встаньте в очередь за мной!». Или: «Давайте посчитаемся, кому сегодня посуду после ужина мыть!». Всё, о чём он говорил, относилось не только к Дуньке, а ко всем членам семьи, в том числе и к нему самому. Правда, по имени Дунька к нему не обращалась. Все вопросы начинались с «ты»: «Ты пойдёшь?», «Ты будешь?», «Тебе надо?». А когда говорила что-то про него матери, называла его не «Валерка», а «Он». Во-вторых, с появлением в их семье Валерки всё чаще в доме появлялись разные вкусняимеы, а у неё, Дуньки, – новые шмотки. На день рождения Валерка подарил ей мобильный телефон. И даже предложил пригласить на обед друзей. Но от этой сомнительной идеи Дунька отбрыкалась. И даже насупилась. Знает ведь, что нет у неё никаких друзей. Ни Дятла ведь со Шмыгой будешь в гости звать! К тому же в последнее время они стали Дуньку игнорировать, гнать от своей шоблы. А случилось это вот по какой причине. Дятел велел ей стащить у отчима из кошелька тысячу рублей, как он выразился, «на мелкие расходы». Но Дунька покрутила у виска пальцем, мол, ты что, рехнулся? Дятел стал наезжать, но пацаны остановили: «Брось ты, Дятел, с ней связываться! Зачем тебе лишние проблемы? Её отчим – мужик безбашенный! Тут же прибежит разборки чинить! Он у неё даже на родительские собрания ходит!». Зло сплюнув в её сторону, Дятел отступил. Но процедил сквозь зубы: «Брысь отсюда!». Дунька поняла: отныне доступ к их тусовкам ей заказан. И поначалу даже скисла. Но тут на урок вместе с Еленой Сергеевной пришёл какой-то бородатый мужик в толстенных очках.
– Дети! – натянув на лицо умильную улыбку, стала представлять его Елена Сергеевна. – Сегодня у нас в гостях детский писатель.
– А разве они не все умерли?! – громко зевнув, спросила Дунька.
Учительница смущённо взглянула на писателя. Но тот не стушевался, ощерил в улыбке щербатый рот. А класс загоготал.
– А зачем тебе борода? Ты ж не старый! – атаковала вопросами Дунька.
– Возраст – дело относительное. И всё же я немного постарше Вас, милая девушка. И попросил бы обращаться ко мне на «вы».
Замечание Дунька проглотила. «Милой девушкой» её ещё никто не называл. Стала внимательно слушать бородатого. Говорил он складно. Особенно запало в душу то, что чтение, оказывается, развивает речь. И если ему можно верить, то «хорошо развитая речь – залог успеха в осуществлении всех жизненных планов». Дунька даже слегка присвистнула. Нормально! Планов у неё было столько!.. И речь «неразвитой» не назовёшь. По крайней мере, за словом в карман никогда не лезла. Потому что читала больше всех в классе. И покосилась на Федьку Журавлёва, который был. толстым и неуклюжим, словно кукла надувная, к тому же толком двух слов связать не мог. Начнёшь слушать его – уши вянут. Как у Елены Сергеевны на него терпения хватает?! Примеры-то он решает хорошо. А вот мнение своё высказать не может. Никто и никогда в классе его до конца не выслушивает. Махнут рукой: «Заткнись, Журавль! Не тяни резину!». И снова стала прислушиваться к тому, что говорил «званый гость». Тот уже рассказывал про свои книжки. Повесть, написанная от лица бездомной собаки, заинтриговала. Откуда он знает, что у собаки на уме? Говорит, рассказ можно написать от любого лица, хоть от уличного фонаря. Главное – удачно войти в образ персонажа. А что? Надо будет попробовать. И, не поднимая руки, с места громко спросила:
– А я писателем смогу стать?
– Конечно, – подтвердил писатель. – Только научитесь, милая девушка, людей уважать. Вот я, например, на творческих встречах даже к первоклассникам на «вы» обращаюсь. И в маленьком человеке нужно видеть личность. Я уже не говорю о тех, кто старше и, значит, умнее, мудрее, опытнее. У писателя должен быть хорошо развит внутренний мир. Ведь он, посредством художественного творчества, несёт людям свет нравственных знаний. А чтобы что-то кому-то давать – надо иметь!
Ну, тут он уж больно мудрено загнул! И всё из той же оперы: «людей уважать». Что бы ещё такое спросить? Намотала на палец кончик волос завязанного на затылке в пучок хвоста, задумалась.
– А Вы в школе хорошо учились?
Удивлённые лица одноклассников разом повернулись в её сторону. Слух резануло вырвавшееся из её уст такое непривычное «вы». И даже у Елены Сергеевны брови поползли вверх. А что тут такого?!! Она что, дурнее паровоза?
Писатель смешно почесал в бороде.
– Честно признаться? Всякое бывало. В отличники никогда не стремился. Но и ниже «четвёрки» опускаться себе не позволял. Я вообще-то врач по профессии. А писать стал, когда сыну три года исполнилось. Сначала для него сказки придумывал, а потом записывать стал. Стихами с детства балуюсь. Все мысли, что в голову приходили, зарифмовывал. С Вами такое не случалось?
Кому это он? Ей, что ли? Из-за толстых очков не видно, на кого смотрит. На всякий случай пожала плечами. А тут и звонок прозвенел. Ребята все к писателю рванули за автографом. Но он на пустых бумажках подписываться не стал. И правильно сделал. Вдруг кто-нибудь смешную рожицу под его автографом нарисует, а он подпишется, что будет означать: «Да, это рожица моя».
А на другой день в классе произошло событие, которое перевернуло всю Дунькину жизнь. К ним в класс директриса привела новенького. Он был выше всех парней их класса. И даже выше самой Дуньки. Она сначала подумала, что он какой-то второгодник. Но ни на разгильдяя, ни на тупицу тот не походил. Одет и подстрижен был опрятно. Не толстый, но какой-то сбитый весь. На уроках отвечал толково, что Дунька оценила с первых же фраз. Посадили его с отличницей Викой Воробьёвой. Дунька не сводила с новенького глаз. Звали его Русланом. Русланов в классе не было. К Вике он относился по-джентльменски: то поднимет ей уроненную на пол ручку, то поможет надеть ранец, то шепнёт на ухо ответ на какой-нибудь вопрос учительницы. Дуньке надоело на это смотреть. Она принялась, как раньше, повторять фразы Елены Сергеевны. И тут произошло такое!.. Новенький вдруг резко повернулся к ней.
– Ты что, у нас в классе вместо попугая?! – произнёс это не шёпотом, а громко, на весь класс. Да ещё с такой чёткой дикцией!
Класс замер. Не ожидали от новенького такой прыти. И даже Дунька впервые не нашлась, что ответить, только с шипением выпустила воздух через раздутые губы. Но бормотать перестала. Весь день бросала на новенького гневные взгляды. Подхалим! Откуда только и взялся такой?! Чтобы обратить на себя внимание новенького, стала вредить Воробьёвой. То банты ей на косах, походя, распустит, то на тетрадке рожицу пастой нарисует, то карандаши по полу разбросает. А на уроке, как только учительница к доске отвернулась, вскочила и ткнула Воробьёву в спину циркулем. Та вскрикнула и в слёзы. Елена Сергеевна головой крутит, пытаясь понять, что произошло, а новенький опять на Дуньку набросился.
– И чего тебе, Цыганова, неймётся?! – возмутился он. – Вике же больно! – «Рыцарь» нашёлся! Влюбился он в эту толстуху, что ли ?!! А новенький учительнице: – Елена Сергеевна! У Цыгановой что, руки чешутся? А если ей самой в бок циркулем ткнуть?!! – И снова на неё, Дуньку, зло так глянул: – Ну и вредина ты, пакостишь и пакостишь! Случайно, не в цыганском таборе родилась?! Наверное, и воровать умеешь?!
– Руслан! – тут уж урезонила его Елена Сергеевна. – Думай, что говоришь!
– А что она урок слушать мешает?! Ведёт себя, как дикая! Ей бы в зоопарке жить! Или в Африке на пальме сидеть!
У Дуньки все слова куда-то попрятались. Ищет в голове, что бы этакое сказать в ответ, и не находит. И понимает, что впала в какой-то «ступор». Такого с ней ещё не бывало! А Елена Сергеевна, легонько постучав по столу рукой, спокойно стала продолжать урок. Но Дунька её не слушала. В мыслях был такой хаос, словами не передать. Что он про воровство-то?.. Воруют – это когда берут что-то тайно от всех. А она, Дунька, берёт всё, что ей нужно, у всех на виду. Захочет булочку с изюмом – возьмёт в столовой с общего подноса. А что, если у неё денег нет, а есть хочется?
С неделю Дунька ходила сама не своя. Баба бы Зоя сказала: «тише воды, ниже травы». И только на уроках точила спину новенького презренным взглядом. Однако как ни настраивала себя против Руслана, отвращения к нему не чувствовала. Наоборот, ловила себя на том, что у него необычный затылок… с двумя макушками. И волосы не торчат во все стороны, как у многих мальчишек, а лежат красивыми волнами. Спохватившись, нагоняла на себя злость: противный этот новенький! Весь класс против неё настроил! Мальчишки раньше ей с радостью подхихикивали. А теперь головы отвернули, в партах дырки глазами сверлят. И девчонки у виска пальцем крутят. Умницы нашлись! Бойкот ей решили устроить? Плевать ей на них! С высокой вышки, без передышки! И уткнулась носом в книжку. Но буквы злорадно плясали перед глазами, как чёрные букашки. И никаких образных картинок в голове, как это было раньше, не вырисовывалось. В ушах отголоском всё звучало обидное: «Случайно, не в цыганском таборе родилась?! Наверное, и воровать умеешь?».
На переменках пробовала приставать к кому-нибудь из ребят с разговором, но от неё отворачивались, игнорировали. Все, как один! Даже Светка Тимохина! Как-то Дунька выскочила в коридор, села на подоконник. Старшеклассники, проходя мимо, бросали в её сторону подколки: «Что, Дунька, приуныла? Проказы растеряла? Как в твоём таборе дела?». Дурная мысль насчёт цыганского рода-племени каким-то образом успела заполонить всё школьное пространство. И это было выше её сил. Со звонком поплелась в класс, что-то бормоча себе под нос, но сидеть на уроке не могла. Снова пилила спину Руслана ненавистным взглядом. Только ему это, как слону дробина. С открытым ртом слушает Елену Сергеевну. Вот бы ему в рот пельменем запустить, как в том фильме – «Ночь перед Рождеством». А из головы не выходили слова новенького про… табор. Скоро все «цыганкой» дразнить будут! И какая-то сила подхватила её, заставила вскочить, метнуться к выходу. «Сами вы цыгане!» – выкрикнула она, пнув ногой дверь. Пулей пролетела мимо изумлённого охранника и в одном школьном платье, в сменной обуви, перепрыгивая через лужи с раскисшей снежной кашей, помчалась домой. Почувствовала, как замёрзла, только у двери своей квартиры. Зуб на зуб не попадал. На ту беду ещё и ключ в замке застрял. Ни туда ни сюда не вертится. Хоть плачь! Все и всё – против неё! До крови кусала губы. Что делать? К бабе Зое сейчас звонить ей не хотелось. Да и что расскажешь?! Наконец, замок открылся. На Дуньку пахнуло теплом квартиры. Плюхнулась на кровать и дала волю злым слезам.
Пришедший на обед Валерка тотчас почуял неладное. Заглянув в её комнату, спросил:
– Ты что, Дуняша, так рано? И никак плачешь? Что случилось? Кому по шее надавать?!
– Никому! – отвернула заплаканное лицо к стенке Дунька.
– А где у тебя пальто, сапоги, ранец? – допытывался отчим, с изумлением разглядывая её вымокшие до колен колготки. – Ты никак в одних сменных тапочках домой прибежала?!
Пытал он её своими вопросами долго. И по голове гладил, и мокрые пятки щекотал. Сонька не выдержала щекотки, сквозь слёзы улыбнулась.
– Давай, давай, рассказывай, – ласково уговаривал отчим. – Только мне одному, и по секрету. А я – могила! Никому не расскажу и разборок без твоего на то решения чинить не буду. Зуб даю!
И Дунька «раскололась».
Часа через два после ухода отчима на работу в дверь позвонила Елена Сергеевна. В руках она держала Дунькино пальто, сапоги, ранец. А за ней стоял… новенький!
– Ты, Дуня, меня извини, – виновато отворачивая лицо в сторону, начал он, – сорвалось с языка. Рассердился на тебя за твои проделки. – Дунька молчала. Да и что тут скажешь? Такого поворота она не ожидала. А Руслан вдруг предложил: – Хочешь, я тебя научу планшетом пользоваться?
– У меня его нет, – пробормотала Дунька и опустила голову.
– На моём поучишься! – поспешно стал доставать из ранца планшет Руслан. Елена Сергеевна, обняв их за плечи, заторопилась:
– Вы, ребята, поиграйте без меня, ладно? Мне сына на приём к врачу отвести надо.
А когда за учительницей закрылась дверь, Руслан стал раздеваться. Потом, властно взяв Дуньку за руку, скомандовал:
– Пошли в твою комнату!
А у Дуньки язык отнялся. Молчала и послушно, как малолетняя, шла за ним. Будто не он к ней, а она к нему в гости пришла. Все приятные события свалились на Дуньку разом, и так неожиданно, что она снова вошла «в стопор». Однако всё, что объяснял ей Руслан по поводу планшета, усваивала с такой лёгкостью, словно всю жизнь за компьютером сидела. Хотя никакого компьютера у них в доме не было. Мать как-то с премии хотела купить, да потом передумала. «Будешь в интернетовской помойке целыми сутками рыться! Я тебя, шалаву, знаю!». Руслана её способности удивили.
– Вот даёшь! На лету всё схватываешь! Ну, у тебя и голова! А мне твой отец сказал, что у тебя ни планшета, ни компьютера пока нет! Но пообещал, что скоро купит.
Дунька чуть слюной не подавилась.
– Никакой он мне не отец! – наконец, прорвался у неё дар речи. – А зачем он в школу приходил?! – в ужасе прошептала она. – Он что-нибудь говорил?!!
– Не-е-т! – с удивлением протянул новенький. – Он за твоими вещами пришёл. А Елена Сергеевна сказала, что мы сами отнесём. Вот и всё! А что?!
Дунька облегчённо вздохнула и пожала плечами. Короче, как любит говорить Валерка, «тему закрыли». А планшет – великая сила! И себя фотографировали, и музыку слушали, и на видео друг друга снимали. У Дуньки из головы не выходило: неужели Валерка, и правда, купит ей такой же? А ещё очень хотелось дружить с Русланом! Но ведь не скажешь первой: «Ты со мной, а не с Викой Воробьёвой дружи!». Дунька искоса поглядывала на новенького, и в голове роем кружились мысли: «Уверенности хоть отбавляй! И речь правильная, ни одного худого слова. Невольно хочется ему подчиняться. Перед учительницей, как другие, не заискивает…».
– А родители у тебя кто? – внезапно спросила она.
Он в упор удивлённо взглянул на неё:
– Что ты имеешь в виду?
– Ну… – стушевалась она, – кем работают?
– Мама – врач, папа – преподаёт в университете. А что?
– Да так! – многозначительно пожала плечами Дунька. А в голове пронеслось: «Так и думала: профессорский сынок!». Ей очень хотелось, хотя бы мысленно, «подняться на цыпочки», но этого не получалось. Руслан был не то чтобы примерным, образцово-показательным, как Галька Сорокина, у которой эта «примерность» прямо на лбу написана. Он был каким-то… каким-то не таким… как все. И нужное слово было трудно подыскать. Интересно, пошёл бы он на льдинах кататься? Вряд ли. Сказал бы: «Я не сумасшедший. И жизнью своей, какой-то глупости ради, жертвовать не собираюсь!». И никто бы не стал его подначивать: «А что? Слабо?!!». Интересно, а кем Валерка работает? Краем уха слышала, что мать расспрашивала его о каких-то спасательных работах. Но Дунька сделала демонстративный вид, что это её не интересует: кого там он спасает и что такое МЧС? А теперь в голове засело. Надо будет поинтересоваться…
Вечером за ужином Валерка начал разговор первым:
– А неплохой этот парень, Руслан. Я хотел одежду твою забрать, а он мне говорит: «Я сам отнесу! Это я Дуняшу обидел! Извиниться хочу!».
Дунька подозрительно взглянула на него. Интересно, кто врёт: Руслан или Валерка? Скорее всего – Валерка! Никогда Руслан её «Дуняшей» не называл! Это только они с матерью… «Цыгановой» – ещё может быть. Мать, вон, тоже головой крутит, не знает, как трюки Валеркины воспринять. А, впрочем, ей-то, Дуньке, какая разница? И лучше обо всём этом, что в школе произошло, не вспоминать. Баба Зоя говорит, что неприятные моменты в памяти хранить нельзя. Каждый человек на своих ошибках учится. Не было бы ошибок, не прибавлялось бы и ума. И всё-таки хорошо, что у них теперь Валерка есть!
Будто прочитав её мысли, отчим вдруг лукаво улыбнулся и подмигнул ей:
– Ты что на нас так хитро поглядываешь?
– Знаете, чего я хочу? – не задумываясь, выпалила Дунька.
– Чего? – в один голос спросили мать с Валеркой.
– Братика! – решительно произнесла она.
– Легко! Сделаем! – со всей серьёзностью тут же пообещал Валерка.
А мать смутилась, покраснела. Потом быстро перевела тему разговора.
– Сходила бы после ужина к бабе Зое. Она вроде как приболела. Может, чем помочь надо?
Дунька тут же вскочила и, накинув на плечи вязаную кофту, побежала к двери.
– Чаю-то попей! – крикнула ей мать вдогонку.
– У бабы Зои попью!
– Тогда конфеты в серванте возьми. Нельзя с пустыми руками в гости ходить!
Дунька крутанулась на пятках, схватила коробку конфет, вафли, что были положены матерью на холодильник, и – снова к выходу.
Баба Зоя, открыв ей дверь, по-детски бурно обрадовалась, щёки у неё на лице стали похожи на тугие яблочки.
– Ой, Дунюшка! Как ты повзрослела! Давно уж не виделись…
Пили чай с плюшками, беседовали, как взрослые.
– Как отчим-то твой? Не обижает?
– Не-а! Он так-то ничего мужик. Мобильник мне подарил. И вроде даже планшет обещал купить… Баба Зоя, а может, он и есть мой папа? – неуверенно спросила она. Баба Зоя даже поперхнулась. Чай пошёл не в то горло. Откашлявшись, пожала плечами.
– Кто его знает! В жизни всякое бывает. Вообще-то в характерах у вас много общего. Он, как и ты, – крепкий орешек. Судя по маминым рассказам, тоже ничего не боится. – И озадачила встречным вопросом: – А как ты его зовёшь?
– А никак! – отмахнулась Дунька.
– Негоже это! – покачала головой баба Зоя. – Уж если не «папой», так хоть «дядей Валерой» зови. Обидно человеку без имени быть. Раньше, бывало, если кого не уважали, по имени не называли, а просто говорили: «Ты бы сходил…», «Ты бы сделал…», «Ты бы помог…». И потом это «Тыбы» прозвищем становилось: «Тыбы» – да и всё тут. А ведь любит он вас с мамой…
Дунька ничего не ответила, только плечами пожала. В общем-то баба Зоя, как всегда, права. Только как себя пересилить? Привыкла уже. И лучше бы, конечно, не «дядей», а «папой» звать. Представила себе это, и в груди от радости что-то затрепыхалось, будто мотылёк какой внутри крылышками замахал.
– Ну, а что за мальчик к тебе в гости приходил? – хитро взглянула на неё баба Зоя. Дунька свела губы в дудочку, кокетливо склонила голову набок. Ох уж эта баба Зоя! Через стенку видит, что ли?! Но доверительный разговор обрывать не хотелось.
– Да это новенький наш. Мы с ним дружим.
Сказала и залилась краской. Враньё ведь! Вдруг Руслан к ней больше и не подойдёт?
– А чего ж покраснела так? – не унималась баба Зоя. – Хороший парень? Нравится тебе?
Дунька кивнула.
– Он не такой, как другие мальчишки. За девчонок заступается. Его все в классе любят. Он – умный. И сильнее всех.
– На такого равняться надо, – рассудительно произнесла баба Зоя. – Бывают такие люди… лидерные.
Но мусолить щекотливую эту тему Дуньке больше не захотелось. Душу жгли очень важные для неё сейчас вопросы.
– Баба Зоя, а ты во сколько лет в первый раз влюбилась?
Спросила и так притихла, что старинные часы с кукушкой и тяжёлыми гирями в виде еловых шишек, что висели на стене, стали громко отсчитывать секунды, пока баба Зоя вспоминала. Дуньке казалось, прошла уже целая вечность, а баба Зоя всё молчала. Хоть бы кукушка выглянула, что ли! Ведь уже ровно три часа! Но и та, видно, проспала. Дунька первой решила нарушить молчание. С самой обольстительной улыбкой показывая на часы, прошептала:
И вздохнула баба Зоя:
– Как же мне не горевать!
Из моих часов кукушка
Перестала куковать…
Баба Зоя находчивость её оценила, потрепала растрепавшуюся голову.
– Когда я впервые влюбилась, спрашиваешь? Да лет в четырнадцать. Это вы теперь скороспелые. А нам про любовь думать было некогда. Сызмальства родителям помогали: и деревья пилить, и в огороде грядки полоть, и за скотиной ухаживать, и с младшими братьями-сёстрами нянчиться. – Рассказывала баба Зоя это медленно, с такими длинными паузами, будто испытывала Дунькино терпение. Дунька в ожидании скоблила себе ноги. Но торопить бабу Зою не решалась. Характерец ещё тот. Может вообще замолчать. И потом не допросишься. – Как-то раз корову в обед пошла доить, на уденье, значит... – словно с трудом вытягивала из памяти баба Зоя. – А пастуха в этот день подменял его сын. Они в соседней деревне жили. То да сё… – разговорились. И стали по вечерам у речки встречаться. Помню, бывало, возьмёт он меня за руку, спрашивает что-то, а я молчу. От неги язык отнимался. Глупо так улыбаюсь. И чувствую, что ноги ватными делаются, и тело силу теряет, будто кто из меня весь дух высосал…
Баба Зоя замолчала и уставилась на картину, где был изображён пастушок с дудочкой, а в стороне, на берегу лесного озера, паслось стадо…
– Баба Зоя, баба Зоя, – затормошила её Дунька, – а дальше-то, что?!
– А что дальше? – не сразу вернулась из далёких воспоминаний баба Зоя. – В армию его забрали. Он на четыре года старше меня был. А я в шестнадцать лет уж замуж выскочила. Не по годам рослая да телом спелая была. Не дождалась, значит…
– А он? Он-то что? Когда из армии пришёл? – не унималась Дунька. От волнения в горле у неё всё разом пересохло.
– В город уехал, работу искать. Женился потом… – почему-то вздохнула баба Зоя. – Первая любовь – она, Дунюшка, зыбкая очень. Редко когда случается, что со школьной скамьи – да на всю жизнь. Но чувства эти, сильные и чистые, надолго в память врезаются…
Сердце у Дуньки ёкнуло. Вот и она при виде Руслана в какой-то «ступор» входит. И у неё, как у бабы Зои, язык отнимается и в душе что-то оттаивает. Может, и она, Дунька, влюбилась?! Только этого не хватало!
Взглянула на бабу Зою и поняла, что больше ничего на эту тему из той сегодня не выжмешь. Она уже телевизор включила. Сейчас подсядет на бандитские сериалы. Тяжело вздохнув, Дунька участливо предложила:
– Баба Зоя, давай я тебе чем-нибудь помогу?
Та обрадовалась:
– Сходи-ка, Дунюшка, в магазин, хлеба да молока купи, ладно? Сердце у меня последние дни что-то сильно болит. Тяжело стало по лестнице вверх подниматься. А ещё если сумка в руке – на каждой лестничной площадке привал делать приходится.
Зажав в кулаке деньги, что ей дала баба Зоя, Дунька опрометью метнулась домой. Быстро оделась и крикнула матери, которая хлопотала в кухне:
– Я – в магазин! Надо бабе Зое молока и хлеба купить!
Уже закрывая дверь, услышала:
– Там дядя Валера. С ним вместе возвращайся!
На город наползали сумерки. Их подгонял свежий мартовский ветер. Подмораживало. Лужи на дороге затянулись прозрачным слоем тонкого льда и звонко хрустели под сапогами. На обочинах дороги лежал стромбовавшийся снег, весь в разводах чёрной мазутной грязи. Возле стволов деревьев уже оттаяла земля, от неё исходил дурманящий запах весны. А у Дуньки на душе уже вовсю расцветало лето. Как-то подслушала разговор Валерки с мамой. Он обещал, что в отпуске они все втроём полетят к морю. И не куда-нибудь, а в Египет. Душа у Дуньки возликовала. Про Египет она читала: там даже зимой жара под тридцать градусов. На самолёте Дунька никогда не летала, но слышала, как Вика Воробьёва хвасталась, мол, в самолёте даже кормят и сока можно пить на халяву сколько душеньке угодно. И море там не Чёрное, а Красное. Почему его так назвали – никто из ребят не знал. А Дунька знала, потому что где-то однажды вычитала: там, в Египте, в древние века какие-то бои шли. И красным море было от крови.
Но благостные мечты сменились тревогой. Возле магазина ошивались Дятел со Шмыгой. Заметив взрослых парней, Дунька приостановилась. Встреча с ними не сулила ничего хорошего. И Дунька хотела незаметно прошмыгнуть в магазин. Но парни её окликнули:
– Эй! Дунька! Греби сюда! Дело есть! – Дунька остановилась. – Что встала как вкопанная? Иди!
Сила привычки взяла верх. Независимой вихляющей походкой подошла ближе.
– Ты никак с баблом? В кое-то веки? Наследство получила? – с кривой усмешкой спросил Дятел.
– А вам-то что? – дерзко ответила Дунька.
– У нас на сигареты не хватает. Выручай! – почему-то с опаской оглядываясь по сторонам, вкрадчиво попросил Шмыга.
– У меня лишних нет. Только на хлеб да молоко, – честно призналась Дунька, а в груди тревожно застучал железный молоточек.
– Ишь, как заговорила! – осуждающе подмигнул Шмыге Дятел. – Сколько наших хапчиков на халяву скурила! А теперь завоображала?
Не успела Дунька и глазом моргнуть, как парни, подхватив её под руки, потащили к мусорным контейнерам, подальше от людских глаз. Шмыга, закрутив ей руку за спину, стал ногтем давить на запястье, чтобы разжать Дунькин кулак.
– Не мои деньги! Баба Зоя, соседка наша, дала на хлеб и молоко! – умоляла их Дунька. – Честно говорю, болеет она! В магазин сходить просила!
Но парни и слушать не хотели. Шмыга ломал ей пальцы. Дунька прибегла к спасительному приёму: что есть мочи завизжала, пронзительно и громко. Но Дятел зажал ей рот своей грязной и большой, как лапа, ручищей. Дунька стала задыхаться. Кулак разжался. Деньги упали в грязь. И только Шмыга хотел подобрать их, как чья-то сильная рука схватила его за ухо. Тот взвыл:
– Отпусти, мужик! Больно же! Отпусти!
Дятел тут же слинял, будто его и близко не было. Дунька подняла глаза и…у неё разом высохли слёзы. Это был Валерка!
– А-а-а! Старый знакомый! – не обращая на Дуньку внимания, сурово произнёс отчим. – Видно, ты не понял, с кем имеешь дело? А я ведь тебя уже предупреждал. Чтобы к девочке этой близко не подходил! – И, развернув парня к себе спиной, изо всех сил дал коленом под зад. Шмыга, бормоча какие-то угрозы, мгновенно улетучился. А Дунька, шмыгая носом, подняла из грязи разорванную купюру и заскулила:
– Что я теперь бабе Зое скажу?! Она хлеб и молоко ждёт. Как мне эту бумажку склеить?!
– Не реви! – строго приказал отчим. – У меня деньги есть. Купим мы всё, что надо, бабе Зое. А грязную купюру завтра в банке обменяем на новую.
Дунька успокоилась. Искоса взглянула на отчима.
– А как ты узнал, что они меня бьют?
Тот усмехнулся.
– Выхожу из магазина и слышу знакомый визг. Я тебя, Дуняша, за версту чую! – и взял её за руку. – Пойдём в магазин.
Обратно домой тоже шли за руку. Дунька руку не вырывала. Пусть Дятел со Шмыгой видят, под какой она надёжной «крышей».
Но злость на Шмыгу не проходила. Ногтищами своими грязными всю руку чуть не разодрал! А Дятел – хитрый лис! Вид сделал, что он тут ни при чём!
Лицо у Валерки тоже было на редкость хмурым и озабоченным. Что, он будет теперь до самого дома молчать? Не глядя на него, принялась с пафосом декламировать:
И решил Шмыга стать победителем,
Всех лесов и полей повелителем!
Покоряйтеся Шмыге усатому!
(Чтоб ему провалиться, проклятому!)
И тотчас Валеркино лицо расплылось в озорной улыбке. Потрепал её по шапке.
– С чьего оригинала слизала?
– А! – бравадно отмахнулась Дунька. – Я имена авторов не запоминаю. Была нужда память засорять!
– Это ты зря, – не одобрил Валерка. – Так и до плагиата дойти можно…
Незнакомое слово «плагиат» озадачило. Но признаваться в этом Валерке не решилась. Надо будет у Елены Сергеевны спросить. Она любит, когда ей серьёзные вопросы задают.
А вечером, когда мать зашла в её комнату пожелать спокойной ночи, Дунька вдруг спросила:
– Мам, а чего тебя отец бросил?
Мать, словно от испуга, даже резко дёрнула головой. Долго молчала, раздумывала, наверное, говорить об этом Дуньке или нет. Потом тяжело вздохнула, тихо и как-то уж больно обречённо произнесла:
– Богатую нашёл. Я ведь в детдоме выросла. Что с меня было взять? Он и не знает, что ты родилась… – И ударила в лоб встречным вопросом: – А зачем тебе это?
– Так просто, – слукавила Дунька, – а Валерку ты любишь?
Мать кивнула.
– Только мне не нравится, когда ты его «Валеркой» зовёшь, – чуть порозовев, сказала она. – Ведь он в три раза старше тебя. И заботится о тебе лучше, чем другие родные отцы о своих детях.
Но Дуньке было не до её нравоучений. Её волновали куда более важные вещи.
– А чего у вас с ним детей нет?
У матери брови поползли вверх.
– Ну, знаешь… запросы у тебя! – и выдохнула воздух, бессильно опустив узкие плечи. Короче, заткнулась!
– Ну и зря! – решительно произнесла Дунька. – А я бы так братишку хотела! Во всём бы тебе помогать стала. Ведь и он не против...
– Спи, давай! – укрыла её одеялом мама. – Это наши, взрослые, дела. – И встала, чтобы выключить свет. Но Дунька принялась развивать эту тему дальше.
– Говорят, теперь за детей даже деньги дают. По телевизору слышала. Какой-то материнский капитал…
– Мы… подумаем, – растерянно произнесла мать. Дуньку забрало! Раздумывать она будет! И за ней, как смеялись пацаны, «не заржавело»:
– Думайте скорее! Пока твою «рожалку» не заклинило!
– Опять за своё?! Не язык, а помело! – оглядываясь на дверь, прикрикнула на неё мать, но не со злом, с затаённой в глазах усмешкой.
В школе к старшеклассникам Дунька больше не подходила. Дятел со Шмыгой, пилили её свирепыми взглядами, но не более. Даже едких реплик в её адрес не бросали. Новенький встретил её радушно:
– Дуня! Привет! Ты чего угрюмая такая?
– Привет! – спокойно ответила она. – А с чего веселиться? – И вытащила из школьного рюкзачка книгу.
– Что за книга-то? Интересная? – поинтересовался Руслан.
– Очень! – с вызовом взглянула на него Дунька.
– Про что?
– Про любовь! – кокетливо свела она губы в трубочку.
Новенький усмехнулся, мол, про любовь так про любовь.
– А я больше фантастику люблю. Читала про человека-невидимку?
Дунька кивнула. Фантастику она любила. И всё-таки ей больше нравилась книга «Человек-амфибия». Там была любовь! Видела, с каким повышенным вниманием за ними наблюдают одноклассники, хоть и делают вид, будто ничего не замечают. Такой расклад Дуньке был явно по душе. Гордо выпрямив спину, пошла к своей последней парте, не задев никого даже словом.
А потом произошло… такое, от чего у всех ребят как-то разом изменились лица. Причём у каждого – по-своему. Особенно смешно глядела у Воробьёва. С вытаращенными глазами она стала опять похожа на испуганное чучело совы из кабинета биологии. Ещё бы! Ведь Елена Сергеевна вдруг сказала:
– Руслан, ты из мальчиков самый высокий в классе. Перейди, пожалуйста, на последнюю парту. Будешь сидеть с Дуней Цыгановой, ладно?
Тот согласно пожал плечами, мол, как скажете. И безо всяких проволочек перебрался за Дунькину парту. Дунька даже дыхание затаила. Вот это да! И весь урок не сводила с учительницы глаз. С этих пор в классе на уроках царил рабочий покой. А на переменах они с Русланом осваивали планшет. Он мог выполнять столько функций, что у Дуньки от восторга захватывало дыхание. И в коридор её больше не тянуло. Все едкие реплики мальчишек-одноклассников, мол, «Цыганиха новенького закадрила», отражала достойным молчанием, которое Руслан оценил, что было видно по его пристальному взгляду. А Дуньку будто подменили. Словно заколдовали. Ни болтать, ни дёргаться не хотелось. Машинально повторяла всё, что делал Руслан. Листала учебник, находя нужную страницу, открывала дневник, записывая домашнее задание, смотрела на доску, следя за указкой учительницы. И даже не удивлялась такой синхронности. Была Дунька – да вышла вся! И в классе, к её удивлению, как-то быстро все к этому привыкли. И всё же старые грехи нет-нет да и напоминали о себе.
Кто-то обронил на пол возле входной двери скользкую банановую корку. «Обронил» или «специально подбросил» – принципиально разные вещи. Но… не пойман – не вор. Дунька не видела эти корки и вообще об этом ничего не знала. И когда Елена Сергеевна, опаздывая на урок, в спешке поскользнулась на них и упала, Дунька первой ахнула и от страха зажмурилась. Открыла глаза только тогда, когда Елена Сергеевна уже поднялась и, покачиваясь, стояла у двери, крепко прижав к груди кисть левой руки. Она укачивала свою руку так, как обычно мать убаюкивает перед сном грудного ребёнка: сломала или ушибла?!! Класс сковало ужасом: сквозь открытую фармугу было слышно, как стучит клювом по стволу сосны дятел. И вдруг эту мёртвую тишину нарушил чей-то шёпот: «Ну Цыганова! Что вытворяет!..». У Дуньки даже в глазах потемнело. Она, как выброшенная на сушу рыба, то открывала, то закрывала рот, не в силах крикнуть: «Вы что?!! С ума сошли? Это не я!!!». Весь её вид выражал негодование, а глаза от возмущения готовы были выскочить из орбит. Елена Сергеевна, морщась от боли, – всё-таки вывихнула палец – повернула голову в её сторону. И тут раздался резкий голос Руслана:
– Неправда! Это не она! Я всё видел. Бананы ел Ершов! И корки по полу разбросал он! Нечего на Цыганову наговаривать!
У Дуньки разом опустились плечи, как будто что-то лопнуло внутри, что так мешало дышать и издавать звуки. Из глаз брызнули слёзы. Они безудержно катились по щекам, падали на грудь и никак не кончались. А ноги потеряли силу, сделались какими-то непослушными, словно были набиты ватой. Она села, уткнувшись лицом в парту. Успокоилась только к концу урока, но даже придя в себя, не посмела поднять на Руслана счастливых и благодарных глаз.
А Елена Сергеевна ни в чём не стала разбираться. Сказала всего две фразы:
– Никогда и нигде не делайте больше такого! Поскользнуться и ушибиться можно очень сильно!
После уроков Руслан, отсалютовав ей рукой, поспешил в спортзал. А Дуньке хотелось побыть одной. Но не дома, в четырёх стенах, а где-нибудь на природе. Побрела к парку. Там было тихо и безлюдно. Деревянные скамейки мирно дремали, слегка припорошенные колючим снегом, и только на одной из них топталась ворона, рисуя на белом покрывале трёхпалые следы. Она покосилась на Дуньку, но не испугалась. Чуть распушила крылья, так, на всякий «пожарный», и что-то, походя, проворчала ей вслед. Но Дунька не обернулась, засмотрелась, как перепрыгивает с ветки на ветку шаловливая белка. Вот она спустилась на спинку скамейки, уставилась на Дуньку бусинками глаз. Ну, даёт! Подкармливают их здесь прохожие, что ли? Раньше перед ней, Дунькой, расступались даже люди, не только птицы или такие вот зверюшки. Что же изменилось теперь? На душе царил такой непривычный ей покой. Неужели всё живое это чувствует?
Навстречу Дуньке по аллее бежала какая-то большая собака. Замедлила бег, остановилась напротив, внимательно оглядела её с ног до головы и осторожно подошла ближе, обнюхивая Дунькины ноги и руки. Дунька погладила её. Собака была без ошейника. «Бездомная! – подумала Дунька. – Кто же её кормит-то?». Достала из кармана конфету «Коровка». Развернула фантик, откусила немного, остальное отдала собаке. Та благодарно лизнула ей ладонь. Но больше ничего съестного в карманах не нашлось. А собака вдруг села на задние лапы и хвост, прижав передние – к груди.
– Ну, циркачка! – вслух похвалила её Дунька. – Будь я взрослой, обязательно бы взяла тебя к себе. А сейчас… мама не разрешит. К тому же, ты, наверное, много ешь. А у нас и так денег не очень…
Собака всё поняла правильно, потому что, мотнув головой, побежала дальше, сразу потеряв к Дуньке всякий интерес.
Гуляла по парку Дунька до самых сумерек. И мысли в голове крутились разные. Вот не было раньше у неё никого, кто бы мог за неё заступиться, пёрла из Дуньки какая-то злая сила. А появились Валерка с Русланом – и превратилась она, Дунька Цыганова, из колючего ёжика в безобидного колобка (только бы не слопал кто-нибудь!). И не хочется ей больше ни с кем воевать. Не тянет в тусовку Дятла и Шмыги. Скорее бы лето! Да поехать в Египет, посмотреть, как там-то люди живут, а потом рассказать обо всём этом Руслану. Хороший он парень! Вон как сегодня выдал: нечего, говорит, на Цыганову наговаривать! И в классе все будто языки проглотили. Никто не выпустил изо рта ни одного пузыря, ни одного ехидного шепотка. Она бы, конечно, тоже не побоялась и за Руслана заступилась. Вот только… только он сам с любой ситуацией может справиться. Да и не попадает он ни в какие нелепые переделки, как она, Дунька. Почему?! А в голове явно так прозвучал бабы-Зоин голос: «Научись, милая, людей уважать!». И будто кто включил сигнальную лампочку с дребезжащим звуковым приложением: «Не вы-пен-дри-вай-ся!». А ещё баба Зоя говорит, что ей, Дуньке, нужно научиться видеть в людях хорошее, держать в памяти добрые поступки, тогда, мол, и друзья в классе появятся. Легко сказать!.. Дунька тяжело вздохнула. Попробовать, что ли?
Стала в уме перебирать своих одноклассников. Искать в них «хо-ро-ше-е»! Память услужливо подсказала: как-то раз Галька Сорокина, ещё в первом классе, в день своего рождения принесла шоколадки в форме маленькой медальки. Стала каждому на парту выкладывать, а Светке Тимохиной не хватило (ошибочка в мамашиных расчетах вышла!). Та губы надула, вот-вот от обиды нюни распустит. И тут Вовка Ершов ей кричит: «Светка! Лови!» – и кидает ей свою медальку. Никто не ожидал такого. Вовка целый день в героях ходил. Колька Ручкин – горлопан ещё тот, но когда Крезик умер, он ведь первым предложил: «Дунь, хочешь я тебе другого щенка подарю?». Она, конечно, тогда огрызнулась, мол, катись ты со своим щенком, никого мне, кроме Крезика, не надо! Но целый день ловила на себе сочувственные взгляды ребят. Ну вот, к примеру, в Вике Воробьёвой что хорошего? Почесала в голове. Она «пятёрками» своими никогда не хлещется. Начнёт её учительница хвалить, а она сидит с таким спокойным видом, будто не про неё разговор. Раньше Дуньку это даже злило: тоже мне, нашлась тут царевна Несмеяна! Не могла поверить, что похвала была Вике «по барабану». Стала промывать косточки Юрке Блохину, рыться в его добрых делах. И у него плюсики нашлись. Когда она, Дунька, в первом классе поскользнулась и упала с крыльца, подвернув ногу, Юрка сразу ей руку подал и плечо подставил, помог до скамейки допрыгать.
На душе посветлело. Надо будет о хороших поступках ребят
Валерке рассказать, чтобы не говорил больше: «…зазнайства высший пилотаж!». Да и перед бабой Зоей отчитаться. Откуда баба Зоя всё это знает? Начнёт философствовать – у Дуньки дух захватывает: мудрено!
Однажды озадачила таким странным вопросом:
– Что лучше: ум или душа, как считаешь?
– Что в лоб, что по лбу! – не задумываясь, отбилась Дунька.
– Э-э-э, милая! Не тут-то было…
И хитро так на неё, Дуньку, поглядывает.
– Ум – это накопленный человеком жизненный опыт. Умным, конечно, быть хорошо. Ума из книжек набираемся. Но душа – важнее. Она даётся каждому от рождения. Её, как и ум, развивать надо. Случись что: ум – реагирует, исходя из накопленного опыта, а душа – откликается, как Бог подскажет. Чуешь разницу?
Вот баба Зоя даёт! Дунька хлопала глазами, надув для солидности губы. А баба Зоя, как всегда, мысли её угадала.
– Откуда знаю? От бабушки своей. Она у меня мудрая была. И премудрости эти мне передавала. Начитается другой книжек – и думает, что Истину вкусил. Невдомёк ему, что слова чужие нужно через ситечко разума пропускать. Раньше люди малообразованные были, а в жизни понимали куда больше. Жили по законам природы. С рассветом вставали, с закатом – спать ложились. Жара стоит – сено косят, в дожди – по грибы идут. А нынче всё – задом наперёд. Отсюда – и проблем не счесть. И всё нос кверху задираем. А знаешь, кто кверху задирает нос? – Дунька отрицательно мотнула головой, а баба Зоя – рифмой: «Тот кверху задирает нос, кто вверх душою не дорос!». Вот так-то, милочка моя.
– А у меня, баб Зой, душа какая? – тут же прицепилась с вопросом Дунька.
Баба Зоя засмеялась, даже яблочки щёк на довольном лице запрыгали: задела за живое!
– Большая и добрая. Знай это, но не возгордись.
Дунька зарделась от удовольствия. Наверное, не такая уж она и худая, как некоторые там думают!..
К дому подходила, когда уже совсем стемнело. На ходу придумывала, как бы перед матерью выкрутиться. Скажешь: «В парке одна гуляла», – ни за что не поверит. Дунька давно заметила тот странный факт, что взрослые любят, когда им лапшу на уши вешаешь. Правду говоришь – головой качают, выдумаешь что-нибудь – за чистую монету принимают.
Громко хлопнула дверью подъезда. И втянула голову в плечи. Сколько раз мама делала замечания, чтобы дверь, мол, придерживала. Как это в башку вбить? Вернулась назад и снова открыла дверь, чтобы закрылась тихо, не спуская «с тормозов». И тут услышала слабый котячий писк. В тусклом свете не сразу и разглядела маленького пушистого котёнка. «Подброшенный!» – поняла Дунька. Да что же это такое сегодня с ней происходит?! То вороны, то белки, то собаки – так к ней и льнут. Ну, этого-то котёнка точно придётся домой взять. Осторожно подняла подкидыша, поднесла к самому лицу. Хорошенький какой! Сам серый, а брюшко белое. Будто в нарядном фраке. Котёнок беззвучно открывал рот. Есть просит. Придётся бежать за молоком. Ну, а если мать с Валеркой будут против такого пополнения в семье, – бабе Зое подарю. Та не откажется. У неё сердце доброе, отзывчивое. Будем вместе его растить.
Но котёнок и матери, и Валерке понравился. Целый вечер его с рук не спускали. И лица у всех ласковые, умильные. Как-никак – живая душа. Валерка подвесил в прихожей клубок из ниток, чтобы котёнок мог играть с ним и мышцы качать. А мама поставила в туалет коробку с обрывками туалетной бумаги, чтобы Пушок, как назвали они котёнка, привыкал «культурно справлять свою нужду». В Пушке своём Дунька души не чаяла. Даже в постель с собой рядом укладывала. Валерка сначала стал убеждать её не делать этого, мол, животное должно знать своё место. Но Дунька гипнотизировала его такими умоляющими глазами, что он не выдержал, сдался. Стоило Дуньке появиться дома, котёнок с её рук уже почти не сходил. А с Дунькиного лица не сходила блаженно-счастливая улыбка. С появлением котёнка в доме семейная атмосфера сделалась «белой и пушистой».
А перед весенними каникулами, в субботу, Елена Сергеевна пригласила родителей на генеральную уборку класса. Дунька увязалась за Валеркой. Мамы мыли окна, двери, Валерка подкручивал расшатавшиеся петли дверок шкафов, сделал несколько полок для книг в пустующем стенном проёме. Туда, как объяснила родителям Елена Сергеевна, ребята теперь могут ставить прочитанные и полюбившиеся им книги. Что-то вроде классной библиотеки. Каждый, кто будет брать книгу с полки для домашнего чтения, должен записать в общий блокнот свою фамилию, название книги, имя автора и поставить дату. Валерка идею одобрил и добавил, что коллективное обсуждение прочитанных книг будет развивать речь учащихся, что очень важно. Елена Сергеевна не сводила с Валерки восхищённых глаз. Слушала его с таким вниманием, будто всё, что он говорил, было ей в диковинку. Поверить в это Дунька не могла. Ведь учительница сама не раз им говорила об этом. В душе заворочался червячок ревности. Перехватив её тревожный взгляд, Елена Сергеевна улыбнулась ей, кивнув в сторону Валерки:
– Вот если бы все папы нам так помогали, в кабинете был бы такой уют! Правда, Дуняша?
Дунька вспыхнула от гордости за отчима, но прикусила губу, понаблюдав за Еленой Сергеевной. Видела, Валерка учительнице нравится. Ещё бы! Мышцы под футболкой так и играют. И чёрные усики ему тоже очень к лицу. Но особенно красивыми были продолговатые серые глаза. Излучающий доброе спокойствие Валеркин взгляд, казалось, мог без труда проникнуть в любую душу. Не зря баба Зоя говорит, что глаза человека отражают всю его суть. Вот Дятла взять,.. Никогда в лицо человеку прямо не смотрит. Не зрачки, а бегающие буравчики. А у Шмыги они из-под прикрытых век видны только наполовину. И снова Елена Сергеевна улыбается Валерке. И при этом аж светится вся! Только этого не хватало! Быстро подошла к отчиму, цепко взяла его под руку и выразительно уставилась на Елену Сергеевну. Та, видимо, её немые намёки и взгляд поняла. Опустила глаза, отошла к учительскому столу. Только тогда Дунька облегчённо вздохнула, стряхнув с плеч напряжение. Конечно, Елена Сергеевна эффектнее мамы. И стрижка модная, и брюки вон как ей идут. К тому же как-никак – учительница. А мать – на своей автозаправочной станции сидит, как в собачьей будке. В туфлях на каблуке, как Елена Сергеевна, на работе не ходит. Свитер да юбка – вот и весь прикид. И стало обидно за маму. Баба Зоя, конечно, права: им с матерью за Валерку крепко держаться надо. Права она и в том, что «хорошие мужики на дороге не валяются».
Уборка длилась около двух часов. Дунька выкладывалась по полной: намывала полы, таскала из туалета вёдра с водой, выгребала мусор из школьных столов. И Валерке помогала: и гвозди подаст, и молоток, и уровень подержит. Он лукаво так посмеивался, а потом легонько щёлкнул по носу. Мамаши, наблюдая за ней, знай, подхваливали. Но Дуньку их льстивые похвалы не трогали. Ещё свежо было в памяти то злосчастное родительское собрание. Уж больно быстро они, эти взрослые, перекрасились: из чёрных и задиристых стали белыми и пушистыми. Лишь искоса бросала взгляды на мать Руслана. Та держалась от других мамочек особняком, в шуточные разговоры их не вступала, но прислушивалась с улыбчивым интересом. И, главное, форса в ней не было. Не смотри, что врач. Тёмно-синий спортивный костюм, косынка на голове, обхватывающая сзади длинные волосы. Никакой косметики. Утончённые черты лица её ничего общего с внешностью Руслана не имели. Родственное сходство выдавал только взгляд, полный какого-то редкого в людях независимого достоинства.
А когда все готовы были расходиться, Елена Сергеевна стала перед Валеркой так расшаркиваться, что Дунька, не выдержав, ухватила отчима за рукав со словами:
– Ну, ладно, всё! Пошли, пап, домой! Нас мама ждёт!
Все враз притихли, провожая их изумлёнными взглядами. И дома тоже демонстративно продолжала Валерку называть «папой». Мать с отчимом многозначительно переглядывались, но делали вид, что ничего особенного не произошло. Всё в порядке вещей. А когда Дунька, наконец, «уклёкалась спать» (как любит сказать баба Зоя), к ней в комнату постучал Валерка. Присев к Дуньке на постель, погладил по плечу:
– Знаешь, Дуняша, мне так приятно, что ты меня «папой» зовёшь! Спасибо тебе! Можно и я буду… – тут он замялся, – ну… тоже «дочкой» тебя звать, а?
Дунька согласно мотнула головой. И с улыбкой повторила бабы-Зоину излюбленную поговорку:
– Хоть горшком назови, только в печь не ставь!
Валерка юмор принял, расхохотался и чмокнул её в щёку.
– Лады! Спи, дочка, спокойной тебе ночи!
У Дуньки от этих его слов душа стала таять, как сосулька в тёплый апрельский день. И от слёз в глазах защипало. Шмыгнув носом, она зарылась лицом в подушку. И, счастливая, уснула.
Но счастье, как это точно знает баба Зоя, словно погода, переменчиво. Над головой стали сгущаться какие-то тучи. Дунька чувствовала это кожей. Так бывает. К примеру, вроде всё хорошо: и солнышко светит, и птички поют, а внутри какое-то беспокойство, которое не проходит даже ночью, заставляя испуганно спрыгивать с постели и бормотать что-то несвязное. Почему-то стала бояться по вечерам выходить на улицу, куда тянуло раньше, как магнитом. Зная злопамятность Дятла, удивлялась его поведению. Не подходит к ней, не грозит, других парней на неё не натравляет. Неужели так пинка Валеркиного испугался? Не похоже. И бдительности не притупляла. На задворки к старшим парням не бегала, хапчики не клянчила, по улицам в поиске приключений, как это обычно бывало раньше, не шастала. И всё же в беду попала.
Как-то, выходя из школы, вдалеке у ворот заметила две знакомые фигуры с накинутыми на головы капюшонами. Сомнений не было: Дятел со Шмыгой. Кто ж ещё?! Те что-то затевали, недаром свои физиономии под капюшоны прятали. Встречаться с ними не хотелось. Что делать? Повернуть обратно в школу? Обсмеют дурацким смехом, подумают, что струсила. Ускорив шаг, с самым независимым видом решительно направилась к воротам. Они шагнули навстречу.
– Дунька! Привет! Тормозни-ка малость!
Но Дунька дёрнула плечами, молча старалась пройти между ними.
– Дура, не сердись! Мы ведь в прошлый раз пошутить хотели, а ты визг подняла, отчима своего на нас науськала, – заискивающе начал Шмыга.
– Думаешь, дожили до твоих копеек? – подхватил Дятел. – Есть у нас деньги. И тебе халтурку неплохую предлагаем. Всегда с карманными рублями будешь. У мамаши клянчить не надо.
– Идите вы, знаете, куда!.. – всё ускоряла шаг Дунька, но парни не отставали. И даже приобняли её за плечи. Со стороны смотреть, так милые закадычные друзья! Но карманные рубли заинтересовали. В мозгу стали вариться соблазнительные перспективы. Взяла бы и Руслана в кафе-мороженое «Сказку» пригласила. Посидели бы, как взрослые люди, за столиком с видом на озеро. К тому же маме день рождения скоро. Купила бы ей бусы, как у Елены Сергеевны. У скамейки остановилась. Всем корпусом повернулась к парням.
– Ну, чё надо?!
– Дело есть, на пять тысяч. Пакетик один поездом из Питера привезти. Ты ведь, помнишь, в прошлом году без билета туда и обратно скатала?.. Тебя в толпе, как иголку в стогу сена, фиг найдёшь. Соглашайся. От таких халявных денег грех отбрыкиваться.
Дуньку заклинило. Прошлую поездку в Питер хорошо помнила. Дело было на спор. Подзадорили так вот: «Слабо?! А чтобы мы знали, что ты в Питере была, привезёшь нам оттуда пакет. Он лёгкий. Его тебе парень в бордовом спортивном костюме передаст. Твою внешность мы ему описали». Дуньке азарта не занимать. Покумекала немного, обмозговала авантюру и – вперёд! Поздно вечером ускользнула из дома, пока мать фильм какой-то детективный по телеку смотрела. До вокзала от их дома – рукой подать. Подошла к плацкартному вагону и пристроилась в очередь за какой-то крикливой тёткой. Пока молоденькая проводница фонариком на лбу высвечивала данные в тёткином паспорте, Дунька в тамбур проскользнула. За спиной услышала крик:
– Девочка! А ну вернись! Ты куда?!
– Тётенька, – плаксиво запричитала Дунька уже из вагона, – мне только маме пару слов сказать. Я сейчас выйду! Вы не беспокойтесь!
Тётка в очереди на проводницу шикнула, мол, пропускайте скорее, до отправления поезда всего пять минут осталось! А Дунька тем временем уже залезла на вторую боковую полку, рядом с туалетом. Дятел со Шмыгой , «ценные указания» давая, подсказали, что эти места редко кто покупает. А когда поезд тронулся, стала внимательно присматриваться к пассажирам. По соседству двое взрослых парней, мужик да старуха. Парням, конечно, до неё дела нет. Мужику – тоже. А старухе наплести что-нибудь – пара пустых. Внизу сидел какой-то узбек. Он по-русски вряд ли что понимал. Когда проводница снова стала проверять паспорта и отбирать билеты, юркнула в биотуалет. И отсиделась там до поры до времени, пока та бельё всем не раздала. Потом быстро взобралась на полку и, положив под голову куртку, отвернулась к окну. И тут услышала скрипучий голос старухи:
– Девочка! А ты билет проводнице отдала?
Вот старая карга! Что нос суёт не в своё дело?! Но игру нужно было вести до конца.
– Бабушка! Вы не беспокойтесь. Мои билеты у брата, он в соседнем вагоне. Проводница об этом знает. Он ей показывал.
– Вот молодёжь! – заворчала старуха. – Малого ребёнка без присмотра оставляют.
– Тоже мне, «малый ребёнок»! – заворчал мужик. – Какой младенец! Я в её годы уж коней в ночное гонял. А нынешние дети к жизни не приспособлены совсем! Нянчимся с ними до самой пенсии.
Дунька слушала их дебаты, молча, искоса наблюдая за старухой. Та, подслеповато щурясь, высматривала в конце вагона проводницу. Но той не было видно. Идти по вагону старуха не решилась. Стала, наконец, укладываться спать.
А утром, заслышав в конце вагона голос проводницы, Дунька проворно слезла с полки и перешла в тамбур другого вагона. Теперь её безопасности ничто не угрожало.
Парень нашёл её сам. Выхватил за руку из суетной толпы пассажиров у выхода с платформы.
– Ты Дунька, что ли?
Она кивнула. Парень был рыжим и носатым. В глаза ей не смотрел. Взглядом прохожих ощупывал.
– Пойдём в кафешку, я тебя накормлю, – и властно взял её за руку.
Дунька попробовала выдернуть руку из его волосатой лапищи, но он цыкнул на неё:
– Не вертись! И меня слушайся. Это Питер. Потеряться, как дважды два, можешь.
А когда, поглаживая сытое и потому довольное брюшко, Дунька вышла из кафе со странным названием «Бистро», парень одел ей за спину тряпочный рюкзак и предупредил: – Куртку и рюкзак в вагоне не снимай. Рюкзак положишь в автоматическую камеру хранения. Дятел потом заберёт. Нос туда не суй. Не твоего ума дело, понятно?
Дунька безразлично пожала плечами, мол, что тут
непонятного? До вечера шаталась по вокзалу. Смотрела, как взрослые парни ткутся у игральных автоматов, обшарила глазами все привокзальные ларьки. Каких только безделушек там не было! Устав, вздремнула на свободном стуле, да так сладко, что слюна скатилась на подбородок. Проснулась от скрипучего объявления по радио. Открыв глаза и отмигавшись, долго не могла врубиться, где находится. Мимо сновали толпы людей с чемоданами на колёсиках. В ушах стоял глухой звон. Потом только вспомнила о своих дорожных приключениях. Нащупала за спиной тряпочный рюкзак: всё на месте. Взглянула на вокзальные часы. До отправки поезда оставалось двадцать минут. Нужно торопиться. Главное, правильно выбрать вагон. Заметалась по платформе. Вот эта тётка ни за что не пропустит. Лицо, как у сторожевого пса. Такой лай поднимет! К мужику тоже лучше не соваться. А вот этот парень в очках для её авантюры подойдёт. Притёрлась к какой-то старухе с тяжёлой сумкой.
– Давайте, бабушка, я Вам сумку поднять в тамбур помогу. – И крикнула в хвост очереди: – Мам! Я бабушке помогу?!
Пока проводник головой вертел, помогла бабке затащить сумку в тамбур. И пока та рассыпалась в благодарностях, Дунька юркнула в проход вагона и стала искать свободную полку, верхнюю, боковую, у туалета. И снова действовала по проверенной недавним опытом схеме. На этот раз ей в попутчики попалась семья с мальчишкой чуть младше её по возрасту. Сразу сообразила: где один ребёнок – там и двое. Сойдёт за старшую сестру. Мать мальчика, конечно, сразу поинтересовалась:
– А родители твои, девочка, где?
Дунька, глазом не моргнув, тут же соврала:
– Я с бабушкой еду. Её место в начале вагона. Она старенькая. Ей нижняя полка нужна. А мне… на верхней – в самый раз.
И стала мимикой разговаривать с придуманной бабулей, которая, якобы, делала ей какие-то знаки с другого конца вагона. Женщина наблюдала за её кривлянием с умилённой улыбкой. И снова от проводника спас гостеприимный туалет. Только теперь она пробиралась «к бабуле». А когда вернулась, её накормили всякими дорожными деликатесами. И по планшету, пока в вагоне не выключили свет, вместе с Игорьком, как звали мальчишку, смотрела диснеевские мультики. Куртку с рюкзаком, конечно, сняла и небрежно закинула на свою верхнюю полку. Утром, во время всеобщей побудки, простившись с милыми соседями по купе, побежала «к бабушке». Мимо проводника проскочила пулей. Он открыл, было, рот о чём-то спросить, но она замахала рукой, мол, тороплюсь. И пока он в тамбуре открывал дверь, опускал лесенку, тряпкой обтирал поручни, Дунька пряталась за спинами самых нетерпеливых пассажиров. Встретившись глазами с подозрительным взглядом проводника, с подкупающей улыбкой подалась ему навстречу и звонко чмокнула в щёку, прошептав: «Спасибо, дорогой!». Он опешил и отшатнулся назад. А когда протёр запотевшие очки, Дуньки уже и след простыл. Побежала к автоматической камере хранения. Номер ячейки и код, на всякий случай, записала ручкой на ладошке. И – со всех ног домой. Чтобы не будить мать, дверь открыла своим ключом. Но мать не спала. Вышла из кухни в прихожую с воспалёнными сумасшедшими глазами. Увидев её, живую и невредимую, отвесила такую оплеушину, от которой у Дуньки пол и потолок закачались. Но это даже хорошо. Повод к молчаливому бойкоту. Сверкнув на мать глазами, бросилась в свою комнату, прямо на кровать, ничком уткнулась в подушку. Пусть теперь завалит вопросами с головой. Ей, Дуньке, всё равно! Но мать лишь стащила с её ног грязные кроссовки. И, заламывая Дуньке руки, сняла с неё мокрую куртку. Дунька поняла: разборки оставлены на вечер. Матери к восьми на работу. В школу идти не хотелось, но надо. Дятел со Шмыгой будут ждать. И не ошиблась. Они, как всегда, караулили её у ворот. На лицах дежурные улыбки. Многозначительно переглядываются, ждут. Молча подошла ближе и гордо подняла вверх открытую ладонь с начерченными на ней чернильными цифрами.
– Ну что ж, молоток! – усмехнувшись, похвалил Дятел. – Проверку прошла. К серьёзным делам готова. Понадобишься – свистнем. И пасту с ладони не забудь смыть!
Дунька кивнула, но Дятлу этого показалось мало. Схватив её за руку, сам стал снегом стирать цифры с её ладони.
В класс вошла как ни в чём не бывало. На все вопросы Елены Сергеевны упрямо молчала, ковыряя тапком сменной обуви прилипшую к полу жвачку. Всем видом своим давая понять, что не проронит ни слова даже при пытках калёным железом. Елена Сергеевна отступилась. И Дунька благополучно продефилировала к своей парте. Давно поняла, что самая надёжная защита от внешнего мира – молчание.
А Дятел со Шмыгой будто и забыли об этом эксперименте. Но ячейку в камере хранения проверили. Дунька на вокзал тогда сбегала. Дверка у ящика была открыта.
И вот аукнулось. Предлагают халтуру. Загвоздка в Валерке. Он – не мать. От него так просто из дома не смоешься. Дятел предлагает провернуть дело, когда Валерку в командировку отправят. Неплохая идея. Кстати,.. он ведь матери вчера сказал, что их с понедельника на целую неделю куда-то отправляют. Надо Дятла предупредить. Пять тысяч – не каких-то сто рублей. Считай, целое состояние. И, значит, риск того стоит.
В понедельник на перемене к ней Дятел подошёл сам. Понизив голос и оглядываясь по сторонам, спросил:
– Ну что, готова?
Она кивнула.
– Парень всё тот же. Ты его узнаешь. Действуй по прежней схеме. Деньги получишь не хилые. Испытания ты прошла ещё в прошлом году. С нами дружить будешь – не пропадёшь. И отчима своего за пояс заткнёшь. – Увидев выходящих из учительской взрослых, разговор прервал и от Дуньки отошёл. Ещё тот конспиратор! А когда те повернулись к ним спинами, снова приблизился: – На вокзал не заходи. Поняла? Там просматривают вещи рентгеном.
– И что?! – вытаращила глаза Дунька.
– Хватит дурой прикидываться! – досадно сплюнул под ноги ей Дятел. – Мозги включи! И тупые вопросы свои в задницу засунь. Делай всё, как говорю. До поезда сиди в кафе «Бистро», что рядом с платформой. Там свои люди. Ничего спрашивать не будут. Пакет потом сдашь в камеру хранения, как в прошлый раз. Только, смотри, номер ячейки больше на руке не пиши, так запомни. Если залетишь с пакетом, говори, что у мусорной урны нашла, не знаешь, что в нём. Ну да врать тебе не привыкать! Выкрутишься. Я тебя знаю. Короче, бывай! Ждём с успехом. И смотри, не проболтнись кому-нибудь. Особенно своему отчиму. Поняла? За это знаешь, что бывает? – и сделал руками такой жест, от которого у Дуньки под коленками поджилки мелко затряслись. Вспомнила, как Дятел и Шмыга сломали бродячей кошке шею, демонстрируя пацанам их дворовой тусовки своё хладнокровие. В голове снова прозвучал пронзительный кошачий визг, хруст сломанных позвонков. Ужасная картинка эта всплыла в памяти так отчётливо, что к горлу, как и в тот раз, подступила тошнота. На душе стало так гадко, что захотелось убежать на край света из этого города, где есть эта школа, где учатся Дятел со Шмыгой, которые вот так, запросто, убивают кошек. Но отступать было поздно. Ведь уже согласилась. Значит, надо это сделать, ещё раз! Последний!!! И больше никогда не соглашаться.
А вечером домой вдруг вернулся Валерка. На радостный мамин взгляд объяснил, что командировку отменили. Пока они миловались, Дунька быстро «слиняла» в свою комнату. Ситуацию нужно было обмозговать. Питерский парень на вокзале завтра будет ждать. Где живут Дятел или Шмыга – не знала. Искать их в городе бесполезно. Значит, надо ехать.
За ужином смотрела в одну точку, боялась встретиться взглядом с Валеркой. Иногда Дуньке казалось, что отчим способен читать чужие мысли. Вот и сейчас, так напряжённо следит за тем, как она нервозно гоняет макаронину вилкой по тарелке.
– Ты, Дуняша, чего такая? Что-нибудь случилось?
Началось! Отодвинула тарелку в сторону.
– Ничего! Чего пристали?!
– Почему «пристали»? У тебя что, голова болит? – тихо пытала мать. Вечно достанет своим участием!
– Нет! – как можно спокойнее постаралась произнести Дунька, но прозвучало это всё равно как-то резко и глухо. Мать с отчимом переглянулись. До чего ж раздражают эти перешёптывания да переглядывания! Будто она, Дунька, дура какая! Тьфу на них! Надо завалиться спать, чтобы они успокоились. А то как иначе сбежать из дома незаметно?
Быстро разделать, выключила свет и юркнула в постель. Но спать нельзя. Будильник ведь не заведёшь! Хоть бы они тоже поскорее ушли в свою комнату! Слышно было, как включили телевизор. Это ей было на руку. Только бы не попасться на рекламу, во время которой Валерка убирает звук. Дверь в её комнату приоткрылась. Этого только не хватало! Отчим! Притворно засопела. Но он уже присел на краешек постели.
– Не притворяйся, дочка. Знаю ведь, что не спишь. Потому что проблемы у тебя. Поделись со мной, легче будет.
Не отстанет. Надо тактику менять! Повернулась к нему лицом, мягко погладила по руке, сделала умильные глаза.
– Нет у меня никаких проблем. Честно, пап! Зачем мне от тебя скрывать?! Просто голова болит. Но маму не хочу расстраивать. Высплюсь – и пройдёт. Ты свет не включай, ага?
На «папу» он купился. Растаял весь. Осторожно рукой провёл по лбу.
– Температуры вроде нет. Ну, спи. Утро вечера мудренее…
Когда отчим вышел из комнаты и закрыл за собой дверь, Дунька облегчённо вздохнула. И стала в голове мысленно прокручивать свой побег. Главное, не щёлкать дверью, ни первой, ни второй. Куртку и шапку натянуть на себя на улице. И бегом к вокзалу, напрямик, через пустырь.
…И вот она уже мчится по выбитой машинами колее. Всё чётко. Остановилась, оглянулась, отдышалась. Сзади никого. На перроне совсем успокоилась. Сериал закончится в половине двенадцатого. К этому времени она будет уже далеко. Про себя усмехнулась. Поезда отчиму не догнать! Стала перебегать от вагона к вагону, выбирая нужного ей проводника. Вот этот парень – точно лох! Вон сколько провожающих в вагон полезло. Пристроилась за какой-то девахой. Проводник загородил ей проход рукой.
– Куда?!! А билет показать?
– Дяденька! Я только с бабушкой попрощаюсь! – жалобно взмолилась Дунька. Парень кивнул. И только хотела взобраться на ступеньку, как чьи-то цепкие руки обхватили её за талию. И в тот же миг она снова очутилась на перроне. Подняла глаза и… обомлела: перед ней стоял… отчим!
– А..а..а ты как?! – вырвалось у Дуньки.
– А вот так! – грозно произнёс Валерка. – Эх ты! Я думал, что ты врать разучилась!.. – И, крепко взяв её за руку, повёл к такси.
Дома началось такое!.. Плотно закрыв кухонную дверь, Валерка начал её пытать. Не тело, душу! Рассказывал про то, как втягивают таких, как она, Дунька, «несмышлёнышей», в убийства, кражи, торговлю наркотиками. И как трудно вырваться из сетей этого преступного мира. Так обрисовал колонию для малолетних преступников, что у Дуньки всё тело зудело, словно чесотку подхватила. Но последней каплей была фраза: «И запомни: такие нормальные парни, как, например, Руслан, никогда даже не посмотрят в твою сторону!».
У Дуньки сморщилось лицо, из глаз выкатились крупные слёзы. Из горла вырвался отчаянный крик:
– А что, если они мне шею грозились сломать, как той кошке?!!
– Кто «они»? – сразу насторожился Валерка.
– Дятел со Шмыгой! – во всю уже хлюпала носом Дунька.
– Найдём мы на них управу. Никого и ничего никогда не бойся! – и прижал её к своей груди. – Доверься мне и забудь всё, как страшный сон.
Подняв, наконец, на отчима заплаканные глаза, Дунька стала рассказывать. Всё, с самого начала. Отчим слушал внимательно. Его густые брови сдвинулись к переносице. И в глазах застыла тревога.
– Да-а-а! Нелёгкий случай! – наконец произнёс он. – В рюкзаке могли быть наркотики.
– И что тогда?! – начала заикаться Дунька.
– Хорошо то, что хорошо кончается… – задумчиво произнёс отчим. – Ну, ничего. Будем думать! А ты веди себя, как прежде. Если спросят, почему не поехала в Питер, скажи, мол, не хочешь проблем. И всё! Скажи это спокойно и твёрдо. Без страха и дрожи в голосе. Поняла? Сможешь так?
Дунька неуверенно кивнула. Тогда отчим погладил её по плечу:
– Сможешь, дочка! Я верю в тебя. Ты ведь у нас не из робкого десятка!
И слёзы на щеках у Дуньки сразу высохли. От них не осталось и следа. Дрожь, колотившая тело, тоже прошла. С каждым вдохом в грудь вливалась сила, выдавливая из души трусливую слабость, смятение и маету. И на очередное убеждение отчима она ответила таким уверенным и решительным кивком, что тот улыбнулся. – Чувствую, дочка, когда вырастешь, по моим стопам пойдёшь. И людей спасать будешь от всяких бед. Ты ведь у меня вон какая отчаянная!
Дунька кивнула. Особенно погрело душу фраза: «Ты ведь у меня…». И повернулась набок. Отчим поцеловал её в висок и вышел. А Дунька ещё долго не спала. С детства ей всегда хотелось быть независимой и сильной. А рядом с отчимом… наоборот: маленькой и слабой. Почему? И с Русланом совсем не хотелось соперничать. И всё, что он говорил, не вызывало в душе протеста. Валерка с Русланом чем-то похожи: нет, не внешне, и не характером, а чем? Но ответить на этот вопрос даже себе самой Дунька не могла.
А на другой день Дятел со Шмыгой всё-таки высмотрели её в коридоре.
– Ба! Кого мы видим! Ты что, передумала? И не делай вид, будто не знаешь, о чём базар. Дурой-то не прикидывайся!
– Была нужда! Никуда я не поеду. И больше ко мне с этим не подходите! Понятно?! – сказала и быстро прошмыгнула в свой класс. Спиной чувствовала на себе их мстительные взгляды, но не обернулась.
Кивнув Руслану, быстро выложила на стол тетрадки и учебники. Руслан настороженно наблюдал за ней. Потом не удержался, по-взрослому тихо поинтересовался:
– Проблемы есть?
Она кивнула.
– Может, чем помочь могу?
Дунька покачала головой. Руслан пожал плечами, мол, смотри, я готов, в любую минуту. Не разжимая сурово сжатых губ, мигнула двумя глазами, что означало: спасибо за понимание. Ценю!
Дятел со Шмыгой её больше не доставали. И Дунька совсем, было, уже успокоилась. Но по просьбе Валерки никому о тайне своей не рассказывала. Однако часто ловила себя на том, что слов Елены Сергеевны не слышит, в голове путались всякие мысли. И одна особенно не давала покоя: неужели Дятел со Шмыгой её откат вот так просто могли проглотить?!
Валерка эту тему больше не поднимал. Наоборот, вёл себя с Дунькой нарочито спокойно и даже весело. Рассказывал за ужином всякие байки и курьёзные случаи из их профессиональных приключений, словно работал не в МЧС, а в цирке, где рядом с хищниками смелые и властные дрессировщики, смешные клоуны и умные разнаряженные животные. А Дунька не могла освободиться от какого-то тяжёлого предчувствия, которое чёрной тенью лежало на её обычно озорном лице. Жила в тревожном ожидании чего-то неприятного. Спроси её – чего? Вряд ли смогла бы ответить. И всё же день этот настал.
Случилось это в подъезде собственного дома, как вздыхала потом баба Зоя, «среди бела-то дня». Дверь подъезда была приоткрыта. Но Дуньку это не насторожило. И вторая железная дверь была распахнута и подпёрта кирпичом. Бывает. Так делают соседи, когда вызывают «Скорую» или участкового врача. Только схватилась за перила, чтобы перепрыгнуть через ступеньку, как чья-то рука зажала ей рот. Клейкая лента больно присосалась к губам. И дальше – темнота. Только запах пыльного вонючего мешка. Ей заломили руки, крепко обмотали верёвкой, и со всех сторон на неё посыпались глухие, но такие сильные удары. В голове зазвенело, из разбитого носа хлынула кровь, а потом – дикая боль в солнечном сплетении. Больше не помнила ничего.
Очнулась в больнице. У постели сидела плачущая мама и гладила её руку. Чуть поодаль, у матери за спиной, стоял отчим. Поймав Дунькин осмысленный взгляд, расплылся в радостной улыбке.
– Держись, дочка! – услышала Дунька его горячий шёпот. – Теперь уже не я с ними разбираться буду. Доигрались «детки»! Их ждёт невесёлая жизнь – «расколют» и отправят, куда следует!
Дунька хотела что-то сказать в ответ, но из разбитых губ вместо слов вырвался какой-то свистящий звук. От бессилия на щёку выкатилась слеза, и застряла в ямочке у носа, защекотала ноздрю. Дунька чихнула. Валерка сразу прокомментировал:
– Значит, правильно говорю. Да, кстати, от всего класса тебе привет большой. Руслан в палату пробивался, но врачи пока не разрешают. Я обещал ему вас на рыбалку взять, как только поправишься. Ты ведь никогда не ловила рыбу из лунок?
Дунька помотала головой.
– Научу! Кайф неописуемый.
Дунька улыбнулась глазами, и ему, и маме, которая молча глотала слёзы.
По стене пробежал солнечный зайчик, заплясал, запрыгал под самым потолком. Сообразительный Валерка быстро подошёл к окну, помахал кому-то рукой.
– Вон, дочка, сколько защитников у тебя под окном собралось! Вместе с Еленой Сергеевной. А друзья – великая сила!
– и протянул ей какой-то конверт, с цветами и кольцами на обложке. Женятся они, что ли?!! Неужели и их, как тех молодожёнов, будут обсыпать лепестками роз в том Дворце? И… обязательно голуби!.. А ещё, они с бабой Зоей, перемигиваясь, будут громче всех кричать: «Горько!».
От счастливых слёз всё затуманилось в глазах. Мотылёк, трепещущий в груди, радостно забился, быстро-быстро замахал крылышками. Но спросить ничего не успела. В палату торопливой походкой влетел врач. Дунька суеверно спрятала заветный конверт под одеяло. Успеет прочитать.
– Дорогие родители. Ваше время истекло. Теперь с этой «болезной» буду общаться я, – голос доктора был шутлив и доброжелателен.
Слово «родители» вызвало новый приступ приятной щекотки в носу. Но это для всех осталось незамеченным. Мама, как всегда, засуетилась, Валерка подмигнул Дуньке сразу двумя глазами, мол, держись, где наша не пропадала. А когда они вышли из палаты, врач заверил:
– Теперь всё плохое уже позади. – И смешно дёрнул одним правым усом: – За одного битого – двух небитых дают! Слышала такую военную поговорку?
Дунька облегчённо вздохнула. И тут повезло – врач – не какой-нибудь зануда из «дурки». Выходит, права баба Зоя, «жизнь-то она полосатая». И, наконец, повернулась к ней, к Евдокии Любимовой, своей светлой стороной.
С понимающей улыбкой проследив за пляской солнечного зайчика, врач вышел из палаты. А яркий лучик всё прыгал, всё метался по стенам и потолку, будто старался своим весёлым присутствием развеять мрачные Дунькины воспоминания. И это ему удалось. Наблюдая за плавным движением пузырьков в капельнице, Дунька, теперь уже совершенно спокойно, уснула.Тридцать три желания Ромки Янтарёва
Повесть 12+
В палату заглянула процедурная медсестра Вероника. Шевельнула пухлыми губами, бросив взгляд на Ромку. И снова испарилась, словно привиделась. Сквозь музыку в наушниках слов её Ромка не расслышал. Но понял: звала на укол. И чего тут не понять? Уколы в вену делала только она. Дядя Лёня, сосед по палате, взглянув на него, усмехнулся.
– Видел бы ты, Ромка, свою физиономию! Гримаса такая, будто тебе ласточка прямо на нос накакала, – и, хмуря кустистые брови, нарочито строго добавил: – Иди, иди! Некогда Веронике каждого больного подолгу ждать. – И принялся икать. Приступы икоты мучили дядю Лёню очень часто. Бывало, случалось такое и среди ночи. Ромка даже просыпался. Дядя Лёня пил мелкими глотками воду, задерживая при этом дыхание. Но ничто не помогало. Тогда он доставал из тумбочки бутылку с коньяком. В их коммерческой палате это не возбранялось.
Ромка снял наушники, нехотя спустил ноги с кровати, небрежно натянул спортивки. Три недели назад после первого укола в вену его стало тошнить. Запаха еды на дух не выносил, как беременный. Причём никакой. Наизнанку выворачивало. Три два вообще ничего не ел. Пока дядя Лёня врачихе не нажаловался. Та смутилась и вытаращила на Ромку удивлённые глаза.
– А что, я тебе преднизолон не назначила?
Ромка пожал плечами, и сердито отвернул лицо в сторону. Интересная! Его спрашивает. Не зря её дядя Лёня за глаза не Лилией Сергеевной, а «курицей» прозывает. Быстро осознав свою ошибку, Лилия Сергеевна стала поспешно листать его медицинскую карту. Убедившись в своей промашке, покачала головой и стала что-то поспешно карякать, держа карту прямо на коленях. И почему у врачей почерк такой неразборчивый? Однажды на какую-то процедуру ему направление в руки дали. Ни одного слова не понял. Словно не по-русски, а по-арабски нацарапано. Только что не задом наперёд и не снизу вверх, как у них.
– Будешь принимать по две таблетки три раза в день, – закончив писать, шутливо подмигнула ему Лилия Сергеевна: – На коленях у буфетчицы добавки просить станешь! Надуем тебя, как дядю Лёню. Разве дашь ему семьдесят лет? На лице ни одной морщинки. А ты, как говорят в Украине, «чахлик нэумэрущий». То есть, по-нашему, Кощей Бессмертный.
Шутку её Ромка проигнорировал. Смешно ей! Он, и правда, за последние полгода, как мама говорит, доходягой стал. Спортивки с задницы сползали. Пришлось резинку укорачивать. И щёки впали так, будто его только из концлагеря выпустили. Так что до её ли шуток?! К тому же внутри всё мутило, как после высоких качелей в детстве: вот-вот вырвет. Хоть бы ушла она скорей, что ли?!
Но врачиха уходить не торопилась. Поправив рукой пышную причёску и громко цокая каблуками, перешла к дяди-Лёниной кровати, присела на стул возле его постели.
– Ну, как ваши дела, Леонид Иванович? – Положила руку на его запястье. И зачем его пульс считает? Не сердечник ведь...
– Мои дела как сажа бела, – отшутился дядя Лёня. – Проклятая икота замучила! Слух, зрение теряю не по дням, а по часам. Седьмой курс химиотерапии принимаю, седьмой раз наголо голову брею – последней красы себя лишаю, – подмигнул он Ромке, – а будет ли толк с этой химии? – больше для куража, чем серьёзно, по-стариковски, брюзжал он. – Хотя за жизнь-то я, если честно, не очень-то цепляюсь. Восьмой десяток уж отсчитываю. Устал жить. К тому же Людмила Петровна моя, Царствие ей небесное, поди уже заждалась меня. – И кивнул в Ромкину сторону: – Молодые, вон, такие как Ромка, пусть за жизнь борются. – Они ещё в жизни ничего не видели. А я - то уж всякого насмотрелся…
Глядя на дядю Лёню, трудно было поверить в то, что он известный актёр и режиссёр. Говорил так просто, как его дедушка, что жил в деревне. Правда, выглядел эффектно. На полном лице ни одной морщинки. В больших серых глазах всегда блуждала какая-то молодецкая самоуверенная лукавинка. Мол, чем в этой жизни меня ещё удивить можно? Дядя Лёня рассказывал, что поставил в своей жизни более тридцати спектаклей. Очень часто в спектаклях играл главные роли. Даже самого короля Лира!.. И фотографии показывал. Стоит на краю сцены, на коленях, возведя руки к небесам. В глазах слёзы. На плечи спускаются седые космы волос…
– Думаешь, я всегда лысым был? – комментировал он снимки сцен из спектаклей. – Как бы не так! Вон у меня какая вьющаяся шевелюра! Хоть косы заплетай.
В палате их было только двое. Ромкины родители заплатили за это большие деньги, правда, пополам с дядей Лёней. Были они из одного города. Отец когда-то дядю Лёню знал. В других палатах лежало по шесть или восемь человек. Чокнуться можно! Особенно в палатах, большие окна которых выходили на солнечную сторону. Жара стояла невыносимая. Круглые сутки в палате у них был включён вентилятор. И всё равно постельное бельё за ночь становилось влажным от пота, хоть выжимай. Ромке было жалко лета. Вместо того чтобы не вылезать из воды их дачного озёрка, валяйся тут на больничной койке, в такую-то пору!..
– Может, операция поможет? – краем уха уловил он изменившийся голос дяди Лёни. И даже на локтях приподнялся, чтобы видеть его лицо.
– Я – человек рискованный, решусь. А?!! – пытливо и вместе с тем отчаянно заглядывал дядя Лёня врачихе в глаза. Ромка до боли прикусил губу: ну зачем он так перед ней унижается?!
Но красивое лицо Лилии Сергеевны сразу сделалось каким-то жёстким. Она быстро отвела посерьёзневший взгляд в сторону.
– Нет, Леонид Иванович, – произнесла она решительно и, как показалось Ромке, с упрямством. – На операцию в этом отделе мозга нейрохирурги не идут. Я ведь разговаривала с ними уже, и не раз... Не берут они на себя такую ответственность.
– А если я расписку дам? Мол, по моей настоятельной просьбе… – не отступал дядя Лёня. – Какие надо деньги заплачу! Квартиру заложу, если в долг не дадут!
Врач покачала головой.
– Всё, что можно сделать в этой ситуации, мы делаем. – И, давая понять, что разговор окончен, твёрдо направилась к выходу.
– Вот курица! – беззлобно выругался дядя Лёня, когда за Лилией Сергеевной закрылась дверь. Но больше ничего не добавил, сдержав эмоции, а только тяжко вздохнул и уставился тоскливым взглядом на окно, где билась о стекло и противно жужжала большая муха. Ромка быстро подскочил к окну, открыл форточку и полотенцем выдворил назойливую гостью на улицу.
– Вот гадина! Жужжит тут! Без неё тошно!
Врачиха не обманула. После приёма прописанных ею таблеток аппетит у Ромки разгулялся такой, что он еле сдерживал себя от соблазна облизать тарелку после второго. Все деньги, что дали родители, оседали в больничном буфете. Когда друзья и коллеги приносили дяде Лёне что-нибудь съестное, у Ромки сводило живот, и он сглатывал слюни. Со стороны, наверное, это выглядело очень смешно, потому как дядя Лёня ухмылялся в свои изрядно поредевшие усы, а потом половину пакетов сразу же перекладывал в Ромкину тумбочку. Ромка не спорил, только конфузливо прятал лицо. И почти на глазах щёки его, и впрямь, начали полнеть, «спортивки» в поясе стали жать. Словом, вошёл в прежние формы. Когда сказал об этом по телефону маме, голос её сразу задрожал. Она у него такая: вечно глаза на слезах. Как папа говорит, по Красной Шапочке и то плакать будет.
Иногда дяди-Лёнины друзья, которых он называл «коллегами-питерцами», приносили ему коньяк в маленьких плоских бутылках. Дядя Лёня заметно оживлялся, веселел, в глазах у него появлялись шаловливые искорки. Отхлебнув прямо из горлышка несколько глотков, какое-то время ловил кайф в сладостном молчании. Потом его тянуло на общение.
– Главное в этой жизни, друг мой Ромка, ничего и никого не бояться. Даже смерти! – начинал философствовать дядя Лёня. – Что такое смерть? Переход души в другое состояние. «Смерти нет, уходит только плоть», – сказал поэт. Не веришь? – вопрошал он, не требуя ответа. – Сейчас докажу. Вот, например, лёд тает – становится водой. Вода испаряется – становится паром. Пар, охлаждаясь, вновь становится водой. Вечный круговорот воды в природе. Так и в нашей жизни. Из материального мира душа переходит в Мир тонкий. Я, лично, смерть жду не со страхом, с любопытством. Тебе-то, конечно, об этом думать рано. У тебя вся жизнь впереди!
– Да уж!!! – кривил губы Ромка. Не пятилетний, понимал, что такое рак, да ещё не где-нибудь, а в костях свода черепа. Где и вырезать-то его невозможно. Слышал ведь, как врачиха сказала маме: «Операцию делать нельзя, поражены четыре доли черепа. Что за процесс – сказать сложно. Признаюсь честно: случай редкий. Мы с таким ещё не сталкивались». Уловив краем уха свой диагноз, стал рыться в интернете, изучать проклятущую болячку. За две недели начитался такого, хоть в лес беги да волком вой. Конечно, то, что ему дали направление в Питер, – дело неплохое. Как-никак – лечить будут не рядовые врачи, а профессора. С другой стороны, как выразился дядя Лёня, хоть больные в этом научно-исследовательском институте и подопытные кролики, но всё-таки какая-то надежда есть. Ведь наука на месте не стоит. Вон, какие им с дядей Лёней уколы колют. Волосы не выдерживают, от ужаса сами вылезают. После первых уколов взглянул в зеркало душевой – глазам своим не поверил: волосы на махровом полотенце целыми прядями оставались, и вся голова в голых плешинах. В палату побежал с воем. Но дядя Леня успокоил, сказал, что после окончания курса химиотерапии шевелюра вновь отрастёт, да ещё гуще будет. Дяде Лёне он верил, как самому себе. Вот только от страха, про который говорил тот, освободиться так и не удавалось. Ночью, когда дядя Лёня засыпал и палату заполняли трели его виртуозного храпа, Ромка тихонько выскальзывал из палаты и пробирался в ванную комнату. Открыв кран с холодной водой, давал волю слезам. Но заглушить шумом воды рыданий не удавалось. По коридору цокали каблуки дежурной сестры. Постучав в дверь, та, не дожидаясь разрешения, врывалась в ванную. Никаких защелок на дверях ванной комнаты не было, как в психушке. Медсестра быстро совала ему в рот какие-то таблетки, подносила к губам стакан воды. А потом, как малолетнего, прижав его к своему боку, провожала до палаты и сидела у его постели до тех пор, пока он не засыпал. Наутро Лилия Сергеевна долго «впаривала» Ромке всякие надежды: мол, опухолевые заболевания сегодня уже излечиваются, вот пройдёшь несколько курсов и забудешь о своих переживаниях, как забываются солнечным утром страшные сны.
Но её увещеваниям Ромка не очень-то верил. А вот слова дяди Лёни в душу западали. Однажды тот подсунул Ромке журнал «Саквояж». Ткнул пальцем в какую-то статью с названием «На крыльях мечты».
– Читай и на ус мотай! – строго произнёс он.
Под статьёй были помещены фотографии. Пацаны его возраста верхом на слоне. Они же – в обнимку с какой-то темнокожей красавицей. Вот стоят на краю кратера вулкана, занимаются дайвингом, плывут на парусной яхте по какому-то морю, а то вдруг принимают участие в ночном фестивальном шествии среди африканских жителей … Словом, занимаются всем тем, о чём Ромка и мечтать теперь не мог. И потому скептически скривил губы. Развод обыкновенный! Но дядя Лёня погрозил ему пальцем. Излюбленная, видимо ещё режиссёрская, привычка. Рассказывал, что на репетициях эмоций не щадил и актёрам от него крепко доставалось.
– Ты рожу-то не кривь! Читай! – и ворчливо качал головой, сетуя кому-то незримому. – Что за мода у нынешней молодёжи советы старших, без разбору, ногой отбивать?!
Ромка нехотя стал водить взглядом по строчкам. Английский парень его возраста подал объявление в интернет с просьбой о помощи своему другу, которому нужна была серьёзная операция. А другу пообещал, что тот не только поправится, но и осуществит тридцать три своих заветных желания. Причём посоветовал другу записать эти желания в тетрадь. А через месяц на карту банковского счёта, обозначенного в объявлении, пришла такая сумма в фунтах стерлингах, какой хватило не только на операцию, но и на исполнение всех прописанных друзьями желаний.
Прочитав статью, Ромка отбросил журнал в сторону. Бред какой-то! Разве будет кто-то в нашей стране незнакомому человеку деньги высылать? Из области фантастики! На что дядя Лёня возразил:
– Ну, не скажи! В каждой сказке есть доля правды. Я лично верю в силу мыслительной энергии. И если она подкрепляется устремлённостью с положительным вектором направленности, мощь её усиливается. Вот тогда и загорается зелёный свет!
Ромка задумался. Мудрено он всегда говорит, конечно. Попробуй тут пойми: «…положительный вектор направленности»! Так и хочется спросить: «Это что за хрен? И с чем его едят!». Но дядя Лёня не любит панибратства. Из него бы учитель хороший вышел! Жаль, что таких, как он, в школе – днём с огнём не сыщешь. Есть, конечно, и у дяди Лёни пунктики…. Любит он произвести эффект. Наверное, профессиональная привычка. Эффектно так погладить себя двумя руками по голове, веером расставив пухлые пальцы, словно причёсывает не бритую голову, а густую вьющуюся шевелюру. Любит эффектно закурить сигару с каким-то редким благовонием, артистично раскрыть перед медсестрой дверь, когда та выходит из палаты, унося на ладони поднос с таблетками. С этаким сценическим пафосом произнести монолог из какой-нибудь пьесы. Артист – он и в Африке артист! Но, как не ворчал про себя на дядю Лёню, любопытная статья эта из головы не выходила. А что, если попробовать? Не зря ведь говорят: «Мечтать не вредно!». А ещё говорят, что с мечтами надо быть осторожным. Они сбываются». Ведь если всё это чушь собачья – зачем тогда под Новый год записки с желаниями на пламени свечи сжигают? Да ещё так, чтобы пепел в бокал с шампанским летел. Или всё это сказки, как про Деда Мороза и Снегурочку?
Долго раздумывал. Но на «тихом часе» всё-таки решился. И как только дядя Лёня уснул, осторожно порылся в тумбочке, ища блокнот, и принялся кончиком ручки чесать в затылке. С детства не мог отвыкнуть от этой дурной привычки. Кто только его за это не ругал! И стыдили, и по затылку легонько били. А он … будто мысли в голове раскручивал! Ну да что об этом! Думай, Ромка, Думай! Наконец, начал записывать. Главное, как наставлял дядя Лёня, – грамотно и чётко мысли оформить. Никакие Высшие силы расшифровывать чьи-то безграмотные каракули не будут. Или ещё поймут не так. И будет, как в той сказке!.. Тогда за голову и схватишься! Ну, первое, конечно, хотелось бы поскорее выйти из больницы, причём в полном здравии. Представил, как обрадуются мама с папой. С того дня, как врачи поставили ему этот диагноз, родители совсем перестали улыбаться. В глазах у обоих поселился какой-то панический страх. И совсем нестерпимым было их сострадание. В детстве, когда у него поднималась высокая температура, такая жалость Ромке даже нравилась. Болеть он любил! Целую неделю можно было оставаться дома и заниматься, чем душеньке угодно: спать до обеда, играть в компьютерные игры, рисовать модели вертолётов, дрессировать любимца семьи Бимку. Научил того и тапки приносить, и песни петь, и танцевать, подкармливая за послушание его любимыми сушками. Мама пекла Ромке тонкие блины, которые он просто обожал уплетать со сметаной и вишнёвым вареньем. Словом, всю неделю можно было находиться, как в шутку говорил папа, «в свободном полёте». Но та боль, какую он видел в глазах родителей теперь, пугала не на шутку. Невыносимо было слышать мамины всхлипывания по ночам.
Вспомнив про родителей, Ромка совсем загрустил. И на глаза навернулись слёзы. И даже плечи затряслись. Дядя Лёня, каким-то невероятным образом почувствовав это, заворочался на постели, приподнял голову, щурясь в его сторону:
– Эй, сударь! Хватит сырость разводить! И продолжай писать! На каком желании остановился?
Ромка не ответил и только снова почесал кончиком ручки в затылке. Дядя Лёня повернулся на другой бок, уснул. Сильно напрягать мозги Ромке не приходилось. Желаний было на тридцать три в квадрате. Труднее было выбрать самое важное. Хотелось, чтобы скорее отросли волосы и, как сулил ему дядя Лёня, ещё гуще прежнего стали. Смог бы тогда носить причёску ёжиком, как у Вовки Фролова, в которого без памяти была влюблена первая в их шестом «Б» классе красавица Ирка Громова. Ирка была такой длинноногой, что ростом с ней могли сравниться только Вовка Фролов и Славка Щербатюк, которые постоянно и крутились возле неё. На остальных парней Ирка смотрела как на шутов Её Величества. Ромку задевало такое высокомерие. Он старался её не замечать. Однако глаза сами так и косились в сторону её парты. Прямо наваждение какое-то! А что, если записать это третьим желанием? Только как сформулировать? Ну, например, чтобы Ирка сама стала за ним бегать. Не в прямом смысле, конечно, но чтобы поглядывала на него, просила списать домашнее задание по математике. Как-никак, в математике он был самым сильным в классе. А впрочем, зачем ему Ирка? Любая другая красивая девчонка, не такая заносчивая, как эта Громова. Причём, возможно, и не из их класса…
Писал долго, старательно, почти до самого ужина. Дядя Лёня, проснувшись, не мешал, читал книгу.
– Эй, братья-химики? Трапезничать пора! – заглянул в их блатную палату дядя Вася, с которым дядя Лёня любил играть в шахматы. Дяде Васе предстояла серьёзная операция на голове. У него на затылке росла какая-то шишка. Был он простым электриком. И уже на пенсии. С дядей Лёней они скорешились не только из-за шахмат. Перед ужином дядя Вася обычно забегал с фляжкой любимого дядей Лёней коньяка. И они, как любил выражаться дядя Вася, принимали на душу по сто грамм для жизненного тонуса. А уж потом шли закусывать в столовую. – А ну, поднимайтесь! – тихонько, почти крадучись, проскользнул он в их палату. – Хватит дырки во лбу крутить! На ужин винегрет с селёдкой. Лёньчик! – заговорщицки подмигнул он дяде Лёне. – А у нас с тобой было… – и похлопал ладонью по вздувшемуся карману больничной пижамы. – Встань-ка, Ром, на шухер! Мы с Лёньчиком душу взбодрим!
Из кармана первыми вылезли две пластиковые мензурки. Дядя Лёня быстро спустил ноги с постели, вдохновенно потёр руки.
– Ну, Васёк, умеешь ты мысли читать! Какая селёдка без стопочки? «Вороне как-то Бог послал кусочек сыра! – весело начал декламировать он! – На ель ворона взобралась, позавтракать совсем, было уж, собралась да призадумалась, а сыр во рту держала. На ту беду – лиса близёхонько бежала…». – И, озираясь на дверь палаты, добавил своими словами: – Ну! Вздрогнем! Пока лиса не прибежала!.. Не пьём ведь, а лечимся!
Ромка начал подхихикивать. Любил дядя Лёня сыпать репликами из литературных произведений, которых, видимо, застряло в его памяти неимоверное количество. Причём всякий раз выискивал что-то новое. Выпивали дядя Лёня с дядей Васей почти каждый вечер. Про болячки говорили редко. Это было запретной темой. Зато любили вспоминать молодость и всякие куражные моменты прожитой жизни. Слушать их было интересно. И Ромка с наслаждением распускал уши. Хотел однажды даже их байки на диктофон записать, но дядя Лёня строго погрозил ему пальцем:
– Это, Ромка, эксклюзив! Только для твоих больших ушей, понял?
Ромка кивнул и послушно выключил диктофон. Дядя Вася, глядя на его кислую мину, расхохотался.
Дядя Вася был худым и шустрым. Вытянутое лицо его было бледно-серого цвета, с множеством глубоких морщин и шрамов. Сам он объяснял это тем, что в молодости очень любил драться. Ромке верилось в это с трудом. Хотя кто его знает? Азарта в нём хватало. Смеялся он как-то по-детски заразительно. При этом был похож на весёлого хулиганистого подростка. Но стоило дяде Васе вспомнить что-нибудь грустное, лицо его становилось таким помятым, как печёное яблоко. Был он младше дяди Лёни лет на десять, но выглядел старше. И по этому поводу отшучивался: «Я ведь человек простой, не голубых кровей, как некоторые. Меня гормонами не потчуют. Вот потому и усыхаю на корню!».
– Расскажи-ка, Васёк, нашему юному другу о своей первой любви, – забасил дядя Лёня. – Кто тебя целоваться-то научил?
Дядя Вася расцвёл. И даже обвислые щёки чуть порозовели. И глаза азартно так забегали, будто он следил за игрой футболистов на спортивном поле. Но вот лукавый взгляд его остановился на Ромке.
– Я ведь в детском доме воспитывался. Отца у меня не было, а мать спиваться стала. Так потом где-то и сгинула… – на миг омрачилось его лицо. – Кому было меня жизни учить? Старшие пацаны в комнате после отбоя всякие скабрёзности рассказывали. Наших ушей не щадили. Стал и я к девчонкам приглядываться. Парней старших к сочным, полным девчонкам тянуло, у которых и грудь, и бёдра уже округлились, а мне почему-то худенькая большеглазая Наташка по душе была. Я чаще всего её на праздниках танцевать приглашал. Только уж больно серьёзной она была. Родители у неё в автокатастрофе погибли. Наверное, потому и улыбалась она крайне редко. И так она мне нравилась, что в горле всё пересыхало, и руки подрагивать начинали, стоило ей ко мне приблизиться. И мысли все из головы вылетали. Заговорить не мог. И пока я себя преодолевал, уехала она. Родственники у неё объявились, удочерили. Долго потом мне её в детдоме не хватало. Так душу зацепила! А целоваться меня Танька Рыжая научила. Я ей за это свои конфеты и фрукты с полдника отдавал. Старше она меня была, года на три. Здоровая такая, для мужчин – аппетитная. Из-за неё у нас хорошего трудовика уволили. Ввела мужика в соблазн. За сексуальные услуги ей старшие парни деньгами давали. А с меня, что было взять? Но практику поцелуев прошёл. За что первые шрамы и получил. Избили парни взрослые, мол, не лезь, куда не просят, пока ростом не вышел. – Дядя Вася тяжело вздохнул, наполняя мензурки. – А женился не по любви. По пьяному делу с дочкой начальника цеха своего переспал. Та забеременела. Тут папаша на меня и наехал. Но семья не сложилась, хоть и сына она мне родила. До того капризной и своенравной была! Как в том анекдоте про соловья-разбойника: «Не так сидишь! Не так свистишь!». Года три такого «семейного счастья» выдержал – и в бега! Но вычислили они меня. Так избили, что в больнице больше трёх месяцев валялся. И от этого жизненного опыта на лице тоже метки остались. Мужику самому женщину по своему вкусу выбирать надо, а не идти на поводу у той, что сама на шею бросается.
И опять он замолчал, и снова тихонько чокнулись с дядей Лёней мензурками.
– А сейчас-то у вас семья, дети есть? – робко поинтересовался Ромка.
– А как же?! Е-е-есть, – гордо протянул дядя Вася. – Взял вдовушку с тремя детьми. Своих не заводили. Живём… – как-то уж больно равнодушно произнёс он. – Мужику одному жить трудно… Ничего плохого не скажу, покладистая женщина. Варит, убирает, стирает. А что ещё нам, мужикам, и надо. Любовь-то пылкая, она только в юности бывает. А в зрелых годах любой человек, будь то женщина иль мужчина, больше ценит уважение, взаимопонимание и, конечно же, помощь. Ну, а у кого дети есть – забота о них мать с отцом очень объединяет.
– Прав ты, Васёк, в одном: мужику самому женщину выбирать надо! И жаль, что поздно это понял! Жил бы со своей Наташкой душа в душу! Если б не сробел тогда…
Коньяк – коньяком, а винегрет манил. Байки были перенесены на вечер, и все трое дружно направились в столовую. Втайне Ромка мечтал о том, чтобы дядя Лёня отдал ему часть своего ужина, как он обычно это делал, зная, что после гормональных таблеток на больного нападает страшный жор. Но винегрет – в больничном меню явление не частое. И потому сегодня халявой не светило. Пустой желудок требовательно бурчал. Ромка выскочил из палаты первым и … прямо-таки застыл в дверном проёме открытых дверей столовой. За их столом сидела… девчонка! Причём красавица круче Ирки Громовой. Не лысая, как он, а с шикарной русой косой, перекинутой на грудь. Ромка так бы и стоял с открытым ртом в дверях до ночи, если бы его не подтолкнул под коленки дядя Лёня.
– Не робей, Ромео! – прошептал он ему в затылок. – И верь глазам своим! Разве я тебе не говорил, что мысль материальна? Разве среди тридцати трёх твоих желаний это не было записано?!!
Потупив взгляд Ромка двинулся к столу. Ноги словно одеревенели и перестали гнуться в коленках. Куда делась его пружинистая походка? Всё, что происходило дальше, помнил плохо. Порцию своего винегрета великодушно отдал дяде Васе. И даже такая аппетитная маковая плюшка никак не лезла в глотку. Глаза видели только край покрытого цветастой клеёнкой стола. Зато уши не пропускали ни одной фразы.
– Как вас зовут, миледи? – Это был сочный голос дяди Лёни.
– Анастасия, – проворковала девочка.
– И откуда же вы будете, такая красивая? – вторил ему дядя Вася.
– Из Великого Новгорода.
– У-уа-у! – одновременно протянули дядя Лёня с дядей Васей. – Из Новгорода! Да ещё из Великого! С каких прекрасных мест!
– И в каком же вы классе, если не секрет? – продолжал выспрашивать её дядя Лёня.
– В шестой перешла, – просто ответила девочка и стрельнула быстрым взглядом в Ромкину сторону. Ромка даже съёжился. Но дядя Лёня снова выручил:
– Тогда Ромео будет вашим старшим другом. Он уже почти семиклассник. – И похлопал Ромку по плечу. – Покажи после ужина девочке наш больничный парк.
Ромка кивнул и закашлялся. Видно, крошка не в то горло попала. Закашлялся так сильно, что дядя Лёня с дядей Васей стали одновременно постукивать его по спине. И даже девочка напряглась, готовая третьей прийти на помощь. Ромке ничего не оставалось, как выскочить из-за стола. А когда откашлялся, идти в столовую было неудобно. Стал ждать девочку в холле.
– Ну что, в парк пойдём? – осипшим голосом спросил он, когда она вышла из столовой. Анастасия кивнула и подала ему руку. Ромка офонарел! Ничего себе! Норма-а-льно!
– А тебя, правда, Ромео зовут? – первой заговорила она, сняв напряжение затянувшейся паузы.
– Да ну! – хмыкнул Ромка. – Это мужики придуриваются. Ромкой зови.
– А меня Настей, ладно?
Ромка кивнул. Теперь был его черёд задавать вопросы.
– А ты в какой палате?
– В седьмой.
– У-у-у! – разочарованно протянул он. – В другом конце коридора. А палата на сколько человек?
– На четверых. Со мной ещё две бабушки и девушка молодая лежат. Только я с ними ещё не очень знакома...
– Ну, это ещё ничего. А почему ты за наш стол села? – не сдержал он своего любопытства.
Девочка пожала плечами.
– Не знаю. Просто этот стол свободным был. А наши – в первую смену поужинали. Почему ты спрашиваешь? Я заняла чужое место?
– Нет! Нет! – поспешил заверить Ромка. – Ты всегда за наш стол садись, ладно?
Настя улыбнулась. На щеках у неё появились ямочки. Ромка украдкой скосил на девочку взгляд. Глаза у Насти были какого-то изумрудного цвета. А ресницы – такими густыми и длинными, какие бываю только у кукол. На лице ни одного прыщика, не то, что у девчонок в их классе. Кожа чистая, гладкая, будто бархатная. Их взгляды встретились. Ромка стушевался и стал рассматривать свои спортивные тапки. Потом закрутил головой, выискивая какой-нибудь предмет, на котором можно было бы сфокусировать взгляд. При этом еле сдерживал себя, чтобы не расплыться в глупой беспричинной улыбке. И кожей чувствовал, что Настя с интересом разглядывает его. Этого только не хватало! Он не выдержал, почти умоляюще попросил:
– Не смотри ты на меня так, пожалуйста!
– Как? – удивилась она.
– Так, как смотришь сейчас. Чувствую себя тлёй под лупой. Не люблю я, когда меня в упор разглядывают. К тому же плешка у меня. Волосы после химии почти все вылезли. Но, это не страшно! Дядя Лёня говорит, что явление это временное. Отрастут и гуще будут! – похлопал он себя по голой макушке. – А у тебя что болит?
Она опустила глаза, пожала плечами.
– Ничего.
– А зачем ты тогда здесь?
– На обследование положили.
– Здоровых на обследование не кладут. Темнишь ты что-то…. А я ничего не стыжусь. У меня, например, с черепом какие-то проблемы. Иногда вдруг так голова заболит, хоть с моста в речку прыгай. Особенно в грозу. Будто танк по черепу гусеницами ходит.
– А потом? – испуганно спросила девочка. – Потом проходит?! – В глазах у неё было такое сострадание, что Ромка спохватился. Что расхвастался-то? Нагнал на девчонку страху. Чтобы успокоить её, весело подмигнул: – Конечно, проходит. Гром перестанет греметь – и я опять нормальный человек.
– А у меня приступы какие-то… – тихо произнесла Настя. – Сначала рука начинает трястись. Сама по себе!.. А потом… сознание теряю и дальше не помню, что со мной происходит. Только очень страшно становится. А когда в себя приду, чувствую, что в зубах махровое полотенце зажато. Это чтобы зубы друг о дружку не стучали. И окружающие на меня с ужасом смотрят. А я лежу… на полу или на земле. И ничего у меня не болит. Странно как-то, правда?.. Вот на обследование и положили.
Ромка только удивлённо покачал головой. Бывает же!..
А вечером пытал дядю Лёню, от чего эти приступы у Насти могут быть. Но дядя Лёня, ещё тот партизан, ничего не стал говорить, грустно вздохнул: «Бедная девочка!». А когда дядя Лёня уснул, Ромка записал в блокнот ещё одно желание: чтобы у Насти не случались больше никогда такие страшные приступы. А пневматическую винтовку из списка пришлось вычеркнуть. На фига она нужна! Детские забавы. В первую очередь записывать нужно то, без чего не обойтись. И что в жизни всего важнее. По поводу денег никаких объявлений в интернет он, Ромка, давать не собирался. Ерунда всё это! К тому же ни банковского счёта, ни карты у него всё равно не было. Да и не верил он в то, что ему, двенадцатилетнему мальчишке, кто-то поверит да перечислит деньги. Планшет, конечно, «таинственному исполнителю желаний» заказал, и чтобы вместе с Настей куда-нибудь поехать в экзотическую страну – тоже зафиксировал. А ещё хотелось, чтобы мама с папой никогда не ссорились. Ромка очень переживал в такие моменты, хоть виду, конечно, не показывал. И, наоборот, очень радовался, когда они в обнимку сидели. А ссорились они обычно из-за какой-то тётки, которая работала вместе с отцом. Особенно когда отец уезжал с ней в командировку. Тётку эту Ромка видел, когда однажды заскочил к отцу на работу денег на экскурсию в Ледовый дворец попросить. Тётка эта на отца такими глазами смотрела!.. Ромка сразу понял: ревновала мать отца к ней не зря. Такая противная! Глаза, как у циркачки, чёрным раскрашены, разрезы на юбке чуть не до бедра, при ходьбе задом виляла – глаза б в её сторону не смотрели! Неужели она, и правда, отцу нравится? Он бы, Ромка, на такую … даже не взглянул. И отца при ней словно подменили. До смешного дошло: тот заикаться стал. А тётка эта будто нарочно: «Антошенька! Ты меня сегодня домой не подвезёшь?!». Да ещё принялась Ромку бананами угощать! Он такое брезгливое лицо сделал, что её ярко накрашенный рот перекосило. А когда Ромка заболел, командировки отца прекратились. И тётка эта ему больше домой не звонила. Мама успокоилась. И ссориться они с отцом перестали. Зато у обоих в глазах появился этот тягучий страх…
Интересно, какой Настя станет, когда вырастет? Неужели будет так же красить свои глаза и кокетничать с мужчинами? Да нет! Навряд ли. Она не такая. А глаза у неё и без раскраски красивые. Дядя Лёня говорит, что глаза – это зеркало души. Значит, душа у Насти тоже красивая. Да и не только душа. Вся она какая-то неземная. Среди халатов и пижам, в которые были одеты пожилые женщины, её ярко-голубой спортивный костюм смотрелся даже немного вызывающе. Когда Настя выходила из палаты, все находящиеся в коридоре больные невольно сверлили её любопытными взглядами. И у каждого в глазах застывал вопрос: «А эта-то прелестная девочка что здесь делает?».
Виделись теперь Ромка с Настей каждый день, и не только в столовой. Им разрешали гулять по больничному парку после «тихого часа» до ужина. Теперь он знал о Насте почти всё. И то, что мама у неё зубной врач, а папа – военный. И что у неё есть маленькая сестрёнка, Аринка, которой всего четыре года и она очень смешная. Знал, что учится Настя в специализированной языковой школе, изучает два иностранных языка: английский и французский. А ещё то, что ходит она в музыкальную школу, учится играть на фортепиано да ещё занимается вокалом. Когда всё успевает?! К иностранным языкам Ромку никогда не тянуло. Была нужда язык выламывать! Но Настя убедила, что для путешествий в другие страны знать иностранные языки необходимо. Да и новые компьютерные программы нынче все на английском. Ромка озадачился. Надо, конечно, английский этот подтянуть. Ромка ходил в один кружок, авиационный. Мог начертить модель любого современного вертолёта. Ну, и футбол, само собой, тоже любил. Только что теперь вспоминать о спорте? Когда голова раскалывается – не до игр. Чертежами вертолётов забивать голову Насте не хотелось, девчонка всё - таки. Какое ей дело до винтов, лопастей и моторов? Хотя, как оказалось, папа у неё военный лётчик. И Настя даже не раз в его вертолёте сидела. Ну, дела!
Однажды, гуляя с Ромкой по парку, Настя вдруг остановилась, испуганным взглядом уставилась на Ромку.
– Ты чего? – не понял Ромка.
– Пойдём в палату! Скорее! – дрожащими губами едва вымолвила она. – У меня, кажется, приступ начинается. Рука затряслась!..
Сначала Ромка растерялся, даже заикаться стал. А потом вдруг в голову пришла отчаянная мысль. Надо заставить её поверить в то, что приступа не будет. Ведь дядя Лёня говорил, что мыслительная энергия самая сильная на свете. Только надо в это верить. Он взял Настю за руку и повёл к скамейке. Усадив девочку, крепко сжал руками её запястье.
– Никакого приступа не будет! – твёрдо произнёс он голосом уверенного в своих познаниях профессора. – Поверь мне! Всё будет хорошо.
Настя недоверчиво молчала. Ромка понимал, что необходимо отвлечь её внимание, и показал рукой на голубей, что вальяжно расхаживали перед скамейкой.
– Ты когда-нибудь видела, как голуби целуются? – Настя отрицательно мотала головой. – А я видел! И как кони целуются – тоже видел. Знаешь, – плотнее прижался он к её плечу, – мне так хорошо с тобой рядом! Даже не знаю, что буду делать, когда ты уедешь… – Настя притихла, только дышала почему-то очень порывисто. А Ромку понесло: – У нас в школе таких, как ты, девчонок нет. Ты будто из другого мира. Не только красивая, ты очень добрая и умная. Знаешь, я теперь даже рад, что попал в эту больницу! Иначе бы не встретился с тобой…
А Настя вдруг резко повернулась к нему, одарив такой улыбкой, что у Ромки по спине побежали мурашки.
– Ромка! Ты волшебник! У меня ведь рука перестала трястись. Понимаешь?!!
– Ну вот, – ласково погладил он её по плечу, – а ты не верила! Пока я с тобой – никаких приступов у тебя не будет! Поняла? – и губами коснулся её плеча. – Только ты верь мне, ладно?
Так, в обнимку, они про сидели на скамейке до самого ужина. И почему-то ни о чём не хотелось говорить. Просто так вот: сидеть, сидеть… и чувствовать тепло друг друга. Но тут на соседнюю скамейку сели две старушки. К ним сразу слетелись голуби. Старушки стали кидать им кусочки хлеба. Голуби, толкая друг дружку, налетели на угощенье. И только один всё время оставался позади всех. Видно, у голубя было перебито крыло, потому что он волочил его по земле.
– Смотри, Настя, смотри! – возбуждённо зашептал Ромка, указывая рукой на птицу. – Наверное, в лапах у кошки побывал! Как же ему помочь?
– Давай медсестру попросим, пусть она его перевяжет, – быстро нашлась Настя.
А что? Идея! Но поймать голубя было не так-то просто. Он не верил в их благие намерения. Наконец голубь был в Настиных руках. Но всё пытался защищаться и больно клевал Настю в палец, пока Ромка не накинул на его голову свой носовой платок. Молоденькая сестричка, увидев прижатого к Настиной груди голубя, заверещала, не дав им и рта открыть:
– Да уйдите вы со своей птицей! У меня своих забот полно! Может, прикажите ещё мне грязного голубя в стерильную операционную отнести?
– Почему в операционную? Ведь есть и санитарная комната. Мы его подержим, а вы посмотрите, серьёзная ли рана? – не отступал Ромка.
– Ну и настырный ты парень! – обрушилась на него медсестра. – Это ж тебе не ветлечебница, а научно-исследовательский институт! – Но, взглянув в умоляющие глаза Насти, сменила вдруг гнев на милость: – Идите в санитарную комнату. Освобожусь – приду.
И не обманула, принесла и бинт, и йод, и скальпель. Они с Настей, закрыв глаза, четырьмя руками крепко держали голубя, чтобы тот не рыпался, не мешал девушке осматривать крыло. А сестричка быстро и ловко делала своё дело. Когда крыло было перевязано, она улыбнулась Ромке:
– Упрямый! Далеко пойдёшь! И вкус у тебя хороший, – кивнула она в Настину сторону. Заметив её смущение, тактично сменила тему: – Не вздумайте голубя в палате держать. Мне за это знаете, что будет?!
Тут к ним подошла санитарка. Увидев раненого голубя, любезно предложила:
– Давайте я его домой заберу. У меня внучка на каникулах. Вот у неё радости будет! А как поправится да летать начнёт, снова сюда, в парк, принесу.
Ромка и Настя облегчённо вздохнули: мир не без добрых людей!
И за ужином молчали, тайком обмениваясь многозначительными взглядами. И это не могло остаться незамеченным. Дядя Лёня, шутливо подмигнув дяде Васе, спросил:
– Что это, друг мой Василий, с нашими ребятами стряслось? Не знаешь? – И сам себе ответил: – Между ними какая-то тайна, о которой нам с тобой и не дано узнать. – Они с Настей, не сговариваясь, разом опустили вспыхнувшие лица. – А дядя Лёня продолжал, как всегда эффектно, вопрошать: – Что с вами, юные заговорщики? Где были? Что делали? Ну-ка признавайтесь!
Ромка пожал плечами, для пущей важности ёрзая на стуле.
– Да, ладно вам, дядь Лёнь, нас пытать! Гуляли в парке, болтали о пустяках, голубей кормили. А одному даже помогли. У него крыло поранено было. – И совсем по-взрослому усмехнулся: – Вы закусывайте шустрей, закусывайте!
– О-о-паньки! – хохотнул дядя Вася. – Два ноль в его пользу! Вот и тронь такого…
А в палате в тот вечер Ромка вдруг стал расспрашивать дядю Лёню о том, как он познакомился с женой, Людмилой Петровной. И тот впал в такие откровения!..
– В шестнадцать влюбился я …в первый и в последний раз. Работал тогда в театре, рабочим сцены: квадратное катал, круглое носил. Спектакли смотреть любил до умопомрачения. И особенно те, где Людмила играла главные роли. Она ведь была звездой в Прибалтике. Старше меня была на целых двенадцать лет. Ребёнок у неё уже был, и муж – главный режиссёр. А я удила закусил!.. Глаз с неё не сводил. А гипноз взгляда, будь то человека или даже зверя какого, – огромной силой обладает. Стала и она на меня поглядывать. Словом, оба загорелись! И огонь этот погасить было уже невозможно. Так-то мы ведь с ней почти и не общались. Потому как не пересекались. А когда? У них, у актёров, свои тусовки. Мы – звукооператоры, художники, костюмеры, гримёры и уж тем более всякий технический персонал типа меня – им были не ровня. Тем более что у неё ещё и муж под боком. И тут гастроли подстатились, в один из южных городков. А у неё сын малолетний заболел. Мужу пришлось на больничный выйти, с ребёнком дома остаться. Спектакль гастрольный уж много раз шёл. Без режиссёра обошлись бы, а вот без главной героини… – куда там! В поезде только впервые разговаривать с ней начал. И, как верный пёс, всегда был у ноги. То чемодан на верхнюю полку поставлю, то постель достану, то из ресторана что-нибудь принесу. Нам, помню, тогда солидные командировочные выписали. И решил после спектакля пригласить её в ресторан. До сих пор не пойму, как у меня на это смелости-то хватило?!! Видно, здорово внутри горело! Не знаю, что бы сделал с собой, если бы она отказала, посмеявшись надо мной. Может, руки бы на себя наложил. Не веришь? – взглянул он на Ромку. Но Ромка слушал дядю Лёню с таким волнением, что даже голосом осип и не смог слова произнести. Дядя Лёня усмехнулся в усы и продолжал: – Делать этого, конечно, не следует, потому как грех великий, но это я к тому, что любовь порой делает человека безумным. Что творил – до сих пор вспомнить стыдно. По-русски говоря, нажрался я в том ресторане до чёртиков. До того перед ней довыпендривался. И до сих пор глаза её помню, какими смотрела она на меня, безумца, в тот вечер. Столько в них было намешано: и интерес, и жалость, и смех. Официанту в порыве показной щедрости чуть не половину командировочных на чаевые выложил. А когда в гостиницу плелись, ноги мои меня подвели: не идут и всё. Присели на скамейку. И начал я объясняться ей в любви. На колени перед ней встал, артистично так подол её платья целую, а самого крутит-вертит от выпитого. Склонил голову к подолу и… , короче, вырвало меня. А она вместо того, чтобы по морде мне, юнцу паршивому, надавать, чуть ли не на себе понесла меня в свой номер, чтобы, значит, холодным душем меня, обормота, отрезвить да одежду постирать. В наших-то номерах условия были скромными. А она – звезда! К тому же – жена режиссёра. У неё – люкс со всеми удобствами. Вот так у нас всё и началось, с этой поездки. Что потом было, рассказывать не стану, мал ты ещё для этих страстей. Скажу одно: всю жизнь свою одну её любил и боготворил! Такое, брат, в жизни бывает!..
Дядя Лёня замолчал, достал свою сигару, закурил. Следя за кольцами ароматного дыма, вспоминал, наверное, те давние дни, потому как по задумчивому лицу блуждала блаженная улыбка. Ромка не утерпел, нарушил молчание вопросом:
– Дядь Лёнь! А как же муж?
– Развелась она с мужем, мальчика её я усыновил. Пятьдесят лет вместе, душа в душу, прожили. Никогда ей не изменял, хоть всякие красотки за мной увивались. Им, артисткам, в таланте обольщения не откажешь. Но я любовь на дешёвый флирт никогда не разменивал. И никто не может меня ни в чём упрекнуть. А как Людмила моя заболела – волосы на себе рвал от горя. Сам ухаживал за ней, до последнего дня. Стиральная машина день и ночь жужжала, когда она с постели подниматься перестала. На похоронах, как в тумане, пребывал. И до сих пор не верится, что её больше нет. Открываю утром глаза… и первым делом смотрю на её постель. Только заправлена она. И нет больше на подушке кружев её золотистых волос. Не хочется мне, Ромка, белый свет коптить без любви. Потому как настоящая любовь даётся человеку в жизни один раз. Не вижу я своего будущего без неё – и всё! К тому же заболел я сразу после её кончины. Всё та же болячка. И самое страшное для меня – обузой семье сына приёмного быть! – Дядя Лёня замолчал, низко опустив голову. Потом спохватился и, виновато взглянув на Ромку, извинился: – Прости ты меня, старика, за исповедь горькую эту. Что делать, коль выпала нам такая доля: быть друзьями по несчастью? Тебе двенадцать, а мне – семьдесят два. Вот как жизнь людей сводит: мне уж шестьдесят стукнуло, когда ты родился. А теперь вот сидим, на равных о любви толкуем. Будто на перроне вокзала жизни: только ты свою любовь встречаешь, а я – провожаю. С другой стороны взять, кто ещё с тобой об этом деликатном деле и поговорит? Вижу ведь, в любви ты весь. А любовь, она, бывает, и лечит, и калечит. Кого чем, знаешь, одарит. Многое, конечно, от самого человека зависит. Вот я почему-то верю, что всё у вас с Настенькой будет хорошо: и со здоровьем, Бог даст, и в отношениях ваших. Потому как чувства у вас друг к другу светлые, искренние, чистые…
Ромка даже подскочил на постели.
– Дядя Лёнь, а как ты про нас с Настей догадался? – и затаил дыхание в ожидании ответа. Не пропустить бы что, ведь в вопросе щекотливом таком переспрашивать не будешь.
– Да по глазам… как ещё? А уж когда сегодня из парка вернулись, сразу видно было, что стрела Амура каждому сердце пронзила. Или не так?
Ромка вздохнул, но поддакивать не стал. А уста уже жёг ещё один важный вопрос:
– Дядя Лёня, у Насти сегодня чуть было приступ не случился. А я крепко её руку сжал, и … сказал, что приступа не будет! И у неё всё прошло. Может такое быть?!
– Может! – безо всяких сомнений заверил дядя Лёня. – Потому что она верит тебе. А любая вера – великая сила! Ты не смотри, что у меня выпито немного, я всегда истинные вещи глаголю. И про тридцать три желания, кстати, – тоже. Все они исполнятся. Это я тебе обещаю! – ударил он себя по груди рукой. – И неожиданно для Ромки вдруг резко закончил вечер откровения. – А теперь спи, давай! Уж полночь скоро. А мне завтра с утра на сложную процедуру, от которой многое будет зависеть…
Но какое там «спи»!!! Ромке было долго не уснуть. Перед мысленным взором лицо Насти. И её счастливые глаза: «Ромка! Ты – волшебник!»
На другой день перед обедом в палату заглянула незнакомая Ромке медсестра и взволнованно спросила:
– Кто у вас тут Роман Янтарёв?
– Я-а-а, – неуверенно протянул Ромка.
– Беги в седьмую палату! Тебя Настя зовёт! Да поскорее! У неё, кажется, приступ начинается!
Ромка ринулся в коридор. А в голове слова дяди Лёни: «Потому что она верит тебе! А любая вера – великая сила!».
Настя, бледная и испуганная, сидела на постели. Правая рука у неё сильно подрагивала. И это было видно невооружённым глазом. В палате была только одна лежачая старушка, которая шептала какие-то молитвы, произнося Настино имя. Ромка подбежал к девочке, крепко сжал её правую руку, приобнял за плечи и сказал твёрдо и уверенно:
– Успокойся, Настя! Сейчас всё пройдёт!
И снова она, как в тот вечер, доверчиво прижалась щекой к его груди. И затихла, закрыв глаза. Медсестра, с удивлением наблюдая за этой картиной, только головой покачала. Приступа не случилось. И снова Настя сияла. И снова обласкивала Ромку благодарным взглядом. Хотя, как показалось Ромке, была в этом взгляде не только благодарность…
Слава о «новоиспечённом лекаре» разнеслась по всему отделению. И однажды к Ромке пришла лечащий врач Насти.
– Ну что, будем знакомиться, коллега? – с улыбкой протянула она ему руку. – Меня зовут Елена Павловна. А Вас?
– Роман, – солидно произнёс Ромка, выжидающе поглядывая на женщину. На вид она была возраста его мамы. Только уж больно самовлюблённая. Вон как глазами играет!..
– Настя сказала, что вы умеете предупреждать её приступы. Стоит вам взять её за руку, как дрожание руки проходит, и она успокаивается. Вы можете рассказать, отчего это происходит? Или сами не знаете?
Ромка какое-то время молчал, исподлобья изучая её взглядом. Стоит ли ей рассказывать про силу мыслительной энергии? Она врач, поверит ли? Заметив лёгкую усмешку в её раскосых глазах, пожал плечами:
– Сам не знаю.
– А, может быть, вы с Настей нас разыгрываете? Признавайтесь, юный Ромео!
Пытливый взгляд её скользил по Ромкиному напряжённому лицу. А в него как бес вселился. Не хотелось открывать душу этой высокомерной особе. И всё тут!
– Как хотите, так и считайте! – мрачно произнёс он. – Мне Вам больше нечего сказать!
– Ух, какое у вас, молодой человек, достоинство! – хотела она потрепать его по голове. Но Ромка вовремя отклонился. Накрашенные губы Елены Павловны собрались в красивый цветок, и всё лицо выражало крайнее удивление.
– Ну, ладно, Роман, ладно, не обижайтесь. Это хорошо, что Насте помогает одно Ваше присутствие. Но как ей дальше жить без Вас? – как-то натянуто засмеялась она. – И что по этому поводу мне сказать её родителям? Чтобы позволили дочке в одиннадцать лет выйти за Вас замуж?!
Ромка вздохнул, потупил взгляд. Что она ёрничает?! Он и сам не знал, что будет с ними дальше. Но дядя Лёня уверял, что всё будет хорошо. А дяде Лёне Ромка верил!
И снова они с Настей гуляли в парке. А что ещё он мог ей предложить?
Никогда ещё не доверял он ни одной девчонке столько своих секретов! Даже рассказал о своих записанных в блокнот желаниях. Настя слушала без улыбки, с самым серьёзным видом. Изумрудные глаза её сделались тёмными и стали ещё больше. А он, как одержимый, выкладывал ей всё, что понял из слов дяди Лёни о силе мысленного настроя человека.
– Своими мыслями мы создаём своё будущее. Если человек не верит в своё выздоровление, он никогда не поправится. И наоборот. Иногда актёр так войдёт в свою роль больного человека, что, действительно, заболевает. Вот какая сила у концентрированной энергии человеческой мысли! И потому даже со сжатыми от боли зубами нужно твердить себе: «У меня всё будет хорошо!». Вот, к примеру, начинается у тебя приступ – а ты возьми и тверди сама себе: «Я – здорова! И всё у меня хорошо!». Ты ведь про гипноз слышала? – Настя кивнула. – Каждый человек может сам себя загипнотизировать. Вернее, – тут Ромка замялся, поняв, что перегнул палку, – …конечно, не каждый, а только тот, кто в это верит! В вере человека его сила! Ты, Настенька, в это веришь?
– Да! – прошептала она, прильнув головой к его груди. Парк закружился в Ромкиных глазах. Он крепко обнял Настю, прижал к себе. Хотел, было, поцеловать в губы, но не решился. Вдруг не получится? Ведь ни с кем не целовался ещё…
А когда прощались после ужина, он тихонько сообщил ей:
– Завтра у меня последний укол и контрольные снимки. Вот увидишь, у меня тоже всё будет хорошо. Это я тебе обещаю! – И, по примеру дяди Лёни, ударил себя кулаком в грудь.
Сложная дяди-Лёнина процедура радостных вестей ему не принесла. Весь вечер он пребывал в каком-то гнетущем молчании. Как выразился за ужином дядя Вася, «был не в духах». Сидя в кресле, что-то долго и сосредоточенно писал.
– Дядь Лёнь, – игриво спросил Ромка, – никак вы мемуары взялись писать?
Тот отложил лист бумаги в сторону, закурил трубку и долго, задумавшись, молчал. Потом встал, принялся нервно ходить по палате.
– Письмо тебе пишу, – наконец признался он.
Ромка опешил. И даже рот его от удивления открылся.
– Как это?
– Потом узнаешь, – спокойно заверил дядя Лёня. – Мне ведь исповедоваться больше некому – кроме Бога да тебя.
– А почему у вас настроение такое плохое? Вам процедуру-то эту … ну, как её там… делали?
Дядя Лёня как-то неопределённо кивнул. Ромка, ничего не поняв, стал бомбить вопросами.
– Что врачи-то сказали? Каков результат? Когда домой выпишут?
– Домой? – почему-то переспросил дядя Лёня. – Домой выпишут на той неделе. Седьмой курс лечения закончился. Но опухоль в мозгу не уменьшилась, а наоборот... На операцию надеялся…. Но делать её нейрохирурги не берутся. А, значит, дело моё – труба! Такие вот дела! И эта выписка домой меня, друг мой Ромка, совсем не радует. Что хорошего ждёт меня дома? Кому я там нужен?! – Взглянув на Ромкино расстроенное лицо, грустно подмигнул: – Давай-ка, друг, закроем эту плаксивую тему. – И быстро, по-деловому, перевёл разговор. – У тебя, говоришь, завтра контрольные снимки? – Ромка кивнул. – Вот и хорошо. Буду знать результат. Ты ведь мне почти родным стал!
– Дядь Лёнь, а вы ещё будете в театре играть? – зачем-то спросил Ромка. – Я так хочу на вас в спектакле посмотреть…
Дядя Лёня лишь грустно усмехнулся.
– Последняя роль будет сыграна в этой палате!
– Почему?! А как же театр?
– Какой театр, друг мой Ромка?!! На сцене во время спектакля икать не будешь. Слепну, глохну я, понимаешь?!! А если боли начнутся? Что тогда?!! Да что я завелся? – спохватился он. – Ты-то тут при чём? – и умоляюще взглянул на Ромку. – Знаешь, больше ни о чём меня не спрашивай, ладно? А то, не дай Бог, наговорю всякого, о чём потом жалеть буду. Не ровня мы с тобой, чтобы так откровенничать. Тебе о жизни думать надо, а мне … – он не договорил, проглотил комок. – Короче, дай сосредоточиться и письмо дописать.
Ромка достал из тумбочки книгу. Включил ночник. И больше в этот вечер они не общались.
А на другой день дядю Лёню повезли на какие-то дополнительные обследования ещё в один институт. А Ромке делали контрольные снимки, после описания которых Лилия Сергеевна влетела к ним в палату сама не своя от эмоций.
– Ну, парень, пляши! В сорочке родился! Полная ремиссия! Это надо же! С первого курса лечения такой результат! Потрясающе! – и кинулась его обнимать. – На той неделе будем готовить к выписке. Звони родителям. Облегчи им душу. Пусть во вторник приезжают.
А у Ромки в душе началось полное смятение. Домой, конечно, хотелось, что там говорить! Но тогда придётся расстаться с Настей!.. И от одной этой мысли его охватывала такая досада! Побежал искать Настю. И столкнулся с ней в коридоре. Она тоже спешила к нему навстречу. Глаза её сияли радостью.
– Ромка! Меня выписывают скоро! Болезнь эта здесь не лечится. Врач сказала, что приступы могут и не повториться. Так что ты был прав. А у тебя как? – посерьёзнила лицом она.
– «У тёти Сони плохого не бывает!» – подражая дяде Васе, паясничал он. – Всё отлично! Снимки хорошие! Меня тоже выписывают! – и, схватив Настю за руки, они закружились по коридору, как это делают совсем маленькие дети.
Дядя Лёня появился в палате только после «тихого часа».
– Дядь Лёнь! Дядь Лёнь! – загорланил Ромка. – Ты был прав: у нас с Настей всё хорошо. На той неделе обоих выписывают. Уже маме позвонил. Она даже заплакала от радости. Представляешь?! У меня, понимаешь, ремиссия !..
Дядя Лёня посветлел лицом.
– Вот, и слава Богу! Значит, будем сегодня праздновать! Мальчишник устроим.
На «мальчишник» собрались, как всегда, перед ужином. Дядя Вася принёс в палату пакет, в котором брякали бутылки.
– А таблетки, какие просил, достал? – строго взглянул на него дядя Лёня. Тот как-то виновато промямлил: – Достать-то достал, только куда тебе столько? Спросил бы у медсестёр…
– Моё дело! – оборвал дядя Лёня, доставая кошелёк.
– Тревожит меня, Лёньчик, твоё настроение, – покачал головой дядя Вася, и лицо его сморщилось. – Больно взгляд у тебя затравленный. Выбрось ты дурные мысли из головы. Живи днём сегодняшним. Прошёл день – и ладно! Не загадывай далеко, – и тихо добавил: – Все там будем…
– Может, ты и прав, Васёк… – задумчиво глядя на коньяк в прозрачной мензурке, произнёс дядя Лёня, – только насмотрелся я на муки Людмилы своей … врагу не пожелаю такого! Так что у меня, как у Гамлета: «Быть или не быть – вот в чём вопрос! Его решить едва ли…». И всё-таки счастливую я прожил жизнь!.. Актёр – великая профессия!
– Дядь Лёнь! – успел вскочить в паузу его монолога Ромка. – А что самое главное в вашей профессии?
Дядя Лёня стремительно поднял вверх указательный палец и, торжественно взглянув на дядю Васю, пафосно воскликнул:
– Ты посмотри, друг мой Василий, какая у нас молодёжь! Двенадцать лет – и такой философский вопрос! – Он перевёл свой восторженный взгляд на Ромку. – Сострадание и божественный талант перевоплощения, друг мой! Вот эти два качества делают актёра великим. И только такой актёр своей игрой может помочь слезами очистить душу даже самому последнему подлецу! И когда такой актёр, любимец публики, уходит из жизни, зрители провожают его в последний путь, стоя! Громкими и бурными овациями!!! Ульянов! Лавров! Миронов! Гундарева! Мордюкова! Я мог бы назвать тебе ещё сотню таких же великих имён, по которым скорбела вся страна. Потому что такие личности поднимают дух нации на должную высоту. И таким актёром, порой даже неосознанно, восхищается Зритель!
Тут дядя Лёня как-то резко обмяк, схватился за виски. Ромка с дядей Васей, тревожно переглянувшись, вскочили, чтобы подбежать к нему, но он выставил вперёд руку, останавливая их:
– Ничего, ничего! Голова закружилась. Сейчас пройдёт. Наливай-ка, Васёк. У меня тост хороший есть!
Дядя Вася наполнил мензурки. Дядя Лёня встал.
– Хочу выпить за нашу молодёжь! Наливай, Ромка, и ты соку в стакан. Чокнемся! Скрасил ты мои последние дни! Хороший ты парень! Дай Бог вам с Настенькой твоей здоровья на долгие годы, радости и благополучия. А меня, старика, не судите строго. Каждому своё!..
У Ромки в душе шевельнулась какая-то тревога. О чём это он? Почему сказал: «… меня, старика, не судите строго. Каждому своё!». Старается казаться весёлым, а взгляд такой вымученный, словно задумал что-то плохое... на что самому решиться трудно. Вон, и дядя Вася, хоть и выпил уже изрядно, а расслабиться не может. Тоже тревожным взглядом своим лицо дяди Лёни, как сверлом сверлит. И даже не балагурит, так непривычно молчит. И тут Ромку будто кто подтолкнул к действию. Озадачил щекотливым вопросом:
– Дядь Лёнь, а почему ты свои тридцать три желания не написал? Меня учишь, а сам?!
Тот только грустно усмехнулся.
– Да откуда ж я их возьму, если у меня их нет?
– А ты придумай! – настаивал Ромка.
– Э-э-э, нет!!! Перед высшими силами фальшивить нельзя. Враньё моё будет белыми нитками шито. Это мы на ЭТОМ СВЕТЕ можем обманывать друг друга, а на ТОМ… в такие игры не играют. ТАМ всё прозрачно, каждая мысль своим особым светом светится. Это ТУТ тело человека от стороннего взгляда кожей закрыто, а душе на ладони Бога прикрыться нечем…
– И даже жить не хочешь?!! – с ужасом, одними губами, прошептал Ромка.
Дядя Лёня ничего не ответил, только покачал головой.
– Да хватит тебе, Ромка, дядю Лёню своими вопросами пытать! – сердито выглянул на него дядя Вася. – Давайте сменим пластинку. Сами говорили, что плохое к плохому притягивается. И наоборот. А мысли… они ой как легки на подхвате! Стоит слову доброму появиться, как всякий мрак отступает.
– Дядь Вась, а ты-то сам в Бога веришь? – перекинул свои вопросы на него Ромка.
– Ну, Ромка, и назойливый ты, как слепень! Так и норовишь с какого-нибудь бока крови попить! – шутливо замахнулся на него дядя Вася. – Сейчас вот как щёлкну по твоей бритой голове! – Но не щёлкнул, хоть Ромка и вжал голову в плечи. А дядя Вася стал мысль, поданную Ромкой, раскручивать. – Я хоть в церковь не хожу, но за веру людей не осуждаю. Потому как какие-то высшие силы есть. Это точно. На даче у нас, по соседству, мальчонка один живёт, с дедушкой и бабушкой. Все его странным считают. Взрослый уже, пятнадцать лет, а всё какими-то детскими забавами потешается: то с деревянным луком на охоту в лес ходит, то драконов каких-то в колодце видит, то ворон из пневматического ружья отстреливает.… А в школе из класса в класс исправно переходит, то есть умом-то не слаб. Как-то раз приходит ко мне и говорит: «Хочешь, дядя Вася, тебе что-то интересное покажу?». Мне, хоть и некогда было, картошку окучивал, но на скамейку у крыльца присел, не хотелось парня невниманиием обидеть. И что вы думаете? Потирает он руки… достаёт из-за уха сигарету, подбрасывает в воздух и, не касаясь её, между ладонями удерживает. Сигарета эта вибрирует между рук, как щепка на волнах. А руки разведены в стороны на приличное расстояние, и на высоте полутора метров от пола. От напряжения по вискам у парня капельки пота потекли. А когда выдохся весь, сигарету мне протягивает. Устал я, говорит, нелёгкое это занятие! Я сигарету в руках кручу: ничего особенного. Сигарета как сигарета. Закурил. Нормальная. В душе диву даюсь, но виду ему не показываю. А что, спрашиваю, ещё умеешь? А он мне: «Дайте руку!». Я – подал. Он до запястья моего легонько так дотронулся. И что бы вы думали? На руке ожёг остался. Вот что это за феномен такой, скажи мне, Лёньчик?!
Дядя Лёня закурил сигару. Случай этот и его озадачил. Но философствовать на эту тему не стал. Шекспиром отделался:
– «Есть многое на свете, друг Горацио, что не подвластно даже мудрецам!».
И предложил «мальчишник» закрыть. На что дядя Вася, хоть нехотя, но согласился. Дядя Лёня был для него авторитетом.
А на другой день дядю Лёню стали мучить сильные головные боли. Он не встал на завтрак, а только мычал, мотая головой по подушке. Медсестра сделала ему какой-то укол. Он уснул. За завтраком Ромка спросил у дяди Васи:
– Дядя Вася, у дяди Лёни так болит голова от коньяка?
– Не похоже, – хмуро ответил тот. И больше ничего не добавил по этому поводу, хоть они с Настей долго смотрели на него выжидающе. Дядя Вася даже рассердился: – Нечего меня взглядами пилить! Жуйте давайте! Да марш на улицу! Не вашего ума это дело…
Проснулся дядя Лёня только после ужина. Ромка принёс ему тарелку с винегретом и рыбой в палату. Но дядя Лёня на любимый винегрет даже не взглянул. А через какое-то время, снова замычал от боли и попросил Ромку сбегать за медсестрой. Однако после укола спать не стал. Правда, глаза у него сделались какими-то пьяными, как после коньяка.
А когда его пришёл навестить дядя Вася, дядя Лёня грустно пошутил:
– Ну вот, мой друг Василий, теперь и на коньяк мне тратиться не надо. Распадается наша коньячная компания! Теперь мне допинг через шприц прямо в кровь вливают.
Дядя Вася, явно нервничая, достал из кармана сигареты и закурил, чего раньше никогда не делал. В палату тотчас заглянула медсестра. Видно, ей кто-то настучал. Строго погрозила пальцем:
– Немедленно выйдите из палаты! Иначе пожалуюсь лечащему врачу.
– Да ладно тебе, дочка, кричать! – незлобно огрызнулся на неё дядя Вася. – Хоть «лечащему», хоть «залечащему» сообщай! Нам теперь только перед Богом ответ держать. Другими авторитетами не запугаешь.
Но окурок погасил и, как-то особенно крепко пожав дяде Лёне руку, из палаты вышел.
В эту ночь Ромка долго ворочался на постели. Мучила непонятная тревога.
– Эй, Ромка, – окликнул его дядя Лёня. – Что не спишь-то? Выпей таблетку снотворного. Измотает бессонница…
Пол заскрипел под его шаткими шагами. Он протянул Ромке таблетку и стакан воды. Ромка отнекиваться не стал. Уже шёл третий час ночи. И в голове противно гудело. А дядя Лёня ласково погладил его по волосам.
– Спи, хороший мой! Как бы я был счастлив иметь такого внука. Да вот не дал Бог этой радости…
Тяжело вздохнув, он зашаркал ногами к своей постели.
В эту ночь Ромке приснился странный сон. Будто порыв сильного ветра разбивает окно их палаты. Волна урагана подхватывает дядю Лёню и засасывает его в тёмную тучу. Ромка в ужасе подбегает к подоконнику и кричит вдогонку ветру: «Дядя Лёня! Ты куда?!!». Но ответа не слышит. Под ногами зловеще хрустят разбитые стёкла. И хоть сон был жутким, но очнуться от него Ромка не мог. Веки, будто клеем намазанные, не открывались. Сквозь пелену слышал чьи-то быстрые шаги, встревоженные мужские голоса, скрип каталки, но проснуться не мог.
Открыл глаза он поздно. Судя по солнцу, часов около двенадцати. На тумбочке стояла тарелка с кашей. Ничего себе! И завтрак проспал. Что ж его дядя Лёня не разбудил? Но вместо дяди Лёни увидел пожилую санитарку, которая снимала бельё с дяди-Лёниной постели.
– Проснулся, касатик? Ешь, давай! Может, кашу-то подогреть?
Но Ромка перебил её вопросом:
– А дядя Лёня где?
Она почему-то долго не отвечала. Ромка уже открыл, было, рот, чтобы повторить вопрос, но санитарка как-то странно посмотрела на него.
– Нет больше дяди Лёни. Умер этой ночью.
Ромка, готовый уже, было, встать с постели, прямо-таки вжался в матрас. Что она такое говорит? А, может, это всё тот же жуткий сон? Крепко зажмурил глаза, затем снова открыл. Санитарка не исчезла. Теперь уже заправляла постель чистым бельём.
– Вы что так шутите? – прошептал Ромка.
– Какие там шутки! – отмахнулась она. – А я не осуждаю его. Тяжело больному жить…
Ромка уткнулся лицом в подушку. Горло сдавило так, что стало тяжело дышать. И слёзы каким-то горьким комком запеклись внутри, не в силах прорваться наружу. Санитарка, закончив своё дело, подошла к его постели, провела шершавой рукой по спине.
– Ты поплачь, сынок, легче будет. А дяде Лёне там лучше… поверь мне. Он какое-то письмо тебе оставил. Вот оно, на тумбочке.
Ромка вскочил так резко, что женщина испуганно отпрянула в сторону.
– Вот сумасшедший! – и, качая головой, направилась к двери.
А Ромка дрожащими от волнения руками распечатал конверт, на котором красивым дяди - Лёниным почерком было выведено крупными буквами: «МОЕМУ ЮНОМУ ДРУГУ РОМАНУ ЯНТАРЁВУ»». Письмо было небольшим. Ромка прямо-таки впился в строчки глазами: «Прости меня, Ромка, за душевную слабость! И не слушай тех, кто меня будет осуждать! Не хочу быть кому-то в обузу. А всё идёт к тому!.. Да и нет у меня больше радости в жизни. Прошло моё время! А у вас с Настей будет всё хорошо. Я ОТТУДА буду вам помогать. И не забывай про свои тридцать три желания. Они непременно сбудутся! Это я тебе обещаю! Кстати, кладу в твой блокнот с записями желаний свою банковскую карту. Напротив твоего желания о путешествии в другую страну я записал код, по которому ты можешь в банкомате получить с карты деньги. Их не так много, но на одно путешествие вам с Настей хватит. И помни: подарки нужно уметь принимать, тем более, если они… от всей души! С тем и обнимаю тебя, твой дядя Лёня».
Прочитав письмо, Ромка подскочил к тумбочке и достал блокнот с записями желаний. Открыл – из блокнота ему на колени выпала банковская карта. Он с каким-то отчаяньем отшвырнул её в сторону. И стал быстро перечитывать свои записи. Дойдя до цифры тридцать три, беспомощно опустился на пол. Среди тридцати трёх его желаний не было записи о том, чтобы поправился дядя Лёня. И тут Ромку прорвало! Он не заплакал, а взвыл, да так громко и безутешно, что голуби, беспечно клевавшие хлеб, покрошенный санитаркой на подоконник, испуганно вспорхнули. Как мог он забыть про дядю Лёню?!! Забыть про того, кто зажёг в его душе веру! И теперь дяди Лёни нет!!! И ему, Ромке, всю жизнь будет не простить себе этого! И губы исступлённо зашептали: «Прости ты меня, дядя Лёня! Прости, пожалуйста! – Я всё понял! Я…я…я…». Но слова куда-то пропали. И всё вокруг расплылось в горьких Ромкиных слезах. Но вот его рыдания стали тише, всхлипывания реже, голова бессильно опустилась на грудь. Ромка впал в какое-то забытьё. И снилось ему, будто в палату вошёл дядя Лёня, как всегда, с сигарой в руках…. Подошёл к Ромке и покачал головой, поднимая с пола свою банковскую карту: «Э-э-э! Друг ты мой, не дело это! Отказываются от подарков люди с большой гордыней. Запомни это! И слезами душу мою не трави! Понял? Помнишь, я тебе говорил, что любое происшествие нужно принимать с достойным спокойствием, держа под строгим контролем глупые эмоции?». Он ласково погладил Ромку по бритой голове. И Ромка уловил приятный запах его сигары. А когда открыл глаза, увидел перед собой… Настю. От её волос шёл тонкий запах духов. Она нежно гладила его по голове. Забыв про сон, Ромка улыбнулся, но улыбка на его лице погасла, как только на глаза попалось дяди Лёнино письмо, что лежало на полу рядом с ним. Он без слов протянул его Насте. Говорить не хотелось. Да и о чём? Вопросов у Ромки не возникало. Клипы воспоминаний укладывались в вполне понятную картину.
Настя прочитала письмо, осторожно подняла с пола банковскую карту, покрутила её в руках.
– Знаешь, Ромка, я думаю, что подарок дяди Лёни ты всё-таки должен принять.
Ромка молчал. Настя положила карту в его блокнот. А блокнот – в тумбочку.
Перед обедом в палату заглянул дядя Вася. С минуту молча смотрел на зарёванного Ромку, стоя в дверях. Потом тихо произнёс:
– Эй, голубки! Трапезничать пора.
И хоть было сказано это, вроде бы, шутливо, но улыбки в дяди- Васиных глазах не было. Ромка с Настей промолчали. Тогда он вошёл в палату, подошёл к тумбочке дяди Лёни и, присев на стул, достал из кармана шкалик с коньяком.
– Я, с вашего позволения, помяну душу грешную нашего Леонида Ивановича. Яркий и мудрый был человек. Царствие ему Небесное! И земля пухом! – Задумчиво глядя куда-то в окно, ещё тише добавил: – Прости, ты меня, милый Лёньчик, коли было что меж нами не так!
Одним махом выпил содержимое мензурки и долго держал руку у рта, глядя куда-то в пол. Потом вытер рукавом пижамы взмокшие глаза.
Ромке почему-то стало обидно за дядю Лёню. Друзья ведь были…. Почему дядя Вася так спокойно говорит сейчас: «Царствие ему Небесное! И земля пухом!» Неужели к старости люди становятся такими равнодушными ко всему? И даже к смерти близких людей…. А, может, просто не хочет расстраивать его, Ромку? Понимает, как будет ему тяжело ночевать в палате одному. И тут дядя Вася, будто прочитав его мысли, предложил:
– Давай, Ромка, я останусь сегодня ночевать у тебя, а? – посплю на дяди - Лёниной кровати. А то ведь как тебе тут одному? С сестричками я договорюсь. Они ведь всё понимают…
Ромка согласно кивнул и обнял Настю за плечи. Она погладила Ромку по руке. Дядя Вася понял: мешать им не надо. В столовую отправился один.
И тут к окну подлетел голубь, присел на край подоконника. Он был очень похож на того, которому они втроём перевязывали крыло. Не сговариваясь, Ромка с Настей устремились к окну. И голубь не испугался, не улетел. Настя побежала в столовую попросить кусочек хлеба. А у Ромки мелькнуло в голове: «Прилетел поддержать их в горе! Добро-то, оно помнится!». А голубь, тем временем, склонив голову набок, внимательно разглядывал Ромку живыми бусинками своих чёрных глаз. А потом… заворковал. Ромке сделалось смешно: видно, пообщаться хочет. Но ошибся. Так он подзывал свою сизую голубку. Покружив над подоконником, она приземлилась рядом с другом. Ромка поражённо покачал головой. Ах, вот оно что! Захотел познакомить со своей избранницей?! А Настя уже несла хлеб. Раскрошив его на мелкие кусочки, стали подкидывать крошки птицам. Но голубь клевать не стал. По-джентльменски угощал свою подругу. Вот он, пример истинного мужского достоинства!
А на «тихом часе» к Ромке в палату зашла Лилия Сергеевна. Присела на краешек кровати и положила руку ему на плечо.
– Ты, Ромка, будь мужчиной! Дядю Лёню не вернуть. Не сегодня, так завтра бы это случилось. Серьёзная у него была болезнь, неизлечимая. Я утром приходила, но ты так крепко спал, что не стала будить. А потом закрутилась во всех этих делах…. Может, тебя в другую палату перевести?
Ромка покачал головой.
– Дядя Вася собирался ко мне вечером прийти. Разрешите ему у меня остаться!
– Конечно! Конечно! – закивала она. – Какой разговор?! Ну, я пойду? – зачем-то спросила Лилия Сергеевна, будто Ромка мог ей это запретить. Грустно улыбнувшись ему, она быстро встала и исчезла за дверью.
А поздно вечером, когда в палате выключили свет, Ромка спросил дядю Васю:
– Дядь Вась, а почему ты сказал: «…помяну душу грешную»? Дядя Лёня, что, по своей воле из жизни ушёл?
– Почём я знаю, – горько вздохнул тот. – Всякие мысли у него в голове возникали. А решился на такое или нет – только врачам при вскрытии будет известно. А они ничего не скажут. И правильно сделают. Кому теперь какое дело? Ну, а по поводу греха, так это как посмотреть. Грешнее, может, и себя, и близких людей мучить. На войне вон тоже смертельно раненные бойцы друзей просили себя пристрелить, чтобы избавить от невыносимых мук. Ведь тогда, кроме спирта, никакого другого обезболивания не было. А другие тяжёлые раненые из последних сил с гранатой под вражеские танки бросались, чтобы врага уничтожить и себя от страшных болей освободить. Сегодня проблема эвтаназии во многих странах обсуждается. Допускать такое или нет?
Ромка даже привстал на локтях.
– А что это такое, эвтаназия?
– Когда безнадёжно больной и страдающий от боли человек просит врачей себя умертвить. И просьбу его удовлетворяют. Только палка-то о двух концах…. Официально разреши такое – криминал под это дело всякого натворить может!.. По православным канонам самоубийство, конечно, считается великим грехом, за который перед Богом душа строгий ответ держать будет. Так что не мы, люди, друг друга судить должны. Бог нам всем судья! К тому же, всех одной гребёнкой чесать нельзя. Ситуации разные бывают. Смертельно больной и страдающий от дикой боли человек на себя руки наложил – это одно, а молодой да здоровый жизненных испытаний испугался – другое. А у дяди Лёни могло и кровоизлияние произойти. Метастазы в мозгу уже были. Ой, да что мы, на ночь глядя, тему завели. Возьми-ка лучше хорошую книжку почитай.
Но какое там «почитай», когда душа разрывалась на части. И он рассказал дяде Васе про тридцать три желания, среди которых не было… про дядю Лёню… и про его письмо, и про банковскую карту. На что дядя Вася сказал так:
– Никакое твоё желание не спасло бы дядю Лёню.
– Почему? – обидчиво насторожился Ромка.
– Да потому что дяди Лёнино желание уйти из этой жизни было куда сильнее. А он был не простым человеком, личностью, причём очень сильной!
Так что не казни себя, Ромка. Не твоя это вина. А деньги с банковской карты сними. Это последнее завещание покойного. Оно должно быть исполнено! А теперь давай спать. Для меня ведь тоже его смерть – удар под дых! До обеда к тебе зайти не мог решиться. Стыдно бы мне было при тебе, мальчишке, сопли распустить.
Дядя Вася открыл тумбочку и, глотнув коньячку, долго молчал, уставившись взглядом куда-то в темноту. Молчал и Ромка, заложив руки под голову. Потом дядя Вася включил ночник, вынул из тумбочки дяди - Лёнину книгу и, тяжело вздохнув, вслух прочитал название:
– «Вильям Шекспир. Пьесы».
Из книги выпали какие-то бумажки. Они рассыпались по полу. Ромка проворно вскочил и стал подбирать пластинки из фольги. Это были таблетки.
Дядя Вася обрадовался им, как маленький.
– Ромка! Ты погляди! Не стал Лёньчик их принимать! Не взял греха на душу! Слава тебе, Господи! Камень с моей души упал. Стало быть, кровоизлияние…
И снова полез в тумбочку за коньяком.
В эту ночь Ромка долго не мог заснуть. Куда только не носили его вездесущие мысли. А когда стал задрёмывать, привиделся театральный зал: на сцене, среди траурных венков, в старинном кресле-качалке сидел дядя Лёня и махал рукой почему-то плачущим зрителям.
Молчал и Ромка, заложив руки под голову. А когда стал задрёмывать, привиделся ему театральный зал, венки на сцене и бурные овации плачущих зрителей.
За Настей и Ромкой приехали родители в один день. И это тоже было каким-то добрым знаком. Ромке трудно было представить себя в больнице без Насти… и без дяди Лёни. С ума сойти можно! Сначала разговаривал с родителями в палате, рассказал им про Настю, про дядю Лёню. Отец подарил ему планшет. А потом вышли погулять в парк. На скамейке сидела Настя, ждала родителей, которых задержали врачи в ординаторской.
– Ма! Па! Это Настя. Мы дружим! – подбежал к ней Ромка.
И других слов не нашлось. Мама первой протянула Насте руку.
– Очень приятно! И имя у тебя, Настенька, такое красивое! Нам Рома о тебе много доброго рассказывал.
Настя быстро вскочила со скамейки. И, пожимая руку, смущённо опустила голову. Папа подал ей руку с молчаливой, но очень приятной улыбкой. Ромка чувствовал, что Настя родителям понравилась.
– Мы попрощаемся, ладно? – взглянул на родителей Ромка и, взяв Настю за руку, повёл её по дорожке вглубь парка. А когда скамейка, на которую присели родители, скрылась из виду, он остановился.
– Ты пиши мне, хорошо? – попросил Ромка, нежно гладя девочку по волосам. – Я так без тебя скучать буду! Никогда не забуду тебя!
Ромка осторожно притянул к себе Настю, крепко обнял. Она, как всегда, доверчиво прислонилась головой к его груди. Вьющиеся волосы её щекотали кончик Ромкиного носа. И, наверное, от запаха этих тонких духов у Ромки куда-то поплыла голова.
– Ты ведь приедешь к нам, правда? – дрогнувшим голосом прошептала Настя.
– Конечно! Какой разговор?! И ты к нам приедешь, я знаю. Давай не будем грустить, ведь всё у нас в руках. Не думаю, что родители будут против наших встреч.
В этом Ромка не ошибся. Вернувшись к скамейке, они с Настей увидели, как мило общаются их мамы, как, чуть в стороне, увлечённо о чём-то беседуют папы. Значит, уже без них познакомились. Это хорошо! В этикете Ромка силён не был. Официальные церемонии знакомств и прощаний давались ему с трудом. И он старался их избегать.
Почему-то вспомнилось, как знакомились с дядей Лёней. Когда Ромка с папой впервые вошли к нему в палату, дядя Лёня радостно потёр руки:
– Э-э-э! Кого я вижу! Привет, Антон! Сколько лет, сколько зим? Сына мне на воспитание привёз? Одобряю. Плохому не научу. Как вас величать, молодой человек? – вставая с кровати, протянул он Ромке руку.
– Роман, – буркнул Ромка, не понимая, чему радуется этот бритоголовый старик.
– А чего ты такой дутый? – резко перейдя на «ты», не отставал от него дядя Лёня. – Конечно, здесь не санаторий и не пионерский лагерь, но условия, надо сказать, не самые худшие. К тому же, я – профессиональный актёр. Между прочим, если верить прессе, очень даже талантливый, а значит, со мной не соскучишься. – Видя, что Ромка не больно-то клюёт на его «клоунаду» и с тоской поглядывает на отца, уже более серьёзно добавил: – Без родительской опёки в твоём возрасте побыть полезно. Раньше отроков двенадцати лет уже нарочно «в люди» отдавали, чтобы всякого баловства избежать, чтобы чужие уму-разуму учили. Ну да много тебе внимания, друг мой Ромка Янтарёв, – и перевёл взгляд на Ромкиного отца. – Сам-то как? Работаешь всё там же?
И мужчины заговорили о чём-то, Ромке совсем не интересном. А он стал угрюмо рассматривать палату. Санузла в палате не было, зато был холодильник и телевизор, мягкий диван, кресло, обеденный стол с микроволновкой. У каждой кровати – тумбочка с настольной лампой. Значит, по ночам читать будет можно. Словом, сносно. По крайней мере, чисто и уютно. Правда, в нос лез какой-то лекарственный запах. Но к запахам, как он слышал, люди быстро привыкают. А когда вышел провожать отца, тот сказал:
– Леонид Иванович – очень известный у нас в городе актёр и режиссёр. И вообще, яркий и интересный человек. Нам по работе пересекаться приходилось. Тебе он понравится, я знаю. Так что, нос выше держи. Настроение окружающим людям своим угрюмым видом портить нельзя. У каждого свои проблемы. Тем более в больнице…
Говорил, а у самого во взгляде была такая тоска, словно навек с Ромкой прощался. Хорошо ещё, что отец его в этот институт привёз, а не мать. Та бы тогда не такую сырость развела.
А когда вернулся в палату, дядя Лёня стал ему рассказывать о своей собаке. Сначала Ромка не очень-то прислушивался к тому, о чём он говорил, все мысли были о доме, но мало-помалу дядя Лёня всё-таки завладел его вниманием. А к вечеру Ромкина душа открылась ему настежь. Стал и дяде Лёне Бимку расписывать. Тот удивлённо качал головой.
– Да вам с Бимкой давно уж пора в цирке выступать! Ой, люблю я собак! У меня они с детства не переводились. Одно плохо: живут недолго. По собаке ведь, как по человеку, убиваешься! Помню однажды, похоронив свою Нору, в такой запой вошёл. Под капельницей еле откололи. Суки, ведь они ласковые очень. И вот что я тебе скажу: сколько собак у меня было – по характеру все разные. Воспитываешь, вроде ведь, одинаково, а нрав у каждой свой, – и причмокнул губами: – Никуда не денешься от генного наследия.
Но больше всего Ромке нравилось в дяде Лёне то, что он не сюсюкал с ним, разговаривал, как со взрослым. И даже иногда совета спрашивал. Причём, на полном серьёзе.
– Как ты думаешь, Роман, стоит санитарке чаевые давать или нет?
Ромка пожал плечами. Над этим как-то не задумывался. Что это дядя Лёня выдумал? А тот продолжал вслух рассуждать:
– С одной стороны взять, за гроши работают, конечно. Можно бы и побаловать для стимула. А с другой стороны посмотреть – деньгами так развратить человека можно! Будет недобросовестностью своей деньги с больных вымогать. Людей искушать нельзя. Вот я, например, разве могу себе позволить на сцене, как актёр, не выкладываться? И уж не за букеты цветов, конечно,… Мне их не есть! Ну, а аплодисменты – так это дань уровню мастерства. По ним понимаешь, проник ты своей игрой в душу зрителей или нет. Вот я, например, на репетициях время не ощущаю. А как на часы взгляну – худо становится. Столько бы ещё сделать надо, а время – в обрез. Так, мне кажется, и каждый человек должен трудиться. Кто в работу свою душу не вкладывает, сам же себя и наказывает. Потому как, в противном случае, скучно ему, и день рабочий – вечностью кажется.
Ромка соглашался. Тоже ведь не раз замечал, что за любимым делом время одним мигом пролетает, а если душа к чему не лежит – время, будто над тобой издевается, словно кто нарочно стрелки часов тормозит!
А однажды дядя Лёня озадачил таким вопросом:
– Какую бы ты, Ромка, девушку полюбил: умную, красивую или добрую?
Ромка схитрил:
– Ту, которая обладает всеми этими качествами!
– Молодец! – громко расхохотался дядя Лёня, и полный живот его затрясся от смеха. – Только это редко бывает, когда в одном человеке все три качества уживаются. А если бы выбирать пришлось между умной, доброй и красивой?
Ромка задумался. Но как голову ни ломал, однозначного ответа дать не смог. И потому находчиво прикрылся встречным вопросом:
– А ты, дядь Лёнь?
– Я бы выбрал добрую. Как в одной мудрой песне поётся: «Красота до вечера, доброта – навеки». Красивые женщины очень часто нарциссами становятся.
– Это как понимать? Нарцисс ведь это, вроде, цветок? – не понял Ромка.
– Легенда об этом цветке есть. И потому нарциссами называют людей самовлюблённых, эгоизмом насквозь прошитых. А эгоистичная женщина капризами своими мужчину изведёт. Что касается слишком умной – та сразу мужика под каблук загонит. Или будет ему замену искать. А вот добрая – верной помощницей во всех делах будет. Не изменит, не подведёт, в беде не бросит. С таким выбором не прогадаешь.
Сейчас бы Ромка с дядей Лёней поспорил. Ну, начёт того, что эти три качества редко в одном человеке уживаются. Вот Настю взять, она ведь и красивая, и добрая, и далеко не глупая, раз языки иностранные учит, на фортепиано играет. Да и вообще…. Но уже не поспоришь!.. Эх, дядя Лёня!
Настины родители Ромке очень даже понравились. Особенно отец, у которого были такие же, как у Насти, изумрудные глаза. К тому же он был в лётной форме. А форму Ромка обожал! Настину маму назвать красавицей было нельзя, слишком полная для своих лет, зато в глазах у неё было столько приветливости, что это тоже, как однажды выразился дядя Вася, «подкупало с потрохами». А потом родители прямо-таки огорошили Ромку с Настей таким сюрпризом, от которого у них, у обоих, дар речи пропал. Как оказалось, их родители договорились вместе поехать в отпуск, в Финляндию. Они с Настей изумлённо переглянулись. Мистика какая-то! Ведь о банковской карте они решили пока родителям ничего не говорить. И пока стояли с открытыми ртами, произошло ещё одно более чем странное событие: в самый пик всеобщей радости на плечо Ромке вдруг села какая-то маленькая птичка. Мама невольно замахала руками, отгоняя птицу, мол, запачкает новую футболку сыну. А Ромке вспомнились слова дяди Лёни о душе, которая после смерти человека может найти себе приют на крыльях птицы или бабочки. А что если на крыльях этой маленькой пичуги радовалась вместе с ними дяди Лёнина душа?!! Но вслух об этом говорить не стал. Кто знает, как к этим приметам другие отнесутся? Нужно было торопиться на вокзал. Их поезда хоть и шли с разных вокзалов и в разные стороны, но по времени отправления совпадали. Прощаясь с Настей в метро, очень просил её записать в тетрадь тридцать три желания. Она обещала. И Ромка ей верил!
Телефон доверия
Рассказ
Юрка таскал большие бумажные пакеты с мусором к контейнеру и злился на мать, которая граблями рьяно выдирала из кустов шиповника пластмассовые бутылки, жестяные банки из-под импортного пива, масляные полиэтиленовые пакеты и шуршащие обертки из-под печенья, конфет, сигарет.
Вот, блин, устроила коммунистический субботник! Да еще вывесила в каждом подъезде объявление: «Соседи! Милые! Как надоело жить в грязи! Приглашаем вас на субботник по уборке двора... » Нашла дураков! Говорил ведь ей... Отец вон тоже, хоть и молчит, а больно ему хочется разменивать свой выходной на то, что должен делать дворник. Уж лучше бы в гараже копался. Молчит, потому что спорить с матерью не хочет. Себе дороже. У нее логика железная. В школе работает. Всегда во всем права.
А мать, будто прочитав Юркины мысли, вдруг обернулась, поправила выбившиеся из-под берета волосы, вытерла потные виски и, улыбаясь чему-то, подмигнула сыну.
Вот блаженная! Юрка хмыкнул и отвернулся. Из соседнего подъезда медленно выкатились две старухи, божьи одуванчики в белых вязаных шапчонках. Тоже с граблями в руках. Во-во! Команда «Ух!» Глаза б не глядели! Ни один путный мужик из дому носу не высунул. Небось, лежат себе на диване, боевики по телеку смотрят да над ними, как над идиотами, посмеиваются.
Через дорогу, подняв трубой хвост, юзом пролетел черный кот. Значит, сосед Борька чешет. Он до кошек неравнодушный. Сейчас начнет исподтишка рожи ему кривить да у виска пальцем крутить, мол, дураков работа любит...
Точно! Мать ему:
Присоединяйся, Боря, к уборке. Вложи свой вклад в общественное дело! — У Юрки рот так и расплылся в кривой гримасе. Сча!.. Разбежался он! Гляди! Будто не найдет Борька отбрыкаться.
— Теть Тань! Я в другой раз. У меня тренировка. А так бы с удовольствием! Не верите?! — «засвистел» Борька.
Дипломат, однако! Знает он, Юрка, цену Борькиному удовольствию. Тренировки у него... Глядите. Наркотой в спортзале приторговывает. Как-то и ему однажды навязал таблетку. Попробовал — дурак дураком делался. Во рту все пересохло, в голове туман. Глаза в кучу. И глюки начались. Будто бутылку натощак врезал. Мать все принюхивалась к нему.
Потом, на всякий случай, прочла лекцию о вреде алкоголя. А Юрка быстрее спать завалился. Больным прикинулся.
По асфальту весенний задиристый ветер гонял аляпистую фольгу от мороженого. За фольгой носился пузатый щенок. За щенком — курносый пацан лет шести. Ишь, как прыгают да радуются жизни! В шесть лет ему тоже нравился апрель. Он жил у деда с бабушкой в деревне. Их старенький дом стоял на самом берегу озера. По вечерам, грея на лежанке озябшие ноги, прислушивался к ухающим раскатам трескающегося на озере льда. Под иконной лампадой стояли в стеклянной вазе ветки распустившейся вербы. От мягкого тепла лежанки веки тяжелели и слипались. Засыпая, улыбался, предвкушая радости завтрашнего дня. Он снова будет пускать в канаве под мостком сделанные из щепок кораблики, а потом мастерить с дедом скворечник.
Юрка тяжело вздохнул. Почему все так изменилось за какие-то десять лет? Деда с бабушкой уж нет. Осиротевший дом продан чужим людям. И апрель его совсем не прельщает. Куда ни глянь — одна грязь кругом. На последнем дыхании насквозь пропитанный мазутом снег, забитые, как говорит мать, «издержками цивилизации» придорожные кусты. Да и сам город какой-то обшарпанный, захламленный, облезлый, похожий на большую свалку.
За тяжелыми мыслями не заметил, как выглянуло солнце. И как-то разом все повеселело. Оглянулся на дом. Вот те на! Чисто! Оттащить бы куда еще железную сетку со старой кровати. Какой идиот догадался бросить ее посреди двора?! И еще убрать бы шины да рваный лист фанеры... Откуда принесло его сюда? Что ни говори, а после уборки настроение как-то приподнялось. Мать расщедрилась, дала денег на два билета в кино. В центральном кинотеатре шел «Титаник». Борька рассказывал, что фильм классный. Но все же лучше деньги сберечь на газовый баллончик. Вспомнилось, как в прошлом году в это же время они с Тошкой Крюковым тоже было в кинотеатр лыжи навострили... Тут, прямо на остановке, два ухаря лет под двадцать пять подруливают... Хвать Тошку за волосы и — в «заложники». Ему орут:
— А ну, паря, выворачивай карманы, а не то сейчас твоему другу мозги вышибем!
Что было делать? А Тошкин чуб уж над трубой завис. Представил — жутко стало. Что как и впрямь мозданут переносицей о трубу?! Острые ржавые края ее злорадно вытаркивались из-под груды неубранного снега.
- Ну, педераст паршивый! Долго раздумывать будешь? — скривился толстомордый.
Другой, впиваясь лапищами в Тошкину тонкую шею, прошипел:
— Смотри! Считаю до трех!
Тут и сам Тошка взмолился:
— Отдай ты им, Юрка, этот полтинник! Фиг с ним, с кино!
Домой шли молча. Да и о чем тут говорить? Словно в душу кто нагадил! И чего они с Тошкой хилые такие? Вон Андрюху взять из параллельного класса... Какой мордоворот! Кулак с кепку. Правда, умом не блещет... Да, видно, не зря говорят: сила есть — ума не надо. Эх! Был бы в ту пору газовый баллон... Лежали бы те двое на остановке, покуда не очухались! Хорошо, конечно, у кого есть время бицепсы качать... А им с Тошкой не до того! Тот в компьютерах весь, а он, Юрка, уж пять лет как в яхт-клубе с утра до ночи ошивается. И на уроках, и после весь день напролет эскизы яхт чертит, да таких, какие и во сне никому не снились. Когда представлял себя под парусами, рядом почему-то всегда видел Маринку. Он с биноклем стоит у грота, она сидит за румпелем. Позванивают на ветру металлические ванты... Глаза у Маринки под стать весенней погоде, цвет меняют сто раз на дню. Смотрит на воду — серые, на небо — с голубизной, на лес — зеленоватые. И всегда в них какие-то искорки пляшут: то желтые, то красные, то коричневые.
Маринка была самой классной девчонкой в их дворе. В ней не было того жеманного кокетства, каким отличались другие. Она была простой и естественной, как эта вот весна. И с ними всегда своей в доску. Их так и дразнили: «Святая троица». Летом вместе бегали по крышам кооперативных гаражей, весной — по льдинам апрельского ледохода. Зимой ходили на лыжах аж до Ивановских островов.
Но однажды и она пришла в школу размалеванной. И сразу сделалась холодной, искусственной, чужой. И хоть все в классе сразу вытаращили на нее глаза, у них с Тошкой физиономии скисли. И чего придумала?! С тех пор и пошло-поехало — все как-то наперекосяк. Тяжело заболела Маринкина мать, тетя Лида. Ее перевели на инвалидность. Потом от них ушел отец. И тетя Лида разменяла их квартиру с доплатой на самый отдаленный район города. Во дворе без Маринки сразу сделалось скучно и безлюдно. Даже у них с Тошкой пути-дорожки разошлись в разные стороны, потому как яхты и компьютеры — вещи несовместимые. К Маринке на улице подкатывали теперь такие «крутые», что у Юрки челюсть отвисала. На память о «золотых денечках» осталась только кассета, где Маринка заснята во всех видах. Вот она ест мороженое и смешно морщит испачканный нос. Вот танцует лезгинку в детской песочнице. Вот спрыгивает с гаража и «дает газу», удирая от хозяина, который «сыпет» ей вслед смачной бранью.
Бог послал Тошке камеру случайно. Его родная тетка работала переводчицей. Как-то немецкие туристы, видать по пьяни, уронили камеру в воду да и выбросили вон. Зная Тошкины золотые руки, тетка притащила камеру ему. Сначала Тошка просушил ее феном, потом неделю по ночам корпел над ней с лупой на лбу, выковыривая песок из электронной микросхемы. И кто бы мог подумать? Заработала! Правда, были некоторые проблемы с перемоткой. Ну да не в этом суть. Отменным был даже звук. И то, что кричал вдогонку Маринке хозяин гаража в замызганном ватнике, слово в слово, «матвумат», осталось на века. И тут в голову втемяшилась навязчивая идея. А что, как взять у Тошки видик, пригласить Маринку в гости да прокрутить весь фильм. Предки «свалят» на дачу. Никто мешать не будет. Причина веская, что тут раздумывать!
Как только родительский «жигуль» скрылся за поворотом, Юрка летом на остановку автобуса — на новой квартире телефона у Маринки не было.
«Пятерка» ходила редко. Народу, как всегда, тьма. Но Юрке даже это нравилось. Никто на тебя не таращится. А локтями толкаться — дело нехитрое.
Тетя Лида долго испуганно разглядывала его в дверях.
— Марина дома? — попробовал улыбнуться Юрка.
— Нет, она будет поздно... А тебя что, классная послала?
— Да вы что! — фыркнул Юрка. — Вы что, меня не узнали, теть Лид? Причем здесь классная? Я хотел у Маринки кое что для экзаменов переписать. Пусть позвонит откуда-нибудь, как придет, ладно?
— Она редко теперь здесь бывает... Ездить далеко, у бабушки живет.
Про бабушку от Маринки Юрка раньше никогда не слышал. Хотя — его ли дело? У бабушки — так у бабушки. И на ходу бросив «до свида!..», погромыхал вниз по лестнице. Но странный разговор с тетей Лидой никак не выходил из головы. Поссорилась с матерью, что ли? Не велика беда. У кого не бывает... Он, Юрка, сколько раз на дню со своей схватится... И ничего. Только никогда и мысли не было из-за этого из дому бежать. Что-то тут не так. Маринка очень изменилась за последнее время. Глаза всегда сонные, потухшие. И все больше в них темных крапинок тревоги. Посмотришь на нее со стороны — все сидит, думает о чем-то. Забыл, когда и улыбалась в последний раз. Над чем девчонке голову ломать? Ни техники у нее, ни компьютера, ни яхтенных проблем...
Хотел с горя купить бутылку пива, но передумал. Лучше уж сэкономить деньги. Газовый баллончик нужнее.
По дому ходил как неприкаянный. Не знал куда деть дарованную свободу. Потом уткнулся в журнал «Яхтенный спорт». И не сразу до сознания дошел телефонный звонок.
— Алле! Телефон доверия слушает! — привычно съюморил он.
— Юра, ты один?
И хоть голос Маринкин узнал сразу, продолжал прикалываться.
— Для кого Юра, а для вас, мадам, Юрий Константинович. С кем имею честь?..
— Не выделывайся, не до этого! Мне очень нужно поговорить с тобой. «Шнурки в стакане»?
Юрка раскололся. Их пароль не забыла. Молоток!
— Нет! На дачу уехали? Приходи, не стесняйся.
А у самого дрожь прокатилась по телу.
— У вас не поменялся код входной двери?
— Нет, сударыня, как прежде: один — два — семь.
Трубку положили. Он стоял посреди комнаты и ошалело слушал гудки. Интересно, откуда она звонила? По-цыгански хлопнул ладонями по груди, коленям, пяткам... На ловца и зверь бежит! Потом стукнул кулаком по лбу. Идиот! Носки-то хоть переодень!
Долго рылся в шкафу, пока не выискал любимую футболку. Она была со вставными плечиками. Напряг шею, накачал перед зеркалом бицепсы. Подмигнул себе: мужик что надо! Включил чайник. Достал из холодильника варенье. На дверной звонок дернулся так, что сбил разом две табуретки.
— Прошу, мадам! — паясничая, расшаркивался он. Но девушке, судя по ее лицу, было не до шуток. Язык у Юрки занемел, и мысли куда-то разбежались.
— Марина, что-нибудь случилось?
Но она не ответила, смотрела куда-то мимо него. И была явно не в себе. Он силился понять, что с ней произошло. Выпила, что ли? Не может быть. Вроде, за ней такого не водилось... Тогда почему зрачки, как блюдца? И плащ нараспашку... Под бровями подтеки расплывшейся туши. Плакала, что ли? Вопросы так и шипели на губах. Но осадил себя. Чего с порога-то в душу лезть?
— Я сегодня был у тебя. Тетя Лида сказала, что ты теперь живешь у бабушки.
Девушка вспыхнула, резко откинула со лба челку.
Опять не туда попал... Что тут будешь делать?!
— Нет у меня никакой бабушки! — вдруг выпалила она. — Это она тебе лапши на уши навешала! Его зовут Валерий. Он старше меня. Ему уже тридцать восемь. Да! Да! Язык не проглоти! У него своя фирма. Торгует лесом. А между делом - наркотиками.
Она хлестала его короткими фразами метко и безжалостно. И от этой ее правды хотелось прикрыться локтями. Она видела это и все равно продолжала добивать его своим смертельным откровением.
— Ну что ты так на меня уставился?! Про наркотики я только сама сегодня узнала!.. Да, мы не женаты, так многие сейчас живут. Это называется гражданским браком, — и чуть скривила в усмешке красивые губы. — Ты хоть воспринимаешь что? Или я зря распаляюсь?
Юрка кивнул, хоть соображал плохо. Шквал информации напрочь пригвоздил его к месту.
— Я ему мыла, варила, стирала, гладила... Думала, что я ему жена! А он!.. Сегодня привел с собой какую-то рыжую стерву и говорит: « На, выпей эти таблетки, тебе тоже будет хорошо». Тут я не сдержалась, по морде ему звезданула... А он мне: «Уматывай! Домработница мне больше не нужна!»
Маринка замолчала, и только губы ее мелко-мелко подрагивали. Юрка тупо смотрел на ее бледное заплаканное лицо, на кулачок, в котором она сжимала какие-то таблетки, и все никак не мог «врубиться» в происходящее.
— Ну что ты молчишь? Осуждаешь?! А ведь я ему верила, Юрка! Мне сейчас так обидно, что жить не хочется! Понимаешь?! И к маме пойти не могу. Мы с ней в ссоре. Она была против. Она боялась за меня...
Юрка оглушенно молчал. В голове то что-то вдруг включалось, то разом отключалось. Во рту пересохло так, что он уже не закрывался. А ее глаза вдруг потухли и перестали отражать внешний мир. Вся она как-то обмякла, стала плести что-то бессвязное. Машинально сунула таблетки в рот, стала медленно жевать. И только тут до Юрки, наконец, дошло!
— Ты… ты… ты с ума сошла! Выплюнь сейчас же! Слышишь?!
— Поздно. Я уже их много съела...
Юрка крепко схватил ее за руку, потащил в ванную. Девушка не сопротивлялась. Она, похоже, и не догадывалась, что он собирается делать. А Юрка тем временем налил из-под крана в ковшик теплой воды.
— А ну, пей!
— Зачем? — сморщившись, отвернула она голову в сторону.
— Я кому говорю: пей! И два пальца в рот... Промыть желудок надо от этой дряни.
Она послушно сделала несколько глотков. Теплая, пахнувшая хлоркой вода сделала свое дело. Девушку передернуло. Но вместо рвоты, ее вдруг повело в сторону. Юрка еле успел подхватить.
— Марина, слышишь? Ты должна выпить два ковшика! Поняла?!
— Не могу-у! — Ее губы скривились в каком-то детском плаче.
— А ты через «не могу». Ну? Еще, еще немножко. Вот так, молодец!
— Пей! Пей! — не уговаривал, а заклинал ее Юрка.
И когда она допила до конца ковшик, пригнул ее голову низко над ванной и сунул своих два пальца в рот. Ее, наконец, вырвало. Он попробовал проделать это еще раз, но тут Маринка изо всех сил укусила его за руку. Укусила больно, до крови. Юрка взвыл от неожиданности, отпустил девушку и выскочил в кухню за бинтом и йодом. Кто бы мог подумать, что у девчонок такие острые кошачьи зубы?! И вздрогнул, услышав, как щелкнула захлопнувшаяся за кем-то входная дверь. Ни в прихожей, ни в ванной девушки не было. И не успел он сообразить, что же ему делать дальше, как за окном что-то глухо шлепнулось об асфальт, будто кто сбросил с крыши мешок с песком. Он метнулся к окну. И внутри все похолодело. Под окном возле асфальтовой дорожки лежала Марина. Пружина, которую долго сжимали, вдруг сорвалась. Все, что было потом, Юрке вспоминалось какими-то отдельными «клипами». Ее неподвижное тело с раскинутыми в стороны руками, его метание по пустырю. Кулаками колотил двери квартир первого этажа. Как вымерли все! И их дверь захлопнулась, без ключа остался. Еле отыскал телефон-автомат. Пальцы дрожали так сильно, что с трудом набрал две цифры 03. И снова к ней… Дышит она или не дышит?! Как тут пульс-то щупают?! — Он не чувствовал времени, не замечал, как по лицу струятся слезы. — До чего ж противен этот ядовито-фиолетовый цвет милицейской «мигалки» Зачем они надевают ему наручники?! Они что, спятили?! Он рвется к носилкам, а его грубо запихивают в «козелок». Зарешеченные окна, длинные коридоры. Какие-то совершенно дурацкие вопросы, как пощечины по лицу. Сначала он отвечал. Отвечал машинально. Имя, адрес, номер школы, место работы родителей... Потом вдруг замолчал, будто споткнулся.
— Это твоя девушка?
— Да. То есть нет! То есть что это значит «моя»? Просто одноклассница.
— Как ее зовут?
— Марина Трофимова.
— Вы поссорились?
— Нет.
— А почему она выбросилась из окна?
— Не знаю.
— Ты хотел ее изнасиловать?
— ???
У Юрки потемнело в глазах и остановилось дыхание.
— Молчание не в твою пользу. Давно половой жизнью живете?
— То есть как?!
— Ладно, не прикидывайся. Дурика-то не строй из себя. Поди знаешь, что детей не в капусте находят.
Только сейчас Юрка, наконец, рассмотрел лицо сидящего перед ним капитана. На вид ему было лет сорок. Продолговатые, как у корейца, глаза. На смуглом лице чуть заметная усмешка. Ни дать ни взять — потомок Чингисхана. Ему русским языком говоришь, а он знай свое талдычет.
— Где сейчас родители?
— На даче.
— Понятно. Что пили?
— Ничего. Я ее даже чаем не успел напоить.
И вдруг снова отчетливо представил неподвижно лежащую под окном Маринку. Кровь с шумом ударила в голову.
— Скажите, что с ней? Она жива?!
— Моли Бога, парень, чтобы это было так, иначе окажешься за решеткой. И никакого оправдания тебе не будет.
Капитан пододвинул к себе телефон, набрал какой-то номер.
— Дежурный милиции Соколов. Что там с Трофимовой? Жива? Не очнулась еще? Под капельницей? Нам очень важен результат. Я вам перезвоню. — И кивнул охраннику: — Уведите.
И снова его куда-то ведут. И ему совершенно все равно. В голове, как в чистом поле, ни одной ясной мысли. Ни одной эмоции. Компьютер «завис». Какой отвратительный запах в этой пустой полутемной комнате. И каким мерзким может быть зеленый цвет! Куда бы сесть? Что это за сцена? Ах, нары! Ложись на чем стоишь... На что это капитан намекнул: «... а то окажешься за решеткой!» Неужели он все-таки ему не верит?! Чушь какая-то! Интересно, из какого окна она могла выброситься? И четко вспомнил, что окно было открыто на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами. Сосед, покурив, видно, забыл прикрыть... И сразу стало легче дышать. Она лежала не на асфальте, на земле. И земля была кем-то вскопана под цветы. Кем-кем? Да матерью его — вот кем. Только ей до всего дело. И защемило в груди. Эх, мамка! Что с ней будет, когда все узнает?! Вдруг не поможет ее вскопанная грядка? Да нет! Не может быть! От ужаса сознание отключилось. И он впал в забытье.
Но вот дверь камеры лязгнула, зевнув во весь свой металлический рот.
— Вставай, герой! В рубашке родилась твоя красотка. Врач сказал, что отделалась синяками. Подтвердила она, что вина не твоя. Считай, сухим из воды вышел. Если заберешь ее из больницы да отвезешь домой, — дело закроем. Вник?!
До больницы Юрка бежал не чуя ног. В приемном покое навстречу ему вышла разгневанная медсестра.
— Нажрутся невесть чего и выделываются! Возись тут с ними целую ночь! Сам ее одевай. Блажит, как сумасшедшая!
Юрка заглянул за ширму и отпрянул назад. Маринка лежала на кушетке совершенно голая. Он поежился. Ей же холодно! Вот, блин, обслуживание! Больница называется... Заметался: то вперед рванулся, то назад… Медсестра как испарилась. Поди отыщи ее! Стараясь не глядеть на девушку, стал разбираться в куче брошенной на стул одежды. Бюстгальтер, кружевные трусики... Повертел их в руках и так, и сяк... Чертыхнулся и отшвырнул в сторону. Расправил колготки и неумело принялся натягивать их на голые девичьи ноги. Марина лежала с закрытыми глазами и только всхлипывала:
- Простите вы меня! Ну, простите!
С платьем возился еще дольше. В нем оказались наизнанку вывернутыми рукава. Где перед? Где зад? Догадайся тут!.. Потом осенило: платье-то разорвано! Видно, врачи постарались. Не до церемоний было. Как его теперь одеть? Попытался посадить девушку. Но она вся так и обмякла в руках. И глаз не открывала. Только из груди вырывались какие-то прерывистые всхлипывания. Юрка уже во всю в душе клял и врачей, и медсестру, и даже техничку, которая безучастно швабрила пол в коридоре. Звать ее на помощь он не стал. Завернул девушку в плащ, сунул туфли в карманы куртки, поднял на руки и вынес на улицу.
До остановки было довольно далеко. Девушка прижалась головой к его плечу и затихла. Спит. Он облегченно вздохнул. Господи! Как хорошо! Прикоснулся губами к ее виску. Впервые ее лицо было так близко. Он готов был идти вот так хоть на край света. И все-таки есть что-то колдовское в этом апреле, с его первыми потоками теплого воздуха, с тонким ароматом набухающих почек и радостным ожиданием чего-то доброго, хорошего, светлого... Потому как за апрелем непременно придет май, который спрячет обветшалые дома за зеленью еще клейких молодых листьев. А упругая трава, пробившись сквозь прошлогодние бобылки, скроет под собой весь хлам и сор.
Сзади засигналила машина, послышался скрип тормозов. Он обернулся. Опять эта «мигалка». Что им надо?
— Эй, парень! Все возишься со своей кралей? Повезло тебе, однако. Садись, довезем.
Проглотив «подколки», Юрка заторопился к машине. Марину знобило. Не дай Бог, заболеет еще...
— Куда тебя?
В мозгу опять заклинило. И правда, куда? Привести к матери в таком-то состоянии..? Тетя Лида сразу в обморок упадет. Итак больная вся. Что тут думать? Домой! Назвал адрес.
Из подъезда вышел сосед. На рыбалку, что ли? Объявились соседи, когда не надо. А в ту пору, когда он в двенадцать ночи барабанил во все двери — ни один не вышел. Ну да что теперь.
Перед закрытой дверью снова озадачился. Вот ё-моё! Изо всех сил плечом надавил на замок. Дверь затрещала и подалась. Юрка тихонько присвистнул. Грош цена таким запорам. Руки занемели совсем. Положил девушку на диван в гостиную. Достал подушку, одеяло, укрыл до самого подбородка. Марина свернулась калачиком, положила руки под щеку. А Юрку снова обдало какой-то горячей волной. И даже слезы навернулись на глаза. Вот стыдоба! Еще не хватало только нюни распустить! И скорее вон из комнаты. Не снимая джинсов и свитера, плюхнулся на кровать родителей поверх покрывала.
Проснулся где-то к обеду. Вспомнив ночные приключения, как ужаленный, вскочил на ноги. Пригладил пятерней волосы, тихо приоткрыл дверь в гостиную и... обомлел. На диване никого не было. Одеяло аккуратно свернуто. На журнальном столике катушка с черными нитками, в которую воткнута иголка. Значит, зашивала платье, — мелькнуло в голове. Зачем-то взял катушку, повертел ее в руках, вынул из нее иголку и осторожно кольнул себя в руку. Нет, не сон! Потом решительно принялся чинить выбитую дверь. Что, как родители вернутся!
В понедельник шел в школу со странным чувством. Никак не мог представить встречу с Мариной. Что скажет? Как поведет себя? И придет ли вообще..? Хуже всего — если не придет. Что ему тогда делать? Как узнать, где она и что с ней?
А Марина, как ни в чем ни бывало, о чем-то беспечно болтала с Таиской Смирновой, своей соседкой по парте. Повернув голову в его сторону, улыбнулась, слегка кивнула и снова отвернулась к Таиске. Он сел сзади и, как обычно, стал изучать ее спину. Перед ним сидела прежняя Маринка, веселая, живая, естественная. Без дурацких буклей в волосах, без косметики, в своем сереньком свитерке, который так изящно облегал ее точеную фигуру. На переменах она все куда-то убегала с Таиской. Задружили, ёлки-палки!
После уроков все-таки решился догнать их у самых ворот.
— Марина! Подожди! Я провожу тебя.
— Не надо. Я не домой.
— А куда? — испуганно вырвалось у него.
— К бабушке! — озорно стрельнула она глазами.
А у Юрки разом затяжелели ноги. Невольно замедлил шаг. Маринка скрылась за углом. Ё-моё! И в груди вдруг вскипела такая злая решимость, что он почувствовал себя сильнее Андрюхи. Будто и у него вмиг выросли кулаки с кепку. Он пойдет за ней! Он выследит этого ухаря! И размажет по стенкам! А заодно потом отволтузит и Борьку, чтобы больше не тряс перед его носом зловонными баксами. И сам не узнавал себя. Шаги становились все увереннее, все быстрее. Если она сядет в какой-нибудь транспорт, у него еще остались деньги - возьмет такси.
Ускорил шаг. Марина стояла на автобусной остановке, к нему спиной. Если сядет на «пятерку» — значит, все-таки едет домой. А если на «тройку»?.. Кулаки снова так и зачесались. Только бы не повернулась, не заметила его. Вот крутит головой, глазами ищет кого-то. Хотел было спрятаться за киоск, но не успел. Девушка резко обернулась и счастливо захохотала, увидев его. К остановке подходила «пятерка». Маринка вдруг рванулась к нему, чмокнула в щеку:
— Прости за дурацкую шутку! И никогда не отключай свой телефон доверия! Легко запрыгнула на подножку автобуса. Гармошка дверей сердито заворчала и захлопнулись. Юрка остолбенело смотрел на пыльные стекла, за которыми она все махала ему рукой.
А вокруг неистовал апрель, звеня на все лады ручьями и капелями. И слепило глаза от раздухарившегося весеннего солнца.Познакомиться с творчеством Н.Б. Васильевой более подробно можно здесь http://www.nadezhdavasileva.net